Ат-Тайиб Салих - Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах Страница 9

— Пророком заклинаю тебя, Зен! Ради аллаха, пусти его, Зен!..

Махджуб бранился в бессильной злобе. Ахмед Исмаил был самый младший среди собравшихся и наиболее сильный, но смекалки ему хватило лишь на то, чтобы в отчаянии вцепиться зубами Зейну в зад.

Ат-Тахир ар-Равваси тоже славился своей силой. За ловом рыбы по ночам он свободно Нил переплывал туда и обратно, под водой держался по полчаса, и дыхания ему не занимать. Но сила его не шла ни в какое сравнение с Зейновой.

И вот в суматохе этой услышали они, как у Сейф ад-Дина из горла хрип вырвался, глянули — а он уже ногами своими длинными воздух молотит.

— Все! — заорал Махджуб. — Труп.

Только он это сказал, как за спиной у всех раздался спокойный, степенный голос:

— Зейн… Благословенный мой… Да возрадуется тобой аллах!

Пальцы Зейна сами собой разжались, Сейф ад-Дин вытянулся на земле неподвижным бревном. Все шестеро вмиг вскочили застигнутые врасплох голосом аль-Хунейна, а Зейн совсем ошеломил мужчин своей неожиданной покорностью: словно стена рушащаяся, которую они с таким трудом подпирали и еле удерживали, вдруг выпрямилась и стала на место. И незаметно совсем, глазом не успели моргнуть, как полная тишина воцарилась — понятно, смешались в такой тишине и ужас, и смятение, и надежда… Немного спустя люди пришли в себя и вспомнили о Сейф ад-Дине. Над ним склонились головы, и Махджуб вскрикнул голосом, дрожащим от радости:

— Слава аллаху! Слава аллаху!

Сейф ад-Дина тут же перенесли и положили на скамью перед лавкой Саида. И, переговариваясь неровными, приглушенными голосами, принялись возвращать его к жизни. А потом уже только о Зейне вспомнили, видят — сидит он с опущенной головой, руки между коленей зажал, колесом свернулся, аль-Хунейн руку ему на плечо положил с нежностью величайшей и говорит голосом суровым, но полным любви:

— Зейн, благословенный… Зачем ты такое сделал?

Подошел Махджуб, стал Зейна бранить, да только, стоило аль-Хунейну взглянуть на него, одним взглядом он его успокоил. Помолчав, Махджуб сказал аль-Хунейну:

— Если б не пришел ты к нам, шейх наш, убил бы его…

К ним присоединились Ахмед Исмаил и Ат-Тахир ар-Равваси, а Абдель-Хафиз, Саид-торговец и Хамад Вад ар-Раис с Сейф ад-Дином остались. Немного погодя Зейн заговорил — все так же, сидя с опущенной головой, он повторил слова Махджуба:

— Если бы ты не пришел к нам, шейх наш, убил бы его… Самец ослиный!.. Это он тогда ударил меня мотыгой по голове. Не прощу ему ни за что!

В его голосе совсем не было гнева. Произнес он это, скорее, веселым, привычным ему тоном. Чувство облегчения охватило всех присутствующих, хотя они и продолжали хранить тишину.

— А ты не ошибся? — спросил аль-Хунейн.

Зейн промолчал.

— Когда это Сейф ад-Дин ударил тебя мотыгой по голове? — продолжал аль-Хунейн.

— А на свадьбе его сестры! — рассмеялся Зейн, и все лицо его расплылось в довольной улыбке.

— Что же ты с его сестрой в день свадьбы сделал? — спросил аль-Хунейн, уже с некоторой долей лукавства в голосе.

— А сестра его была нашей соседкой. За меня хотела. Нечего было ее за такого дурного выдавать!

Ахмед Исмаил расхохотался помимо своей воли. А аль-Хунейн голосом, полным нежности и ласки, сказал:

— Все девушки — твои соседки, благословенный мой!.. Завтра сам ты лучшую девушку во всей округе в жены возьмешь.

Махджуб почувствовал, как у него екнуло сердце. Он в душе побаивался людей веры, особенно таких вот отшельников, как аль-Хунейн. Избегал их, на дороге повстречать боялся, вообще старался никаких дел с ними не иметь. Пророчеств их остерегался и хоть внешне значения им не придавал, а чувствовал, что след смутный в душе они оставляют. Это-то, наверное, и заставило его крикнуть раздраженным, взволнованным голосом:

— Кого это еще этот телок в жены возьмет?! Ишь ты! Живем под небесами — с феями соседствуем сами!

Аль-Хунейн бросил на него суровый взгляд — у Махджуба поджилки затряслись, хорошо еще, что возбужден был очень.

— Зен не телок, Зейн — благословенный, — сказал старец. — Завтра еще лучшую в округе девушку в жены возьмет.

А Зейн неожиданно рассмеялся — смехом чистым, как у ребенка.

— А я бы убил его! Самца ослиного. Это он, значит, мотыгой меня по голове огрел, потому что сестра его мне предназначена?..

— Хватит! — сказал аль-Хунейн решительно. — С соседками разбираться время найдешь. Копчено: что прошло — ушло. Он тебя ударил — и ты его ударил.

Старик подозвал Сейф ад-Дина. Тот подошел, высокий, нескладный, в окружении Саида, Абдель-Хафиза и Хамада Вад ар-Раиса. Сел.

— Встань, поцелуй его в голову, — сказал аль-Хунейн Зейну.

Зейн встал, нисколько не противясь, схватил Сейф ад-Дина за голову, поцеловал в лоб. А затем упал на плечо аль-Хунейну, стал целовать его в голову и все приговаривал: «Шейх наш аль-Хунейн… Отец наш благословенный!..»

Минута была волнующей, все мужчины затаили дыхание. Глаза Сейф ад-Дина наполнились слезами.

— Виноват, виноват я перед тобой. Прости меня! — сказал он Зейну.

Помедлив мгновение, встал, поцеловал Зейна, затем схватился за руки аль-Хунейна, поцеловал их. Тут все мужчины встали — Махджуб, Абдель-Хафиз, Хамад Вад ар-Раис, Ат-Тахир ар-Равваси, Ахмед Исмаил, Саид-торговец, — и каждый в молчании брал руку аль-Хунейна в свои, целовал ее.

Кротким, мягким голосом аль-Хунейн произнес:

— Господь наш благословляет вас. Ниспосылает вам господь свое благословение.

Затем встал, взял кувшин. Тотчас же Махджуб принялся его приглашать: «Надо бы отужинать тебе с нами сегодня вечером…» Однако аль-Хунейн вежливо извинился и, положив свободную руку на плечо Зейну, сказал: «Ужин — в доме Благословенного».

И они ушли в ночь. Лишь на мгновение упал на их головы лучик света от висевшей в лавке Саида старенькой лампы — и соскользнул, как соскальзывает белое шелковое покрывало с широкого плеча мужчины. Махджуб посмотрел на Абдель-Хафиза, Саид — на Сейф ад-Дина… Мужчины переглянулись друг с другом и покачали головами.

Уже много лет спустя после этого случая — когда Махджуб стал дедушкой с многочисленными внучатами да и Абдель-Хафиз и ат-Тахир ар-Равваси дедами стали, а Ахмед Исмаил был уже отцом семейства с дочерьми на выданье — вся деревня заодно с ними все еще вызывала в памяти тот год, вновь к Зейну, аль-Хунейну и Сейфу возвращалась, к тому, что произошло меж ними перед лавкой Саида-торговца. Участвовавшие в этом деле вспоминают о нем со страхом и благоговением, даже сам Махджуб, который до той поры вообще ни на что не обращал внимания. Потому что так или иначе это событие отразилось на жизни каждого из восьми мужчин, его героев. В будущем эти восьмеро, сходясь вместе, тысячи раз перебирали подробности случившегося. И с каждым разом самые обыкновенные факты казались им все более невероятными и фантастическими. С изумлением вспоминали они, как это подоспел аль-Хунейн — так вот, откуда ни возьмись, именно в то самое мгновение, не раньше и не позже, когда лапищи Зейна у Сейфа на горле сомкнулись и уж в иной мир его повели. Некоторые по сей день утверждают, что Сейф ад-Дин тогда действительно умер: умер, и вздох последний испустил, и растянулся на земле холодным трупом. И Сейф ад-Дин это сам подтверждает. Действительно, говорит, умер. А в то мгновение, говорит, когда пальцы Зейна ему глотку стиснули, отлетела его душа от мира прочь и увидел он крокодила громадного, ростом с быка, с разверзнутой пастью. Сомкнулись на нем крокодиловы челюсти, и тут волна — высокая, как гора, — накатилась. И повергла крокодила в черную, бездонную пропасть. И вот тогда, говорит Сейф, я и увидел смерть лицом к лицу. А Абдель-Хафиз — он ближе всех к Сейф ад-Дину находился, когда к тому сознание вернулось, — так он божится, что первыми словами, которые тот произнес, когда дыхание в легкие ему вернулось, первым, что тот вообще вымолвил, открыв глаза, было: «Свидетельствую: нет бога, кроме аллаха! Свидетельствую: Мухаммед — пророк аллаха!»

Ну ладно. Как бы там ни было, только жизнь Сейф ад-Дина с того самого мгновенья так переменилась, как и не снилось никому. Сейф ад-Дин был единственным сыном одного бедуина — ас-Саига, золотых дел мастера то есть. Звали его ас-Саиг потому, что таким было его ремесло в начале жизни. А когда он разбогател и ремесло это бросил, имя-то к нему уже прилипло да так и не отстало. Бедуин был человек зажиточный — наверное, самый богатый в деревне. Часть богатства своего нажил он ювелирным делом, торговлей в странствиях, а еще часть пришла к нему с женой. Был он, как говорят в деревне, мужик-зелена-рука: все у него с ладони росло, все, к чему ни прикасался, в деньги обращалось. Меньше чем за двадцать лет из ничего сокровища накопил! Тут и земля, и угодья, и торговлишка — пусть мелкая, да по всему Нилу зато, от Кермы до Мерове, и суденышки, под финиками и товарами разными в реке под завязку тонущие, из края в край ползающие, и золотишко, драгоценностей всяких уйма, что его жена да дочки на шее, на руках носят, побрякивают. Да. И вырос Сейф ад-Дин единственным сыном среди пяти дочерей — и мать-то его холит, и отец балует, и сестры души в нем не чают. Ну конечно же, такой баловень испортится. Или, как в деревне говорят, непременно обвислым будет — словно деревце, в тени большого дерева выросшее, ни ветра не чуявшее, ни солнца не знавшее. Умер бедуин, горькую горечь сглотнувши. Денег на сына много извел, чтоб тот учился, да без толку. Лавку ему в деревне поставил — он ее за месяц спустил. На фабрику его отвез фабричному делу учиться, а тот сбежал. С грехом пополам, по знакомству да по ходатайству, удалось ему сына пристроить чиновником мелким на правительственную службу — пусть, мол, па себя самого рассчитывать научится. Да только нескольких месяцев не прошло, стали доходить до отца новости да слухи разные — от друзей и врагов, от льстецов и хулителей, все едино, — что сынок его ночи напролет в трактире пропадает, в контору раз-два на неделе является. А начальство его предупреждало многократно, грозило со службы выгнать. Поехал тогда отец в город, вернулся с сынком на поводу — как заключенного привел. Поклялся на поле его на всю жизнь приковать, как раба последнего — так прямо и сказал.