Орхан Памук - Черная книга Страница 9

— Да не послушала она тебя, Мелих, — сказала тетя Сузан, — Рюйя и Джеляль постоянно встречаются, скучают друг без друга, они любят друг друга, как родные брат исестра.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился дядя Мелих, — я сказал неправильно; не сумев обратить в свою веру турецкую армию и нацию, он взялся за сестру. Рюйя сталаанархисткой. И если бы сын мой Галип не вытащил ее из этой крысиной норы, не увел отэтих разбойников, Рюйя сейчас находилась бы не дома в постели, а неизвестно где.

Сосредоточенно рассматривая ногти, Галип думал о том, что в этот момент все опять дружно представили себе больную Рюйю, и ждал, не добавит ли дядя Мелих чего-нибудь новенького в список произошедших событий, который он озвучивал регулярно, раз в два-три месяца.

— Рюйя могла бы даже попасть в тюрьму, потому что она не была такой осмотрительной, как Джеляль, — продолжал дядя Мелих и, не обращая внимания на возгласы"Да защитит ее Аллах!", взволнованно развивал тему дальше: — Рюйя вполне моглавместе с Джелялем очутиться среди тех бандитов. Если бы бедная Рюйя проникла подпредлогом подготовки репортажа в среду бандитов Бейоглу, производителей героина,содержателей притонов, употребляющих кокаин русских эмигрантов, она оказалась быв одной компании со всеми этими человеческими отбросами. И сейчас нам пришлосьбы искать нашу дочь среди приехавших в Стамбул в погоне за грязными удовольствиямиангличан; гомосексуалистов, охотящихся за борцами; американок, обслуживающих распутниц в банях; аферисток, наших кинозвезд, которых в какой-нибудь европейской стране не взяли бы и в проститутки, не то что в актрисы; изгнанных из армии за долги и неповиновение офицеров; мужеподобных певиц с сиплыми от сифилиса голосами; квартальных покорительниц сердец, пытающихся выдать себя за светских дам. Скажи ей, пустьпринимает истеропирамицин.

— Что? — не понял Галип.

— Лучший антибиотик при гриппе. Вместе с бекозим-форте. Принимать каждыешесть часов. А который час? Может, она проснулась?

Тетя Сузан сказала, что Рюйя наверняка еще спит. Галип, как и все, снова представил себе спящую Рюйю.

— Нет, — решительно выговорила Эсма-ханым. Она аккуратными движениямисобирала многострадальную скатерть, краями которой, по оставшейся от Дедушки дурной привычке, невзирая на протесты Бабушки, как салфетками вытирали рот после еды. — Нет! Я не позволю в этом доме плохо говорить о моем Джеляле! Джеляль стал большим человеком.

Дядя Мелих считал, что его пятидесятипятилетний сын полностью разделяет это мнение Эсмы-ханым и потому совсем не интересуется, как там поживает его старый отец, мало того — никому не сообщает, в какой из своих квартир в Стамбуле изволит находиться, и, чтобы не только отец, но и никто из семьи-даже тетя Хале, которая всегда прощала ему все, — не мог с ним связаться, еще и выключает телефоны, номера которых никому не дает. Галип испугался, что на глазах дяди Мелиха сейчас появятся — по привычке, не от горя — фальшивые слезинки. Но этого не случилось, а дядя Мелих в очередной раз повторил, что всегда хотел иметь сына не такого, как Джеляль, а такого, как Галип (он словно забыл двадцать два года разницы в их возрасте), именно такого, как Галип, умного, зрелого, спокойного…

Впервые Галип услышал эти слова двадцать два года назад (значит, Джелялю было столько, сколько ему сейчас), в ту пору, когда он неожиданно быстро вытянулся и от смущения не знал, куда девать свои нескладные руки; он мечтал, что слова дяди Мелиха сбудутся и он избавится от тоскливых ужинов с родителями: не надо будет сидеть, устремив взгляд в никуда, сквозь стены, ограждающие под прямым углом обеденный стол, за которым усаживались Отец, Мать и он (Мать: «От обеда осталась долма, хочешь?» Га-лип: "Не-е… " Мать: «А ты?» Отец: «Что я?»); каждый вечер он будет ужинать с тетей Сузан, дядей Мелихом и Рюйей. Его одолевали разные волнующие мысли: красивая тетя Сузан, которую он изредка видел в голубой ночной рубашке, когда воскресным утром поднимался, чтобы играть с Рюйей (в лабиринт, в прятки), становилась его мамой (здорово!); дядя Мелих, рассказы которого об адвокатской практике и об Африке он так любил, превращался в его папу (здорово!); а они с Рюйей, поскольку она была одних с ним лет, превращались в близнецов (рассуждать дальше он почему-то боялся и на этом останавливался).

Когда со стола убрали, Галип сказал, что телевизионщики из Би-би-си, искавшие Джеляля, так его и не нашли; но, против ожиданий, это не вызвало новых пересудов о том, что Джеляль скрывает от всех свои адреса и номера телефонов, что, если верить молве, у него квартиры по всему Стамбулу, а потому где его искать — неизвестно. Кто-то объявил, что идет снег, и перед тем, как усесться в кресла, все подошли к окну и, раздвинув занавески, некоторое время смотрели в холодную тьму, на слегка припорошенную снегом улицу. Чистый умиротворяющий снег. (Такой снег описал Джеляль в одной из статей, но не для того, чтобы разделить тоску читателей «по прежним вечерам Рамазана», а чтобы поиздеваться). Васыф направился в свою комнату, Галип пошел за ним.

