Марлена де Блази - Амандина Страница 9

Селение было расположено в северной части плато и выделялось красными крышами и каменными домами, высокими и узкими, как малые суда, расположенными амфитеатром. Здесь жили крестьяне и члены их семей, работающие на виноградных плантациях и примыкающих к ним полях — все монастырские земли. Рядом находились молочные фермы, сеновалы, амбары, винодельни, винокуренный завод, помещение для собраний, прачечная и общая кухня. Каменная часовня цвета охры и кладбище ютились на малом клочке земли. Дальше, на дне долины, виднелась большая деревня вдоль реки Лец. Быстрые воды лизали берега, где по краю рос щавель, старики сидели с удочками, а дети пускали флотилии лодок из листьев. Здесь внизу были лавки, конторы, городские дома, маленькая красная церковь Святой Одиллии с мраморным фасадом. Общественный парк с каруселью.

Поскольку путь кармелиток к Богу был частным бизнесом, хозяев и арендаторов редко благословляли святые сестры с плато. Можно сказать, что благословение им даровалось реже, чем спуск, подъем, погрузка и выгрузка на тележки, запряженные мулами, и все это по белым от мела дорогам. Охотники бросали птиц, еще теплых, со свернутыми головками, в коричневые холщовые мешки, вырезали ляжки оленей и кабанов, пренебрегая остальными частями туши, складывали в корзины нежную, еще дышащую речную рыбу, собирали грибы, травы и орехи, наполняли оловянные ведра лесными ягодами — и все это для монастыря. Приношения фермеров представляли собой монастырскую «половину порции» от их хозяйств: джутовые мешки с мукой и крупой привозили и складывали благоговейно, как святые мощи, в кладовые; каждое утро привозили столько молока, как от небольшого стада; стеклянные бутыли с двойными сливками; сыры, только что сделанные и еще каплющие, когда с них снимают тканевую сетку; белое масло в полукилограммовых деревянных формах; бочки с вином мягко скатывали вниз в затхлый сумрак погреба по доскам. Для дальнейшего поддержания монастырского стола имелись сады и фруктовые деревья, козы, овцы, куры, гуси и кролики в клетках. Тем не менее, по странным причудам природы, даже в самой долгой памяти не сохранилось ни одного случая, когда добрые сестры сказали бы «достаточно» и направили бы, скажем, бушель груш или слив по белым меловым дорогам назад в долину. Некоторые говорили, что добродетель благотворительности еще сохранилась на плато. Следовало отметить, однако, что постоять в монастырском зале со святой матерью Паулой и ее женским обществом в День Богоявления, выпить жидкого шоколада из желтых с зеленым фаянсовых чашек были обычно приглашены все арендаторы и владельцы хозяйств. Но поскольку ценой входа на это развлечение был маленький белый конверт с ежегодной десятиной для кармелитской миссии, очень многие воздерживались от этого посещения, их собственные дела были для них важнее. Несмотря на то что владельцы хозяйств, многие жители деревни и многие сестры одинаково посвятили свои жизни работе и молитвам, они хранили свою независимость друг от друга.

На пути от кладовой к кухне, по саду, чтобы собрать дневную порцию овощей и зелени, Соланж несла на руке глубокую овальную корзину. В корзине на мягком пледе из синей шерсти спала Амандина. Соланж шла быстрым шагом из кладовой, где наполнила корзину — загрузила ребенком, — от сестры Жозефины. Жозефина присматривала за Амандиной с самого раннего утра и переходила от кельи к келье, чтобы поменять белье на свежее, а затем отправилась в кладовую дождаться Соланж. Однажды, когда Соланж находилась в саду, осматривая побеги молодого лука и гороха, сестра Мария-Альберта, самая молодая и самая маленькая из всех, выбежала из прачечной, неся пустую корзину. Мария-Альберта подошла к Соланж, оглянулась украдкой, обменяла пустую корзину на ту, в которой лежала девочка, подняла ее высоко — ее кукольное тело согнулось от тяжести — и вернулась в прачечную, напевая колыбельную. Выкапывая картошку, Соланж улыбалась сама себе.

Как сестры любят девочку, как они спорят за право ее подержать, покормить. Я предпочла бы не делиться с ними своими обязанностями, но я знаю, что их исполнение делает меня нечувствительной к неуважению Паулы. К тому же Амандину любят все, кто о ней заботится.

Соланж осматривалась вокруг, вдыхала ароматный воздух, смотрела, как последние лучи солнца освещали спелый инжир, как тек липкий сок и сводил с ума пчел. За садом был виноградник, тяжелые от плодов лозы. Всюду лозы. В это время дома виноград еще не созревал, и она думала, что до сбора еще месяц. Отцу Филиппу нравилось, что она так много знала о выращивании винограда, изготовлении вина, и он учил ее различать здешние южные сорта. Сира, Гренаш, Кариньян.

