Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя Страница 9

Подъехали к американской зоне. Передняя машина остановилась.

Вышел капитан, подошел к нашей машине, протянул в открытое окно документы.

— Так, ребята… Я вас не видел, и вы меня не видели… Понятно выразился?..

Сел в машину, развернулся и уехал.

Приехали мы в часть. Никто, конечно, нас не хватился, никто и не заметил нашего отсутствия.

Третий день весь полк пьет да спит, спит да пьет.

Два дня, значит, живем тише воды, ниже травы. Что же будет? Неужто пронесло?

И вдруг, как обухом по голове:

— Милюков, к генералу!

Вхожу на ватных ногах. Комдив хитро улыбается:

— Милюков! Правду говорят, что у тебя «Хорьх» новый?

— Так точно, товарищ генерал.

— А хорошо это, как думаешь?.. Чтобы генерал на «Опеле» ездил, а его подчиненный — на генеральском «Хорьхе»?

— Очень нехорошо, товарищ генерал!

— Может, махнемся?

— С радостью, товарищ генерал.

— Ну уж с радостью, но зато я в придачу хорошую тебе новость сообщу… — Комдив подошел ко мне, обнял за плечи и произнес: — Утвердили мое представление. Поздравляю! Ты — Герой Советского Союза!»

Кожаная рука

Многие наши знаменитые деятели культуры на чем свет стоит костерят советскую власть, рассказывают направо и налево, как их «зажимали», мешали «творить».

Неловко это слушать. Все-таки лучшее, что они создали в искусстве, они сделали тогда, схватили сполна и премий, и наград, объездили со своими творениями весь белый свет. А меня вот даже в Болгарию не пускали. А уж как хотелось поездить по заграницам.

В юности, студентами еще, мы обошли пешком, а зимой на лыжах весь Советский Союз, облазили все горы — и Кавказ, и Памир, и Тянь-Шань, и Алтай, и Хибины, страсть к путешествиям жила во мне с детства, и ужасно хотелось посмотреть, как оно там — за бугром, как он загнивает, этот проклятый капитализм. Но — нет!

В чем моя вина перед государством и советским народом — я не понимал, а никто объяснять не собирался. Уже позже, после прихода Горбачева, знакомые ребята из Конторы заглянули в мое досье и объяснили причину. «Отказ от правительственной награды». Вона как!

Году в 70-м наградили меня медалькой «За трудовое отличие». Получать я ее не пошел. Не по каким-то там политическим мотивам, а сначала — от занятости, потом — от лени. Это теперь я осознанно пресекаю всякие поползновения повесить мне на грудь медальку или орденок, а тогда — просто от политической недоразвитости. Власти расценили мои действия, как серьезный проступок, имеющий к тому же политический душок.

Но вот наконец в 80-м году ворота на Запад распахнулись и передо мной. Не ворота, впрочем, а так, маленькая дверца — включили меня в состав туристической группы из Одессы. По профсоюзной путевке. Кто бывал — тот знает. Ужас! Ходить только «пятерками», шаг влево, шаг вправо — расстрел.

Но зато — Франция, Париж!

Парижем я бредил с детства (Гюго, Дюма). В общежитии института кинематографии, где я учился, над моей койкой висела карта Парижа. Я его изучил досконально, каждый аррондисман (район), каждую улочку. Как шпион, которого собираются забросить в тыл врага, в чужой, незнакомый город. Выучил французский. Еще и сегодня из всех городов мира, включая Москву, я могу свободно ориентироваться только в одном — в Париже.

Ну вот и он, Париж. Прилетели вечером, разместили нас в дешевом отельчике на rue Grenelle. Денег французских выдали — ну разве на две кружки пива. Выйти в город побродить, хотя бы в районе отеля, нельзя — имеется строгое указание руководителя группы.

Мне сорок лет, я известный кинорежиссер, я уже снял любимую картину советского народа «Место встречи изменить нельзя». И такое унижение!

Ночью ко мне приехал Петька, Пьер Оссейн, сын Марины Влади от второго ее брака с французским актером Робером Оссейном. По случаю моего приезда мать дала ему свою машину, подкинула деньжат. Петька, шестнадцатилетний оболтус, приехал счастливый, важный — сам за рулем. Я тихонько выбрался из отеля, сел в автомобиль.

С Пьером я знаком давно. Несколько летних месяцев он провел у нас на даче под Одессой, на Каролинебугаз. Это такая узкая песчаная коса между соленым морем и пресным лиманом. Солнце, вода, раскаленный песок.

Помню, как первый раз он пошел в наш деревенский туалет. Выскочил оттуда с квадратными глазами.

— Галя! — кричит моей жене. — Как там сидеть?