Васыф сел на край большой кровати, Галип устроился напротив. Васыф провел рукой по своим светлым волосам и дотронулся до плеча: Рюйя? Галип ударил себя кулаком в грудь и изобразил сильный кашель — больная, кашляет! Потом, соединив руки, изобразил подушку, к которой прислонил голову, — лежит. Васыф достал из-под кровати большую картонную коробку — лучшие вырезки из газет и журналов, которые он собрал за много лет. Васыф наугад вытаскивал из коробки листки, они разглядывали фотографии, и казалось, что рядом с Васыфом сидит Рюйя и они вместе смеются над тем, что он показывает: улыбающееся лицо знаменитого футболиста, двадцать лет назад рекламировавшего крем для бритья; впоследствии он умер от кровоизлияния в мозг, отбив головой угловой удар; тело иракского лидера Касыма в окровавленной униформе, убитого во время военного переворота; фотографии с места знаменитого убийства на площади Шишли (Рюйя в свое время комментировала их голосом актрисы из радиотеатра: ревнивый полковник в отставке, спустя двадцать лет узнав, что жена ему изменяла, долго выслеживал обидчика, распутного журналиста, и в конце концов застрелил его и сидевшую рядом с ним в машине молодую жену); премьер-министр Мендерес приносит в жертву верблюда, на заднем плане корреспондент Джеляль и верблюд смотрят куда-то в сторону. Галип собрался идти домой, когда Васыф выхватил из коробки очередную порцию вырезок, в которой оказались две старые статьи Джеляля: «Лавка Алааддина» и «Палач и плачущее лицо». Вот и есть что почитать в бессонную ночь! Галипу не пришлось делать слишком много «мимик», чтобы Васыф разрешил взять эти статьи. С пониманием встретили его отказ выпить кофе, который принесла Эсма-ханым; это означало, что на лице его написано: «Жена одна дома, больная». Галип стоял на пороге раскрытой двери. Даже дядя Мелих сказал: «Конечно, конечно, пусть идет!» Тетя Хале наклонилась над котом Кемюром, вернувшимся с улицы; из комнаты еще раз донеслось: «Передавай привет Рюйе, пусть выздоравливает!»

В квартире все было так, как оставил Галип: в гостиной свет был погашен, а в коридоре горел. Галип повесил пальто и пиджак, сразу же поставил на плиту воду для чая, в спальне при свете тусклой лампочки переодел мокрые носки. Потом, сев за стол, прочитал еще раз оставленное Рюйей письмо. Это письмо, написанное лежащей на столе зеленой шариковой ручкой, было даже короче, чем ему сначала показалось; девятнадцать слов.

Лавка Алааддина

Может, у меня и есть недостатки, но речь не о них.

Мы сидели в нашем доме с Алааддином, и я рассказывал ему историю зеленой шариковой ручки и детективного романа, много лет назад приобретенного в его лавке: в конце истории героиня, которой я подарил роман и которую очень любил, оказалась обреченной до конца жизни не заниматься больше ничем, кроме чтения детективных романов. Я сообщил, что именно в его лавке встретились патриотически настроенные офицеры и журналисты перед тем, как пойти на историческое собрание, где они составляли план совершения правительственного переворота с целью изменить нашу историю и историю всего Востока.

Когда я кончил говорить, настала очередь Алааддина. Большого труда стоило ему открыть эту лавку. Годами он собственноручно переплетал комиксы, утром, когда весь город еще спал, он открывал и убирал лавку, развешивал газеты и журналы на двери и на стволе и ветвях каштана, а свежие номера выставлял в витрине. У него в лавке были самые странные товары (игрушечные балеринки, передвигаемые с помощью магнита, трехцветные шнурки, маленькие гипсовые фигурки Ататюрка с горящими голубыми лампочками в глазах, перочинные ножи в виде голландской мельницы, таблички «сдается внаем» и «бисмилляхирахманирахим» (Обращение к милости Аллаха перед началом какого-либо дела), жевательная резинка с сосновым ароматом, в упаковку которой были вложены изображения птиц, пронумерованные от одного до ста, розовые кости для нардов, переводные картинки, капюшоны цветов футбольных команд: один, голубой, он сам носил десять лет… ). Чтобы иметь возможность предложить все это клиентам — вдруг кому-нибудь понадобится, — он годами ходил по Стамбулу, лавка за лавкой, и никогда не ответил отказом ни на одну, даже самую невообразимую просьбу (нет ли у вас синих чернил с цветочным ароматом? Нет ли у вас поющего колечка?). Когда у него спрашивали что-нибудь, он считал, что, раз спрашивают, значит, это где-то есть, и говорил: «Завтра будет!» Потом он делал заметку в тетради, на следующее утро отправлялся в путь, как путешественник в поисках чуда, обходил все лавки в городе и непременно приобретал нужную вещь.