Юй Хуа - Жить Страница 9

Потом с дровами стало сложнее, люди косили штыками солому. Было похоже на сбор урожая. Одни выкорчевывали пни. Другие раскапывали могилы, растаскивали гробы на дрова, а кости просто вываливали на землю. Мертвые никого не пугали. Если кто-то просыпался среди ночи в обнимку с трупом, он поворачивался и спокойно спал дальше. Вот только лежать было колко — повсюду валялись пули. Постепенно дров становилось все меньше, а риса все больше. Мы втроем притащили несколько мешков риса и стали спать на них как на матрасах — теперь пули нам не мешали.

Дрова совсем кончились, а председатель Чан Кайши нас так и не спас. С самолетов начали сбрасывать галеты. Солдаты бросались на них как звери, получалась куча мала. Мне это еще напоминало многослойные подошвы для тапок, которые делала матушка. Цюань сказал:

— Будем ходить за галетами порознь.

Так можно было набрать побольше. Мы вылезали из окопов и шли каждый в свою сторону. Иногда до нас долетали шальные снаряды. Однажды рядом со мной упал человек. Я думал, от голода. Пригляделся — а ему полголовы снесло. Я сам чуть не упал со страху.

Собирать галеты было сложнее, чем рис.

Вроде бы каждый день убивало много людей, но как только показывались самолеты, голая земля словно покрывалась травой — желто-зеленые солдаты вылезали из окопов. Галеты высыпались из пачек еще в воздухе. Часто люди сталкивались лбами и падали контуженые. После похода за галетами я чувствовал себя так, будто меня подвесили за подмышки и долго били ремнем. Я добыл всего несколько штук. У старины Цюаня урожай тоже был небогатый, и тоже все лицо в синяках. Он сложил наши галеты в кучу и сказал: съедим вместе с Чуньшэном. Мы высунули головы из траншеи и стали его высматривать. Наконец он явился без единой царапины с целой кучей галош и гордо спросил:

— Ну как?

— Ты их есть собираешься?

— Нет, костер разводить!

Тут мы поняли, что Чуньшэн самый умный. Теперь вместо галет мы ходили за галошами и варили на них рис.

Мы подходили к куче дерущихся за галеты и стягивали с них галоши. Одни не возникали, другие лягались. Таких мы несколько раз ударяли каской по ногам, и они замирали. Варили рис, смотрели, как они скачут босиком по холоду, и потешались.

Теперь стреляли без перерыву и днем, и ночью. Мы привыкли, Чуньшэн со временем тоже перестал бояться. Передовая приближалась, а нам казалось, что она все еще далеко. Пушки наши заржавели, так мы ни разу из них и не стрельнули.

Хуже всего то, что ночи становилось все морознее. Мы то и дело просыпались от холода. Снаряды летали прямо над головами. Чуньшэн как-то высунулся из окопа и заорал на разбудившую его пушку:

— Тише вы там, совсем спать не даете!

Я затащил его обратно, чтобы не подстрелили.

Теперь мы старались вылезать из траншеи, только когда надо было идти на поиски продовольствия. Линия фронта становилась все ближе. Каждый день с передовой приносили тысячи раненых без рук, без ног. Их вываливали с носилок на счет «раз-два-три» прямо на землю. Постепенно тела покрыли весь клочок земли, который еще остался за нашими войсками. Однажды под вечер наступило затишье, и мы услышали стоны: не то плач, не то смех, не то вой. В жизни не слышал таких страшных звуков.

Потом пошел снег. Мы его не видели в темноте. Только чувствовали, как на нас падают холодные снежинки, медленно тают, но сверху падают все новые и новые, и нас покрывает снег. Очень хотелось есть — самолеты почти не прилетали. Было ясно, что председатель Чан Кайши нас не спасет.

Чуньшэн спросил меня:

— Фугуй, ты спишь?

— Нет.

Он толкнул Цюаня, тот не шевельнулся.

— Отвоевался, — всхлипнул Чуньшэн.

У меня тоже защипало в носу.

— Не разводите нюни! — Цюань повернулся на другой бок и потянулся. — Я себе в каждом бою говорил: «Меня пуля не возьмет», — и вот смотрите, живой остался.

Мы замолчали. Каждый стал думать о своем. Я вспомнил дом, Фэнся с Юцином на руках, матушку и Цзячжэнь. И вдруг мне показалось, что сердце перестало качать кровь и мне будто зажали нос и рот.

К полуночи почти все раненые замолчали, только несколько голосов словно перекликались. А потом остался только один голос в тишине, будто не стонет, а песенку поет. Я заплакал, снег на лице растаял и затек за воротник.

На рассвете мы увидали, что все раненые умерли. Они лежали вповалку друг на друге, а сверху их укрыла пороша.

Цюань долго смотрел, потом вылез из траншеи и стал бродить среди них, вертеть, оттирать лица снегом. Мы его окликали, но он не обращал внимания. Наконец подошел к нам, вытянул четыре пальца и объяснил:

— Знаю четверых.