Не такие сорта винограда, как в моей Шампани. Странно, как люди соответствуют тому, что растет в данном месте. Здесь лозы высокие и узкие и люди высокие и худые. Виноград в Шампани растет низко к земле, приземистый, пухлый, пышный. Как полная, краснощекая жительница Шампани. Стены вокруг сада сложены как попало из сланцевых плит, за стенами расползается капуста и шпалеры бобов, лаванда пополам с травой, лоскут земли с пятнистыми тыквами, свежескошенное сено. Подсолнухи. И только потом виноград. Пробковые дубы с мраморными красно-коричневыми листьями наклонились над ручьем, узким, как овечья тропа. Как прекрасен запах земли, южной земли, запах кукурузы, овец и глины. Старая, выжженная солнцем, печальная земля. Я полюбила эти южные края. Дни проходят без тоски по дому, по близким. Я упоминаю их имена в своих молитвах, поскольку они часть моего прошлого, но их нет со мной в Монпелье, до них два дня пути поездом. Я не скучаю по ним. Или я не скучаю только по ней? Маман. Или я слишком сильно по ней скучаю?

Филипп, который работал в дальнем конце сада, подошел к ней, приподнял надвинутую на лоб ломаную соломенную шляпу, вытер руки о сутану, оставляя на ней полосы грязи рядом с давними пятнами от вина и соусов. Кивнул Соланж и улыбнулся.

— Добрый день, Соланж.

— Добрый день, отец Филипп.

Со своего наблюдательного поста у церковного окна Паула пристально следила за их приветствиями, как если у нее был особый интерес к содержимому корзины. Волнуясь, она перебирала четки, висящие у нее на поясе.

Даже Филипп расплывается при виде девочки. Нашли себе игрушку и думают, я ничего не вижу. Устроили состязание с корзинами. А я ничего не говорила, никому не угрожала, избегала их игр с девчонкой в доме, с моим драгоценным движимым имуществом, избегала их сюсюканья, их воркования. Помешанные. И Филипп — слабоумный старик. А все из-за дорогого Фабриса, один визит его высокопреосвященства, моего собственного высокопреосвященства, и любая власть обращается в пыль.

— Ах, дай мне посмотреть на нее. Дай мне посмотреть на нашу малышку, — произнес он.

Как прекрасная королева, Соланж медленно плыла по лестнице, осторожно держа на руках ребенка. Вместо того чтобы только посмотреть на нее, он взял ее на руки — напыщенный старый дядюшка — и носил по приемной, покачивая вверх-вниз, прижимая к груди и приговаривая:

— Хорошенькая. Хорошенькая, как ангел Божий.

Он спросил, можно ли этот дом назвать общим, и, все еще держа ее на руках, велел им стать на колени, благословил всех, потом благословил девочку.

— Помните, мои дорогие, работа, молитва и медитация. А сейчас еще общее пастырство для этого ребенка, лишенного матери. Я буду поддерживать ее и жду от вас проявления любви к ней в знак особой милости ко мне. Пусть она будет всегда с вами, даже в трапезной, даже в часовне, даже во время вечерней работы. Вместе с отцом Филиппом и матушкой Паулой, примером для вас, считайте ее редким подарком и учите ее обычаям нашей общей жизни.

Редкий подарок, да, и я так думала. Достаточно редкий. Я удивилась, какая небольшая отдача обещана за такую сумму. Эти деньги достаточны, чтобы купить много земли. Купить еще шато, чтобы основать новую общину. Чтобы поддержать обычаи монастырской жизни. Эти опущенные глаза, и это коллективное: «Да, ваше преосвященство». Дорогой Фабрис. И уже в течение нескольких месяцев идет игра, ребенок все время находится в общих апартаментах — ее пеленали, кормили и держали при себе, как он и поручил, — пока Соланж занята. Ребенок никогда не остается дольше трех секунд без своих преданных служанок. Они разыграли этот фарс с корзинами, чтобы сохранить мое лицо. Пусть будет так, Анник, говорила я себе. Смотрите на Филиппа. Подражайте Филиппу. Ты слишком стара, Анник, ставшая сестрой Паулой, святой матерью Паулой, слишком больна, чтобы притворяться подобным образом.

Глава 8

Потрескавшаяся фарфоровая кукла вроде бы не красива, но все не очень симпатичные сами по себе детали складываются в великолепное целое.

Я думаю, есть другой тип красоты кроме совершенной. Бледно-голубые жилки были видны через прозрачную кожу ее маленького лица, и густые черные локоны служили кокетливой рамкой для глаз с торжественным выражением. Большие черные глаза распахивались на пол-лица, когда она шла, покачиваясь, или сидела, или лежала, раскинув руки, и ждала, чтобы сестры или Филипп взяли ее на руки. Когда Паула появлялась поблизости, Амандина удирала к ней, пыталась обнять ее за лодыжки, тянула ручки к старой монахине, очарованная ее головным убором, тихо умоляя дать ей потрогать чепец, но Паула, едва замедлив шаг, соглашалась только на «добрый день, Амандина». Амандина опускала ручки, смотрела на Паулу, наклонив головку, чуть кивала, едва кивала, но достаточно, чтобы сказать «я понимаю, я знаю». Каким-то образом она все понимала.