Ясмина Хадра - Теракт Страница 9

— Сейчас отвезу тебя в больницу, — говорит Ким.

— Не надо в больницу. Не хочу туда возвращаться.

— У тебя может быть что-то сломано.

— Не настаивай.

— В любом случае здесь тебе оставаться нельзя. Они тебя убьют.

Ким удается дотащить меня до спальни; она одевает меня, бросает в сумку несколько моих вещей, потом выводит из дому и усаживает в машину.

Неведомо откуда возникают бородачи с косичками — им, видно, подал знак тот, кто наблюдает за домом.

— Брось его, пускай сдохнет, — кричит один из них Ким. — То еще дерьмо…

Ким выжимает полный газ и резко берет с места. Мы проносимся по кварталу, как обезумевший болид по минному полю.

Ким отвозит меня в травмпункт неподалеку от Яффы. На рентгеновском снимке переломов не видно, но правое запястье и колено пострадали серьезно. Медсестра дезинфицирует огромные ссадины у меня на руках, стирает кровь с разбитых губ, промывает потерявшие чувствительность ноздри. Она думает, что меня так отделали в пьяной драке; ее движения проникнуты состраданием.

Из перевязочной я выпрыгиваю на одной ноге; на запястье огромная нелепая повязка.

Ким подставляет мне плечо, но я предпочитаю прислониться к стене.

Она привозит меня к себе, на улицу Седерот Ерушалаим, в мансарду, купленную давно, еще в то время, когда они жили вместе с Борисом. Я часто приходил сюда отпраздновать радостное событие или провести вечерок в дружеской компании — вместе с Сихем. Эти две женщины хорошо ладили, хотя моя жена, по натуре скорее сдержанная, всегда была настороже. Ким не придавала этому значения. Она обожает принимать гостей, устраивать вечеринки. Пережив предательство Бориса, она погрузилась в это с удвоенным энтузиазмом.

Садимся в лифт. Какая-то старушенция едет с нами до второго этажа. На площадке четвертого воет от тоски щенок. Его поводок зажат дверью дальней квартиры. Это соседкин. Когда он станет взрослой собакой, она его выкинет и заведет другого — она так все время делает.

Ким не может совладать с замком — как всегда, когда нервничает. В гримасе досады на щеках у нее проступают ямочки. Легкий гнев ей очень к лицу. Наконец она находит нужный ключ и отступает чуть в сторону, пропуская меня в квартиру.

— Будь как дома.

Она снимает с меня куртку, вешает ее в прихожей и движением подбородка приглашает меня в гостиную, где, словно две фарфоровые собачки, друг на друга смотрят плетеный стул и старое, облезлое кожаное кресло. Полстены занимает большая сюрреалистическая картина — ни дать ни взять мазня слабоумных детей, завороженно играющих с кроваво-красной и угольно-черной краской. На одноногом кованом столике, купленном на блошином рынке, куда Ким обожает ездить по выходным, среди глиняных безделушек рядом с полной до краев пепельницей лежит одна из центральных газет… Она раскрыта на странице с фотографией моей жены.

Ким бросается к столику.

Я удерживаю ее за руку.

— Не важно.

Смутившись, она все же складывает газету и относит ее в мусорное ведро.

Я опускаюсь в кресло у двери на балкон, заставленный цветочными ящиками. Из квартиры открывается вид на проспект. Оживленное движение распирает проезжую часть. Вечер как-то вдруг гаснет, и подступает жаркая ночь.

Мы с Ким ужинаем на кухне. Она ест мало, я рассеянно что-то жую. Перед глазами у меня стоит фотография в газете. Сто раз уже я хотел спросить Ким, что она думает об этой истории, которую журналисты расписывают на все лады, каждый в соответствии со своими фобиями; сто раз хотел взять ее лицо в ладони и, глядя ей прямо в глаза, потребовать, чтобы она сказала мне совершенно честно, считает ли она, убеждена ли она, верит ли она, что моя жена, Сихем Джаафари, женщина, с которой у нее было так много общего, способна обвешаться взрывчаткой и взорвать себя в ресторане, где проходит праздник. Но я не осмелился злоупотребить ее расположением… При этом в глубине души я молюсь, чтобы она сама ничего не сказала, не погладила меня по руке в знак сочувствия — лишнего жеста мне не пережить… Хорошо так, как есть; молчание защищает нас от нас самих.

Она бесшумно убирает со стола, спрашивает, хочу ли я кофе. Я прошу сигарету. Она хмурит брови: я бросил курить много лет назад.

— Ты уверен?

Я не отвечаю.

Она протягивает мне пачку, потом зажигалку. От первых затяжек мой мозг вскипает пеной, от следующих накатывает головокружение.

— Ты не могла бы притушить свет?

Она гасит светильник под потолком и включает торшер. Полумрак, заполняющий комнату, немного смягчает мою тоску. Проходит два часа — мы все так же, с отсутствующим видом, сидим друг против друга, каждый со своими мыслями.

