Эрих Хакль - Две повести о любви Страница 9

Итак, никакой компенсации, никаких вестей о Карле. До тех пор, пока Роза-Мария случайно не встретилась спустя несколько десятилетий с Гансом Хертлем и Йозефом Ганшем, австрийскими интербригадовцами, которые помнили его. Серьезный, очень серьезный человек был этот Карл Секвенс, порой даже излишне образцово-правильный. И: а знаете, он всегда был безупречен, но иногда все же проскальзывало, что он родом из богемских суконных промышленников. Всегда такой изысканный, сдержанный. Другой бывший интербригадовец, врач Йозеф Шневайс, уверял по телефону, что видел, как умирал Карл. Якобы Секвенс подхватил в лагере воспаление легких и скончался в бараке. Умер жалким и несчастным. Увы, я это видел собственными глазами. Роза-Мария была потрясена. Лучше бы я ему вообще не звонила. Но Шневайс, должно быть, перепутал Карла с кем-то другим, в момент смерти он не мог находиться рядом с ним, потому что до самого своего освобождения был заключенным Дахау, как и Бруно Фурьх, тоже утверждавший, что Карл Секвенс погиб именно там, я знал, говорил он, у Секвенса было что-то с легкими. Однако на самом деле Карл был убит в другом месте, во время транспортировки из Аушвица в концлагерь Дора-Миттельбау, как это описал Эгон Штайнер. Или он все же выжил тогда и умер позднее: по сведениям Международной службы розыска в Арольсене, 29 января 1945 года Карла Секвенса поместили в лагерный лазарет в Дора-Миттельбау. И там он, должно быть, 16 февраля в пять часов утра и умер. Дора-Миттельбау, под Нордхаузеном в Гарце, по соседству с Бухенвальдом.

На кладбище в Клардорфе есть массовое захоронение заключенных концлагеря, убитых незадолго до окончания войны, когда перед наступлением союзных войск их перегоняли из одного лагеря в другой с целью замести следы. До конца своей жизни Эрминия ухаживала за этой общей могилой, наводила на плиты ледяные узоры, украшала маленькую рождественскую елочку, зажигала поминальные огни. В память о Карле, чтобы он знал, что мы думаем о нем. Ей никогда не приходило в голову вновь выйти замуж. Она была верна моему отцу до самой своей смерти, говорит Роза-Мария. Поэтому я испытываю к ней глубочайшее уважение.

Эрминию все еще не покидала мысль обосноваться вместе с дочерью в Вене. Когда в апреле семьдесят второго ее золовка умерла от сердечного приступа, она посчитала, что время ее пришло. От лица своей дочери она заявила о ее правах на муниципальную квартиру Розмари, впервые напомнив о заслугах Карла в борьбе за свободную Австрию. Дело тянулось долгие месяцы, лишь поздней осенью Роза-Мария получила уведомление, что должна явиться в Вену для подписания договора о найме, причем незамедлительно. Но к тому времени Эрминия уже лежала с желтухой и высокой температурой в больнице Швандорфа — загадочные симптомы непонятной болезни, причиной которой стал ошибочно введенный антиревматический препарат. Роза-Мария не хотела оставлять мать одну.

— Не нужна мне эта квартира, я остаюсь с тобой.

— Нет! Ты едешь в Вену, и без разговоров!

Роза-Мария сдалась, уехала в Вену, подписала договор о найме, сходила в паспортный стол, где вплотную столкнулась с хамским шармом австрийской бюрократии. По три раза в день она звонила в больницу. Не волнуйтесь, отвечали ей, все в порядке. И вдруг: отказали почки, ваша мать без сознания. Когда Роза-Мария в ночь с 28 на 29 ноября 1972 года приехала первым же поездом, ее мать была при смерти. У кровати сидела сестра-монашка из африканской миссии и молилась на трех языках о спасении души Эрминии. Тогда-то я и осознала, что моя мать была самой настоящей интернационалисткой, говорит Роза-Мария. И еще: кто как живет, так и умирает.

Эрминию Секвенс похоронили на кладбище в Швандорфе. Приходский священник, как я полагаю, отдал должное ее христианским убеждениям и любви к ближнему, больничная администрация поблагодарила усопшую за долгую работу на благо немецкого здравоохранения. Я, как сейчас, слышу слова: всегда готовая к самопожертвованию, бескорыстная, надежная. (О том, что из-за болезни ее хотели уволить, они промолчали.) Я почти слышу и то, как Роза-Мария произносит всего лишь одну фразу: «Мама, клянусь, когда-нибудь я напишу твою историю».

