Валерия Перуанская - Прохладное небо осени Страница 9

Дольше всего у людей, наверно, сохраняется голос. Точно такой, как сейчас, был у Лильки голос, кажется, еще в пятом классе. Только то был голос девочки, а теперь взрослый голос, вот и вся разница. Инессе тоже представляться не пришлось. У них с Лилькой дружба из тех, что ни годы, ни расстояния и никакие иные обстоятельства не в силах разрушить.

Разговор с Лилькой взбодрил Инессу, будто крепкого черного кофе напилась, и нипочем стала прошедшая почти без сна в вагоне ночь. В вагоне было удобно, но Инесса всегда плохо спала в поездах, в поезде, как нигде больше, ее одолевало беспокойство – либо о том, что оставлено, либо о том, что впереди. С сорокового года так – когда уезжала из Ленинграда в Киев: мама настояла, чтоб взяла в институте академический отпуск, пожила у бабушки. На гроши, что получала мать, поступив регистраторшей в поликлинику, и на Инессины сто сорок рублей стипендии им никак не удавалось свести концы с концами. Провожали Инессу мама, Лилька и Володя Андреев; у мамы по блеклым, осунувшимся щекам неудержимо текли слезы, они трое успокаивали ее, а потом Володя до самого конца платформы бежал за вагоном, долго еще Инесса видела его синие, горестные глаза. Сейчас иногда даже видит. С мамой они расстались тогда навсегда... А потом бабушка заталкивала ее в какой-то эшелон и чему-то спешно учила, о чем-то напоминала – бабушка тоже для Инессы навсегда осталась на перроне вокзала.

Нет, не спалось Инессе с тех пор в поездах – даже если едет к Черному морю, и с ней Андрей и Катя, и впереди отдых, только отдых...

5

В институте ей не повезло: нужное начальство срочно выехало на испытания и никто не мог сказать, когда вернется. Не раньше чем послезавтра, но не исключено, что даже в понедельник. Что теперь делать? Возвращаться? Ждать?..

Целый день протолкалась в институте – встретились и знакомые, приезжавшие в разное время в Москву, с кем-то ее знакомили, но все твердили одно: без Полосухина ничего не решить. А Полосухина как раз и не было.

Уже под вечер, ничего не добившись, вышла из института, растерянная и расстроенная. Надо звонить в Москву, Токареву. Будет недоволен, а сам виноват, что не позаботился узнать ни о чем, послал не глядя. Торопился.

За порогом она всей грудью глотнула прохладный, пахнущий влажным асфальтом и сырым камнем ленинградский воздух. Он пах еще чем-то неопределенным – то ли нечистой, коричнево-черной водой Фонтанки, протекающей за углом, то ли легким морским ветром, пробившимся сюда через каменные ущелья улиц с залива, еще он, наверно, пах дымом, – но запах этот, бесспорно, особенный, ни на какие больше запахи ни в каких городах не похожий, и Инессе было легко и приятно этот запах вдыхать. Ничуть не менее приятно и легко, чем когда дышала свежестью луга и леса после дождя. Из чего следует заключить, что действительно все в мире относительно.

Людям, например, кажется, что, когда они из одной точки смотрят на один и тот же предмет, они видят одно и то же. Но Инесса точно знала, что это не так. Каждый видит что-то свое. Один видит только то, что перед его глазами, потому что, скажем, он не знает еще, что дальше – справа, слева, за углом; другой видит несколько шире – чуть правее, левее, за ближайшим углом. А третий – видит целую жизнь, и много людей, и много событий, и они объединяются в его внутреннем зрении в целую симфоническую картину, где все звучит разом – времена года, и глаза матери, и парты в классе, и начерченные мелом «классики» на только что под первым апрельским солнцем высохшем асфальте, и заманчиво сверкающий драгоценным камнем под этим солнцем осколочек стекла, который толкает ногой, обутой в парусиновую туфельку, Таня Васильева, полностью захваченная заботой, чтобы стеклышко попало в меловой квадрат, и веснушки на Танином носике тоже озабоченно скучились к переносице...

Инесса вышла из автобуса на Исаакиевский, она увидела собор (и булыжник вместо нынешнего асфальта, и пустоту площади в ее теперешней людности, и свой восьмой-второй класс, собравшийся почти в полном составе покататься на трех имевшихся на всех велосипедах и погоняться в пятнашки между монолитных колонн Исаакия, чьи-то лица, чьи-то движения), и свою школу напротив собора – «стоят два льва сторожевые», – еще Пушкин писал про это здание, где Инесса и Лилька спустя сто лет решали алгебраические уравнения и несколько раз пытались выучить наизусть «Евгения Онегина», – и «Асторию», в которой, когда они учились в младших классах, был жилой дом, а внизу кинотеатр, куда они бегали смотреть «Красных дьяволят» и еще разные волнующие революционные фильмы; а «классики» на улице Гоголя Инесса увидела, еще не свернув с площади, ей не надо было сворачивать, чтобы увидеть за углом себя и Таню в солнечный весенний день, когда уже невозможной тяжестью давит на плечи зимняя шуба и они скачут в пальто нараспашку по широкому тротуару около Таниного дома. В этом доме когда-то квартировал Гоголь Н. В., о чем сообщает мемориальная доска на фасаде, в этом доме в коммунальной квартире жила нисколько не обремененная столь удивительным совпадением Танечка Васильева – под окнами прыгала в «классики» или через веревочку и безмятежно топала по тем же ступенькам, что и Николай Васильевич... И, еще не дойдя до улицы Дзержинского, Инесса видела «свой» дом и мамино смуглое озабоченное лицо в окне столовой, которое высматривает Инессу из школы (Инесса, как всегда, с опозданием вспоминала, что у нее есть дом).