— Надо ложиться, — решительно заявляет Ким. — Завтра у меня куча дел, и я просто с ног валюсь.

Она стелет мне в комнате для гостей.

— Тебе удобно? Еще подушку принести?

— Спокойной ночи, Ким.

Она принимает душ и исчезает в своей комнате. Через некоторое время заходит посмотреть, сплю ли я. Я притворяюсь спящим.

Проходит неделя. За это время я ни разу не был дома. Ким приютила меня и заботливо старается не задевать мои больные места — подрывник, возящийся с бомбой, и тот не мог бы вести себя осторожнее.

Мои раны зарубцевались, ушибы рассосались; колено уже не болит, и я могу наступать на обе ноги, но с запястья еще не снята повязка.

Когда Ким нет дома, я запираюсь в какой-нибудь комнате и сижу неподвижно. Выйти из квартиры — но зачем? На улицу меня не тянет. Чего я там не видел? Все видел. Попытки восстановить связь с повседневностью бессмысленны, если сердце к этому не лежит. В комнате с задернутыми шторами я чувствую себя в безопасности. Тут я ничем особенно не рискую. Мне не то чтобы комфортно, но хотя бы ничто не царапает. Я должен сначала выбраться наверх. На дне кому угодно станет не по себе. Если не среагировать максимально быстро, когда вот так катишься вниз, то потом уже не справиться. Словно праздный зевака, глядишь, как тебя относит все дальше и дальше, и не видишь пропасти, которая уже разверзлась перед тобой… Ким предлагала как-нибудь вечером навестить ее деда, он живет у моря. Я ответил, что пока не в состоянии наладить контакт с тем, что изменилось бесповоротно. Мне надо отступить в сторону, понять, что со мной происходит. Однако день идет за днем, а я, затворившись в комнате, так ни о чем и не думаю. Или сажусь в гостиной, у балконной двери, и, пока светло, невидящим взором смотрю, как бегут по бульвару машины. Как-то раз у меня мелькнула мысль сесть за руль и мчаться куда глаза глядят, пока двигатель не взорвется, но сил съездить в больницу и забрать машину я в себе не нашел.

Я попросил Навееда Ронена о встрече, как только смог ходить не держась за стены. Я хотел достойно похоронить свою жену. Невыносимо было думать, что она лежит в тесной холодильной камере морга с биркой на ноге. Чтобы не вводить меня в бессильную ярость, Навеед привез уже заполненные анкеты; мне оставалось только поставить подпись.

Я заплатил штраф и выкупил тело жены, никому ничего не сообщая. Мне хотелось похоронить Сихем без всякой огласки в Тель-Авиве — городе, где мы впервые встретились и где решили жить, пока смерть не разлучит нас. На кладбище был один я, не считая могильщика и имама.

Когда могилу, где отныне и навсегда упокоилось лучшее, что было у меня в жизни, засыпали землей, мне стало чуть легче. Я словно справился с задачей, которая казалась неразрешимой. Слушаю суры, которые читает имам, сую деньги в его стыдливо убегающую ладонь и возвращаюсь в город.

По эспланаде иду к морю. Туристы фотографируются на память, машут друг другу. Юные парочки воркуют в тени деревьев; другие, взявшись за руки, прогуливаются по пирсу. Я захожу в маленькое бистро, заказываю кофе, сажусь в углу, у застекленной двери, и спокойно курю сигарету за сигаретой.

Солнце начинает клониться к закату. Подзываю такси и прошу отвезти меня на Седерот Ерушалаим.

У Ким гости. Они не слышат, как я вошел. Из прихожей не видно, что происходит в гостиной. Я узнаю тенорок Эзры Бенхаима, низкий голос Навееда и плавный выговор Вениамина, старшего брата Ким.

— Не вижу связи, — произносит Эзра, откашлявшись.

— Связь есть всегда — даже там, где о ней и не подозревают, — говорит Вениамин, долго преподававший философию в Тель-Авивском университете, а затем примкнувший к пацифистскому движению, весьма оппозиционному по отношению к Иерусалиму. — Потому мы раз за разом и промахиваемся.

— Не будем преувеличивать, — вежливо протестует Эзра.

— Разве погребальные процессии, сталкивающиеся на перекрестках, помогли нам сделать хоть шаг вперед?

— Это палестинцы отказываются внимать голосу разума.

— А может, это мы отказываемся их слушать?

— Вениамин прав, — спокойно и убежденно говорит Навеед. — Палестинские фундаменталисты посылают мальчишек взрывать себя на автобусных остановках. Мы хороним погибших, а наше военное начальство поднимает в воздух вертолеты, и те расстреливают с воздуха жалкие лачуги. Правительство готовится рапортовать о победе — и в этот миг новый теракт толкает назад маятник часов. До каких пор это будет продолжаться?