Вдруг он вытаращил глаза и опустился на колени. Я сначала не понял, что к чему, а потом вылез к нему и увидел, что у него из хребта хлещет кровь. Я закричал, затащил его в траншею, заткнул рану рукой, но кровь сочилась между пальцами. Он прикрыл глаза и спросил:

— Где я?

Откуда нам с Чуньшэном было знать? Мы молча переглянулись. Цюань криво улыбнулся и проговорил:

— Даже не знаю, где концы отдаю.

Голова его дернулась, и он умер. Чуньшэн заплакал, за ним и я.

Тут мы увидели нашего капитана в штатском, с подвязанными под поясом бумажными деньгами и с узелком в руках. В таком виде он напоминал толстую неуклюжую старуху. Мы сразу просекли, что он бежит на запад. Один парнишка крикнул ему:

— Ну как, господин капитан, спасет нас председатель Чан Кайши?

— Дурачье, вас теперь и мама родная не спасет, спасайте себя сами!

Какой-то старик выстрелил в него, но не попал. Тогда подняли ружья другие солдаты. С капитана слетела вся важность, он заохал, запрыгал как заяц и затерялся в снежной равнине.

Стреляли уже у нас под самым носом, перед нами в пороховом дыму падали люди. Я решил, что меня убьют к полудню. После месяца боев смерти я не боялся, но обидно было умирать так нелепо, далеко от матушки и Цзячжэнь.

Чуньшэн все держал руку на теле Цюаня и жалобно смотрел на меня. Лицо у него опухло оттого, что мы несколько дней ели сырой рис. Он сказал:

— Пойду поищу галеты. Ты не уходи, я скоро вернусь.

Я его не останавливал: все равно скоро наша очередь умирать, хоть поедим перед смертью.

Еще до полудня все, кто был живой в нашем окопе, попали в плен. Один старый солдат умолял нас поднять руки и не трогать ружья. Он позеленел от страха, что мы не послушаемся и его погубим.

На меня наставил дуло красный солдатик немногим старше Чуньшэна. Я приготовился умереть, но он велел вылезти из окопа и опустить руки, и я понял, что буду жить. Он один погнал всех нас на юг, где собралась уже целая толпа пленных. На изрытой земле валялись искореженные орудия, горели грузовики, от дыма и гари першило в горле.

Вдруг к нам подошло человек двадцать красноармейцев с котлами, полными горячих пампушек. У меня заурчало в животе. Офицер скомандовал:

— Построиться!

Мы выстроились в двадцать шеренг, и каждому выдали по две большие пампушки. Никогда я не слышал такого дружного чавканья, даже в свинарнике. Все очень торопились, давились, одни кашляли до слез, другие стояли задрав голову и ждали, когда еда провалится в живот. Жалко, Чуньшэна не было видно.

На следующее утро нас собрали на пустыре и усадили прямо на землю. Перед нами стояли два стола, а за ними начальник. Сначала он рассказал нам о великом деле освобождения Китая, а потом велел тем, кто хочет воевать в Освободительной армии, сидеть на месте, а тем, кто не хочет остаться — подойти и получить деньги на дорогу.

У меня сердце заколотилось от радости, но потом я увидел, что в кобуре у начальника пистолет, и поостерегся. Многие остались сидеть, но кое-кто встал и подошел к столу. Им выдали деньги и пропуска. Начальник внимательно на них смотрел. Потом они отправились в путь, а я следил, не будет ли начальник по ним стрелять. Но они ушли уже очень далеко, а он так и не вынул пистолет. Тогда я понял, что нас и правда отпускают.

После этой битвы я решил, что война — не мое дело. Я встал, подошел к начальнику, хлопнулся на колени и заплакал. Кроме слова «капитан», ничего выговорить не могу. Офицер рядом говорит:

— Это командир дивизии.

Я испугался, но смотрю — все вокруг смеются, и комдив улыбается. Тогда я успокоился и сказал:

— Я хочу домой.

Красные дали мне денег и отпустили.

Я возвращался домой на всех парах. Проголодаюсь — куплю лепешку, устану — найду уголок потише и посплю. И все мечтаю, как на этом свете еще свижусь с матушкой, Цзячжэнь, сыном и дочкой.

У Янцзы пришлось несколько месяцев перебиваться разными заработками, пока не освободили южный берег. Красным не хватало гребцов, а я еще в старые времена из интереса научился грести. Но очень уж я боялся не дожить до встречи с родными. Решил, что отплачу Красной армии за добро в другой раз.

Поэтому дальше на юг я шел по ее следам. Я не был дома почти два года: ушел поздней осенью, а вернулся ранней. Наша деревня совсем не изменилась. Сначала я увидел бывший наш кирпичный дом, крытый черепицей, а как показалась наша теперешняя камышовая хижина, я понесся к ней со всех ног.