Первой мыслью Розы-Марии было отказаться от квартиры в Вене. (Так не пойдет, рявкнул по телефону чиновник магистрата, сначала вы доставляете нам массу хлопот, а потом отказываетесь!) Переехать бы в Испанию, к тете Эмилии, которая с радостью приняла бы ее. Или остаться в Швандорфе, в привычной обстановке, где была хорошая работа и уютная квартира. Но тут ей вспомнились последние слова матери. Мы не откажемся от квартиры твоей тети. Ты едешь в Вену! Возможно, она вспомнила письмо Карла из Дахау. «Наш будущий дом будет в Вене». Поэтому Роза-Мария переехала в родной город своего отца, не будучи до конца уверенной, что останется там надолго. Она устроилась на работу в городскую больницу, в хирургическое отделение. Могу предположить, что она была такой же прилежной, ответственной, серьезной, как и ее родители. Скорее всего, она была несколько одинока. Возможно, это очень грустно — знакомиться с городом, в котором живут тени твоих родителей. Иногда в отделение попадали пациенты, которые так же, как и она, невидимыми нитями были связаны с Испанией. Один из них был учителем испанского, он разделял любовь Розы-Марии к этой стране, ее людям, ее культуре. И тогда возникла новая история любви, тоже зародившаяся на больничной койке, пусть и не с первого взгляда. Они сближались постепенно, она и Манфред, он казался сентиментальным, человечным, стремился к духовному совершенствованию. Он был из тех, кто не подавляет людей, не унижает их, не предает их и не бросает. Ему хотелось быть нужным своим ученикам, при встрече с незнакомыми людьми он не интересовался ни их богатством, ни их положением в обществе, его влекло исключительно «благородство души». Благодаря ему, говорит Роза-Мария, Вена стала для меня родным городом. Но она чувствовала бы себя как дома и в Баварии, и во Франции. И лишь только в Валенсии, когда машина, подлетая, ложится на крыло и в иллюминатор уже виден город, в котором все началось, «сердце вдруг так трепетно бьется в груди». Так радостно и так больно.

В тот день, когда внештатный учитель Шрамм выплеснул свою ненависть на ее дочь, Эрминия, держа Розу-Марию за руку, побежала в школу, чтобы пожаловаться старшему учителю Исидору Лангу. Во время разговора она постепенно поведала этому человеку историю всей своей жизни, год за годом, и когда она закончила, после нескольких секунд молчания учитель сказал: «Эта любовь стоила вам очень дорого». И Эрминия, взглянув на Розу-Марию, ответила: «Но она этого стоила».

Из откликов зарубежной прессы по публикациям в Интернете

«Фрагменты любви с первого взгляда» — это не совсем то, что можно предположить, судя по названию. Прежде всего, это история Карла Секвенса, потомка богемских суконных промышленников, серьезного, безупречного, образцового, почти идеального человека. Будучи бескомпромиссным, активным молодым человеком, он вступает в конце 1936 года в ряды Интернациональных бригад, помогавших Испанской республике в борьбе с франкистами. Одновременно это история его жены, Эрминии Рудьер-Перпиньи, родом из благополучной мещанской семьи, воспитанной в атеистическом духе и постоянном стремлении к новым знаниям. Можно ли назвать их отношения романтическими?.. Да, это любовь с первого взгляда и до последнего — даже если он послан издалека. Карл погибает в последние месяцы Второй мировой войны. Точные обстоятельства его гибели неизвестны. Эрминия, пройдя через французские лагеря, с трудом выживает. Последняя ее надежда — Вена. «Вена — это была мечта Карла и любовь Эрминии». И она добирается с дочерью до Вены. Еще идет война, а ее золовка в Вене — светская дама и член нацистской партии. Неудивительно, что они не выносят друг друга. А потому рушатся все ее надоеды. Эрих Хакль рассказывает историю жизни Эрминии до самой ее смерти в 1972 году. Но эта история имеет свое продолжение — вплоть до сегодняшних дней: дочь Эрминии и Карла, Роза-Мария, снова живет в Вене. В родном городе ее отца. Мирный конец, зарубцевавшаяся рана, еще одна история двадцатого века на исходе тысячелетия. Одна из тысяч, из миллионов историй, которые в редчайших случаях находят своего рассказчика, такого, как Эрих Хакль. Возможно, за этим стоит немного старомодный и несколько патетически звучащий призыв: дать голос тем, у кого его больше нет. И что же? Кто так достоверно, точно и эмоционально рассказывает истории прошлого, тот не должен дать писательскому успеху сбить себя с верного пути. Только тогда литература объединится с политическими убеждениями под знаком произносимого часто впустую и лишь в торжественных случаях слова «гуманность». Ясно одно, что ключом к этой истории для автора является «любовь с первого взгляда», о чем он нам и поведал.