Юрий Визбор - Завтрак с видом на Эльбрус Страница 9

Небо начинает очищаться, белые дирижабли облаков, вспарывая мягкие подбрюшья об острые скалы гребня, быстро несутся над нами. Ветер стал сушить штормовки. Это было холодно, но хорошо. «Ты прими ребят, а я пойду», – говорю я. Он кивнул. Я полез вверх, и радость не покидала меня. Я знал, что она, эта радость, потом будет долго жить во мне, что я смогу на нее опереться потом, в будущей жизни, которая ждет меня. Опереться, как на прочную, надежную зацепку на стене…

…Я сорвался на следующий день, на спуске с вершины. Серый удержал меня, но покалечил себе руку. Да, я помнил Каракаю. Это было давно, очень давно. Лариска в тот год кончала восьмой класс.

…– Там кто-то идет, – вдруг сказал Серый, показав за окно. Я встал. В разрывах облаков у далеких сосен «плеча» медленно двигалась по снегу какая-то черная фигура. На всей чегетской трассе, кроме немногочисленного населения нашего кафе, которое в полном составе присутствовало в ротонде, не было, вернее, не могло быть ни одного человека. Телефон работал, свет был, снизу нас ни о чем и ни о ком не предупреждали. В любую секунду погода могла снова испортиться. Тот, кто шел сюда, шел с чем-то необычайно срочным. Никакое другое дело не могло заставить в такую непогоду выйти здравомыслящего человека, Мы с Серым быстро оделись и стали спускаться вниз на лыжах. Еще издали я увидел желтую нейлоновую куртку. Снизу к нам поднималась Елена Владимировна Костецкая… Остановившись около нее, я спросил:

– Что случилось?

– Здравствуйте, – ответила она. – Ну что вы смотрите на меня таким зверем? Здравствуйте, мы же не виделись целые сутки.

– Поздоровайся с дамой, бревно! – сказал мне Серый.

– Здравствуйте, Елена Владимировна, – сказал я, – Все-таки хотелось бы знать, что случилось.

Она откинула капюшон, сняла шапочку, поправила волосы.

– Ничего не случилось, – устало сказала она. – Я вас люблю. Вот и весь случай.

– Прекрасно, – тупо сказал я.

– Ну, Паша, ты даешь! – сказал Серый.

– А вы – его старый друг? – спросила она Серого.

– Вот этого, которого вы любите? – стал острить Серый. – Да, мы знакомы с ним давненько. Но должен вам доложить, что как он был бревном двадцать лет назад, так бревном и остался.

Елена Владимировна взяла рукой пригоршню снега.

– Не ешьте снег, – сказал я.

– Если вы будете хорошо к нему относиться, – сказала она Серому, не ответив мне, – я к вам тоже буду хорошо относиться. Ну по крайней мере пускать в наш дом и кормить. Это немало.

– Ночевать можно иногда? Не часто, – спросил Серый.

– Не ешьте снег, Елена Владимировна, – сказал я.

– Можно.

– Вы мне нравитесь, – сказал Сергей.

– Это меня не волнует, – сказала она и села в снег. – Господи, как я устала! Вы меня не волнуете, старый друг. Меня волнует вот он, Паша.

– Вы могли бы это доказать! – спросил я.

– Разумеется.

Она встала со снега и отважно посмотрела на меня. Она ждала, она была готова ко всему. Сзади и ниже ее в серо-голубую пропасть ущелья уходили верхушки сосен, закрывающихся снежным туманом.

– Пожалуйста, – сказал я, – не ешьте снег.

Она усмехнулась и отряхнула от снега варежки.

– Я-то думала, что вы хотя бы поцелуете меня.

– Бревно и есть бревно, – сказал Серый. Он чуть проскользнул вниз к Елене Владимировне, обнял ее и поцеловал. Я, как дурак, стоял и смотрел на эту сцену.

– Это очень современно, – сказал я и стал снимать лыжи.

– Старый друг, – сказала Елена Владимировна, – вы топайте вперед, а мы с Павлом Александровичем здесь немножко поговорим, а потом вас догоним.

– Я ведь поцеловал за него! – стал оправдываться Серый. – Паша, я же за тебя! Вы не представляете себе, какой он нерешительный! Если ему что-нибудь не подсказать или не показать, он так и будет стоять у накрытого стола.

Серый говорил быстро, пытаясь словами замазать ситуацию, действительно глупую.

– Ваши ночевки у нас отменены, – сказала Елена Владимировна. – Максимум, что вы заслуживаете, – воскресный обед.

– Паша, я отдаю тебя е надежные руки!

– В надежные, – улыбнулась Елена Владимировна, – но дрожащие и замерзшие.

Она каким-то детским, наивным жестом протянула мне руки. Я подошел, расстегнул пуховую куртку и сунул ее руки в тепло, под куртку. Серый повернулся и стал подниматься.

– Ну, в общем, – говорил он, уходя, – если в течение часа вы не объявитесь, я всех подниму на спасаловку.