Я прибил ему дверную ручку, чтобы он мог держаться за нее. Потом он стал жаловаться на газету «Правда». Туалетной бумаги тогда не было, когда ее «выбрасывали», в магазинах стояли длинные очереди. По улицам шли люди с обмотанными вокруг шеи гирляндами из рулонов туалетной бумаги.

Мне приходилось ездить в Одессу и привозить ему «Юманите». Газета французской компартии печаталась на тончайшей дорогой бумаге…

И вот мы с Петькой в Париже.

— Куда поедем? — спрашивает Пьер.

— Давай попробуем, что такое кальвадос.

Мы в молодости зачитывались Ремарком. А там все время пьют кальвадос. Что это такое, никто толком не знал.

— Тогда поехали на Пигаль. Там сейчас все открыто.

Свернули с rue Grenelle, выехали к Сене. На светофоре Петька высунул голову из окна и закричал:

— Месье, ou se trouve place de la Concorde? (Где тут площадь Согласия?)

— Петя, — говорю я ему, — ты что, с ума сошел? Вот она, площадь Согласия, мост только переехать…

Пьер — парень из предместья. Они с Мариной живут в Maison-Laffìtte. Париж он знает плохо. Получилось, что это я довез его до Больших бульваров. Ни разу, кстати, не ошибся. Вот показалась и красная мельница с широкими крыльями — «Moulin Rouge» («Мулен Руж»).

Вернулись в отель под утро, накальвадосившись как следует. Весь день я зевал на экскурсии по Парижу. А экскурсия та еще: музей-квартира Ленина, кладбище Пер-Лашез — «Стена коммунаров»…

В субботу позвонила Марина и пригласила в гости. Я подошел к нашему мудаковатому руководителю группы, он замахал руками. Потом согласился, но с условием, что поедет кто-нибудь из группы — сопровождающим. На эту роль был назначен довольно милый человек, в возрасте, секретарь парткома какого-то одесского предприятия. Вместо левой руки у него был протез.

Марина заехала за нами, отвезла к себе домой, в предместье, в Мaison-Laffitte. Уютный, ухоженный, просторный дом. Это по тогдашним моим меркам — просторный. Сегодня, если сравнивать с домами на Рублевке, — просто избушка.

Марина приготовила вкусный обед, мы пили прекрасное французское вино. Мой сопровождающий расслабился, отстегнул свой протез, положил его на комод.

Стояла прекрасная прохладная парижская осень. А в жарком июле этого тяжелого года умер Высоцкий! Рана, нанесенная его смертью, еще кровоточила. Хотелось поговорить с Мариной по душам — конечно же, о Володе. Но мешало присутствие другого человека. Но вот он ушел побродить по саду. Мы разговорились, всплакнули оба. И все равно что-то мешало. Как будто чужой человек не уходил.

Да он и не ушел — на комоде, перед нашими глазами, лежала его кожаная рука.

На Памире

1964 год, лето, каникулы, безденежье. Встречаю Сему Шульмана, начинающего режиссера-документалиста.

— Еду на Памир — снимать сюжет для «Альманаха кинопутешествий». Поехали со мной, будешь директором группы. Ты на Памире был?

Я бывал и на Памире, и на Тянь-Шане. В альпинистской своей юности покорил несколько вершин, проходил геологическую практику на Памиро-Алае, совершил пару трудных горных походов в горах Памира (прошли однажды весь ледник Федченко; 72 км через трещины и ледопады). Предложению Шульмана обрадовался. Во-первых — деньги, а во-вторых — мой любимый Памир.

Оформили меня старшим администратором, выдали деньги на картину — десять тысяч рублей, велели истратить все, ни в коем случае не экономить. Об этом особенно строго предупредили: если, мол, уложитесь в меньшую сумму, скажем, в шесть тысяч, следующей группе урежут смету.

Прилетели мы в Душанбе, столицу Таджикистана, бывший город Сталинабад. Арендовали машину вместе с водителем Сережей, страстным охотником и рыболовом. И выехали на Памирский тракт.

Ах, что это была за экспедиция! На ночь останавливались на берегу речки, раскидывали палатку, Сережа доставал из багажника «накидку» (рыболовную сеть типа большого сачка). И просто вычерпывал из воды форель, крупную рыбу с розовыми пятнышками на спине (на Памире ее называют «маринка»).

Днем мы снимали кино. Сема Шульман, никогда не видевший гор, написал еще в Москве сценарий. Начинался он так: «На вершине высокой скалы сидит орел…» И дальше в таком же духе.

То, что мы увидели в натуре, ничуть не походило на сценарий. Мы видели огромных грифов с размахом крыльев в два метра; такой птеродактиль даже взлететь не может, он подпрыгивает на ногах к пропасти и, падая в нее, расправляет свои огромные крылья.