Прежде чем зайти в Лилькино парадное, Инесса все-таки подошла к нему. Улица в этом месте оказалась уже, чем оставалась в памяти; по ней пустили троллейбусы, и она утратила свою величаво-тихую аристократичность – этот квартал от Адмиралтейского проспекта до улицы Гоголя. Но окна были те же нарядно-зеркальные, пустые, как бывают пустыми окна только в просторных жилищах, где нет нужды ставить на подоконники кастрюли с супом и загромождать их книгами. Из-за темных штор в их бывшей столовой пробивался мягкий желтоватый свет; в спальне было темно и еще не зашторено: за тонкими нейлоновыми занавесями виднелся лишь прямоугольничек незакрытой в освещенную переднюю двери. А окна Инессиной комнаты отсюда не было видно, оно выходило во двор, и даже можно было подумать, что сейчас там точно так же, как было: серо-лиловые обои, диван, покрытый ковром тех же тонов, письменный столик и этажерка с книгами, а за столом белобрысая и голенастая Инесса. Ну, дай им Бог, пожелала в душе Инесса незнакомым людям, которым больше повезло, чем ее родителям. А впрочем, что она знает об их везении?..

В Лилькином подъезде пахнуло сыростью, запахом столетий. Четвертый этаж показался под небесами, а ведь когда-то взбиралась на него одним духом. На массивной двустворчатой двери больше десятка звонков, над ними, под ними, рядом с ними – фамилии жильцов. Вот и Лилька: «Давидович Е. Н.», а ниже «Белов К. В.» – Белов Константин Васильевич, он же Костя, Лилькин муж. Дети на картонке обозначены не были – Оля и Леонид. Если еще всех детей перечислять, то и двух косяков, наверно, не хватит.

На звонок долго никто не шел. Неудивительно: надо еще пройти коридор со всеми его закоулками. А если звонок застал Лильку на кухне, то и подавно следует набраться терпения.

Но вот – шаги. Быстрые и тяжелые. Лилька и в детстве тяжело ступала своими полными коротковатыми ногами – тяжело и всегда стремительно.

В тусклом свете лестничной лампочки – ее счастливое, улыбающееся большеносое лицо, копна каштановых волос, которых так много, что всегда выбиваются пряди. Инесса сразу углядела отпечаток лет на лице, пополневшую фигуру. Она мгновенно, с печалью отметила эти перемены, но тотчас же ее глаза, как искусный реставратор, сняли наслоения лет и вернули ей Лильку такой, какой она все годы жила в ее памяти, потому что и лучистые глаза, и широкая белозубая добрейшая улыбка были те же, и вся Лилька конечно же была той же – милой, некрасивой, замечательной Лилькой. И Лилька, охватив Инессу одним быстрым и счастливым взглядом, пережила, наверно, то же: неузнавание, узнавание, возвращение...

Они обнялись, расцеловались и снова, не отходя от дверей, стали разглядывать друг друга. Лилька сказала первая:

– Совсем не переменилась. Ну нисколечки.

Инесса только улыбнулась снисходительно, не возражая.

– Ну, что? Ну, что? – заспорила с этой улыбкой Лилька. – Даже такая же худущая осталась.

Она повела Инессу по коридору, который, как и тысячу лет назад, освещался мутно-желтыми лампочками слабого накала, таил тени по углам и, как в детстве, опять показался Инессе одновременно и жутким и притягательным.

Комната Лильки была сильно вытянута в длину и от века делилась поперек шкафами, оклеенными с тыльной стороны обоями. Так было, когда Лилька жила здесь с родителями, старшим братом и сестрой. Так было и теперь, когда родители умерли в блокаду, брат погиб на войне, сестра с мужем получили трехкомнатную квартиру (сестра Женя всегда была практичнее и удачливее Лильки, замуж вышла после войны за капитан-лейтенанта, теперь он капитан первого ранга, а не как Лилька – за демобилизованного по ранению сержанта, без кола без двора и без специальности). Только шкафы были уже новые и вообще мебедь новомодная, полированная, диваны-кровати, люстры на обеих половинах.