– Полтора часа! – крикнула Елена Владимировна.

– Это при условии ночевок, обеда с хорошо прожаренной отбивной и терпеливого, внимательного просмотра моих слайдов. – Он медленно скрывался в снежном тумане.

– Шантажист! – крикнула Елена Владимировна. – Я согласна!

Выше нас совсем все затянуло, и некоторое время в этой белой мгле было слышно, как похрустывают, удаляясь, ботинки Серого. Елена Владимировна смотрела на меня, прямо в глаза.

– Тепло? – спросил я.

Она поцеловала меня в щеку, осторожно, будто клюнула.

– Я вот что решила, – сказала она. – Раз я тебя полюбила, чего я тебе буду глазки строить, кокетничать, говорить загадками? Валять дурака? То, что ты меня полюбишь, я это знаю, это точно.

– Ты… уверена? – спросил я. Неожиданно мой собственный вопрос прозвучал скорее как просьба.

– Это точно, – сказала она. – Ты – мой человек. Как только я тебя увидела в первый раз, когда ты вошел в комнату, где мы собрались, и стал говорить, я увидела, что это ты. Никто другой. Я тут же пошла в Терскол на почту, позвонила в Москву и все рассказала мужу, Сашке. Знаешь, я не терплю лжи. Мне очень трудно от этого, – добавила она, будто извиняясь. – Ты кто по профессии?

– Я – журналист, – гордо сказал я.

Ее руки под пуховкой, чуть гладившие мою спину, остановились.

– Ой как неудачно, – сказала она.

– Я – хороший журналист, – сказал я.

– Ну, может быть, – сказала она неуверенно, – конечно, может быть. Ты часто уезжаешь?

– Бывает.

– А что ты любишь?

– Как? – не понял я.

– Ну как – ну что ты больше всего любишь? Спать? Лежать в траве? Водить машину?

– Больше всего я люблю писать, – сказал я. – Работать.

– Хочешь, я тебе куплю зеленую лампу? Ну зеленую лампу с таким стеклянным колпаком из зеленого стекла? Ты поставишь ее слева от машинки и будешь работать. Я тебя не потревожу, ты не бойся. Да, я забыла тебя спросить – ты, конечно, женат?

– Да, – почему-то соврал я.

– Я никогда, слышишь, никогда, – твердо сказала она, – не попрошу тебя развестись. Я просто буду ждать этого, сколько бы времени на это ни потребовалось. Такие вещи, милый мой, человек должен решать сам. Без давления. Кажется, я отдохнула. Пошли?

– Пошли.

Она вытащила руки из-под моей куртки, взяла в теплые ладони мое лицо и снова поцеловала меня. Мы никуда не пошли, а стояли в снегу и целовались.

С Василием Ионовичем Граковичем я познакомился в Волгограде, где писал материал о славном капитане саперных войск Радии Брянцеве. Радий возглавлял единственную в мире городскую службу, постоянно работавшую и имевшую двузначный телефонный номер, как «скорая помощь» или пожарники. Это была служба разминирования. Почти каждую неделю речники и экскаваторщики, огородники и строительные рабочие, водопроводная и газовая службы города, дачные пригородные кооперативы, колхозники звонили Радию, и он выезжал на места, где лопата или лом, ковш экскаватора или отбойный молоток звякал о ржавую смерть, лежавшую в земле с войны. С легкой руки журналистов слово «подвиг» давно уже утратило свой высокий смысл. Иногда о том, кто просто выходит на работу и выполняет план, пишут как о большом герое, совершающем «трудовой подвиг». Радий при мне и вправду совершил подвиг.

В районе дачного кооператива при рытье погреба обнаружили бомбу. Радий приехал. Это была совершенно целая четвертьтонная фугасная бомба германского производства. Радий стал копать – для этого у него имелся специальный, придуманный им самим инструмент: всякие маленькие лопаточки, скребки, кисточки. Бомба лежала в таком положении, что по уставу Радий обязан был ее взорвать на месте. Это означало, что будет снесено взрывом по крайней мере три дома, построенных с великими трудами пожилыми людьми. Каждая досточка, каждый кирпич были привезены сюда то на попутном самосвале, то на машинах знакомых, а то и на себе, на тачке. Район оцепили, вывели людей, но хозяева домов стояли перед солдатами и плакали. Радий пожалел этих людей. Он сам стал откапывать эту бомбу, переодевшись в старую, латаную и замызганную гимнастерку и такие же галифе, Лежа и сидя в сырой дыре, он занимался этим довольно долго – пять часов. Вывернув донный взрыватель, Радий вылез, сел на краю ямы, похожей на свежеотрытую могилу, и закурил. Потом пошел к оцеплению, чтобы обрадовать стариков, хозяев этого дома, и распорядиться насчет транспортировки бомбы. В толпе зевак и мальчишек стоял невысокий, с покатыми сильными плечами пожилой человек с фибровым чемоданчиком. Увидев в руках у проходившего мимо Радия взрыватель, он спросил: