Дон Делилло - Падающий Страница 9

И чей это будет Бог? — спросил Мартин.

— Раньше Бог был евреем из большого города. А теперь вернулся в пустыню.

Предполагалось, что Лианна получает образование, чтобы посвятить себя науке, серьезно изучать языки или историю искусств. Она объездила Европу и почти весь Ближний Восток, но в общем-то это были лишь турпоездки в компании легкомысленных друзей, а не целенаправленное изучение верований, общественного устройства, языков, искусства. По крайней мере, такой вердикт вынесла Нина Бартос:

— Чистой воды паника. Паникуют, вот и атакуют.

— В определенном смысле — да, наверно, поэтому. Им кажется, что мир заражен. Наш мир, наша с вами цивилизация. И зараза расползается, — сказал он.

— Ничего им не добиться, как бы они ни надеялись. Они не приносят свободу народам, не изгоняют диктаторов. Убивают невинных — только и всего.

— Они подрывают господство вашей страны. Вот их цель: показать, что и у великой державы есть слабое место. У державы, лезущей в чужие дела, державы-оккупанта.

Он говорил тихо, уставившись на ковер у себя под ногами.

— У одной стороны есть деньги, рабочая сила, технологии, армии, ведомства, мегаполисы, законы, полиция и тюрьмы. У другой — горстка людей, готовых на смерть.

— Аллах велик, — сказала она.

— Забудь о Боге. Это сфера истории. Политики с экономикой. Бытие определяет сознание: миллионы людей обездолены.

— Их страны отстают в развитии не из-за многолетних вмешательств Запада. Причина — в их собственной истории, в их менталитете. Они живут закрыто, потому что таков их собственный выбор, потому что им так нужно. Не развиваются, потому что не хотят или не пытаются.

— Соглашусь, они оперируют религиозной терминологией, но движет ими другое.

— Панический страх — вот что ими движет, и точка.

Мать разъярилась еще сильнее, чем Лианна, и она склонилась перед материнской яростью. Увидела на лице Нины суровое, сосредоточенное негодование, а сама лишь опечалилась: две родные души — на противоположных позициях.

Тут Мартин пошел на попятный, снова смягчил тон:

— Ну хорошо, да, возможно.

— Обвиняй нас. Сваливай на нас вину за их неудачи.

— Ну хорошо, хорошо. Но это атака не на одну страну, не на один-два города. Теперь мы все под прицелом.

Через десять минут Лианна вышла из комнаты — а разговор продолжался. Лианна стояла в ванной перед зеркалом. Почувствовала в этой сцене какую-то фальшь: прямо, как в кино, героиня смотрит на свое отражение и пытается понять, что с ней, собственно, происходит.

В голове пронеслась мысль: «Кейт жив».

Кейт жив уже шесть дней, жив с той самой секунды, как ступил на порог, но во что это для нее выльется, чем это кончится для нее и сына?

Она вымыла руки и лицо. Подошла к шкафчику, достала чистое полотенце, вытерлась. Бросила полотенце в корзину для грязного белья. Спустила воду в унитазе. Воду она спустила не для того, чтобы другие подумали, будто она покинула гостиную по неотложному делу. До гостиной вообще звуки не доносятся. Просто так, взяла и спустила — захотелось. Может быть, чтобы сказать себе: хватит, пауза закончилась, — и выставить себя за дверь.

Что она вообще делает в ванной? Ведет себя, как маленькая, подумала она.

Когда она вернулась, беседа уже увядала. Мартин еще много что имел сказать, но, вероятно, подумал: сейчас не время, некстати, слишком рано, — и отошел к стене, к полотнам Моранди.

Через несколько секунд Нина задремала. Она принимала множество лекарств через четко предписанные интервалы, точно вращала буддистское молитвенное колесо: часы и дни становились священным орнаментом из таблеток и капсул, разных цветов, разной формы, в разном количестве. Лианна стояла и смотрела на мать. В голове не укладывается, что Нина накрепко приросла к креслу, смиренная, неподвижная, — этот рьяный арбитр жизни своей дочери, рьяный и проницательный, эта женщина, которая дала жизнь слову «прекрасное», нарекла им то, чем завораживают картины, идеи, мужские и женские лица, душа ребенка. Все сплыло, только тело вдыхает и выдыхает воздух, вот и все.

А вдруг матери недолго осталось жить? «Не нагнетай», — сказала она себе.

Наконец Нина открыла глаза, и взгляды двух женщин встретились. Встретились надолго, и Лианна толком не поняла, чем они обменялись молча. Или поняла, но не смогла подобрать слова для чувств, волны которых схлестнулись. Они высказали друг дружке все, накопившееся в их отношениях за всю жизнь вместе или порознь, все, постигнутое и пережитое, и то, что в будущем — сколько бы минут, дней или лет ни было у них впереди.

Мартин стоял перед полотнами.

— Вот смотрю на эти вещи — кухонная утварь, но с кухни ее забрали, освободили от кухни, от домашнего очага, от всего практического и функционального. Наверно, я сейчас в другом часовом поясе. Наверно, перелет выбил меня из колеи сильнее обычного, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Просто на этом натюрморте мне все время чудятся башни.

Лианна встала рядом с ним. На картине было изображено семь или восемь предметов. Те, что повыше, оттенялись свинцово-серым фоном, прописанным какими-то колючими мазками. Другая группа предметов — тесное скопление коробок и жестянок с печеньем — размещалась на темном фоне. Композиция в целом — искаженная перспектива, преимущественно приглушенные тона — странно манила переизбытком энергии.

Они всмотрелись в натюрморт вместе.

Среди самых высоких предметов было два темных и мрачных, в пятнах наподобие копоти, со смазанными краями. Один был частично скрыт длинногорлой бутылкой. Бутылка как бутылка, белая. Мартин имел в виду два темных предмета; что это изображено, непонятно — слишком расплывчатые.

— Что ты видишь? — спросил он.

Она увидела то же, что и он. Башни.

В парк он вошел через Инженерные ворота [5], где бегуны обычно разминаются перед пробежкой. День был теплый, безветренный. Он зашагал по аллее, которая шла параллельно беговой дорожке. Он не прогуливался бесцельно, но и не особенно торопился туда, куда решил зайти. Понаблюдал за одной старушкой, сидевшей на скамейке, отрешенно о чем- то задумавшись, приложив к щеке бледно-зеленое яблоко. Автомобили на аллею не допускались, и он подумал: в парк приходишь смотреть на людей, на тех людей, что на улице лишь тени. Впереди по левую руку от него и на дорожке вокруг пруда — бегуны. На дорожке чуть выше него — тоже. И на аллее их немало: бегут мужчины с грузиками, бегут женщины, толкая перед собой коляски с детьми, толкая детей, а кое у кого на поводках собаки. В парк приходишь посмотреть на собак, подумал он.

Аллея повернула к западу, пронеслись на роликах три девчонки в наушниках. Заурядность всего этого, в нормальных обстоятельствах абсолютно непримечательная, странно давила, казалась чуть ли не галлюцинацией. Он нес портфель. Ему хотелось повернуть обратно. Он поднялся наискосок в горку, миновал теннисные корты. К забору были привязаны три лошади. К седельным сумкам прицеплены полицейские каски. Мимо пробежала женщина, с кем-то разговаривая по мобильнику, голос у нее был расстроенный. Захотелось швырнуть портфель в пруд — и домой.

Она жила в двух шагах от Амстердам-авеню. Поднялся он по лестнице. Шесть пролетов. Когда она отперла дверь и пригласила его войти, вид у нее был растерянный, даже — вот странно! — слегка настороженный, и он начал объяснять, как уже объяснял накануне по телефону, что не мог вернуть портфель раньше, что не специально медлил. Она что-то толковала о кредитных картах в бумажнике: что не заблокировала их, поскольку… ну что тут скажешь — все пропало, она думала, все погребено под землей, пропало с концами, и оба помолчали, а потом вновь заговорили, одновременно, пока она не махнула рукой — мол, к чему слова. Он оставил портфель на стуле у двери и подошел к дивану, промямлив, что скоро должен уйти.

Она была светлокожая афроамериканка, его ровесница или почти ровесница, кроткая с виду, полноватая.

Он сказал:

— Когда я наткнулся в портфеле на ваше имя, после того, как наткнулся на ваше имя, и заглянул в телефонную книгу, и увидел, что вы в ней значитесь, и даже начал набирать номер — только тогда до меня дошло.

— Я знаю, что вы скажете.

— Я подумал: зачем я это делаю, не проверив — а если ее вообще больше нет?

Воцарилась пауза, и он осознал, как тихо она говорит, вплетая свой голос в его обрывистые пояснения.

— У меня есть чай из трав, — сказала она. — И вода с газом, если хотите.

— Вода с газом. Родниковая вода. В портфеле лежит бутылочка. Дайте вспомнить. — «Поланд-спринг».

— «Поланд-спринг», — сказала она.

— В любом случае, если вы хотите проверить, что там лежит…

— Нет, не хочу. Конечно, не хочу, — тихо сказала она.

Она стояла в арке, соединявшей комнату с кухней. Под окнами громыхал транспорт.