Иштван Эркень - Избранное Страница 9

Кстати, мне вспомнилась сейчас та фотография, сделанная в Лете; в моей резной шкатулке ее нет. Она либо осталась у тебя, либо утеряна вообще. Но память кое в чем обманывает тебя. Снимок действительно сделан в Лете, однако не ранним утром, а после полудня, перед пикником. Шла война, мы же в тот день ждали папу, которого повесткой затребовали в Солнок на переосвидетельствование. И наконец мы увидели, как по дороге, вдоль непроточного рукава Тисы, пылит бричка, и затем увидели папу; он издали махал нам рукой.

Папа был в гражданском, значит, его снова признали негодным к военной службе. Мы бросились ему навстречу, бежали вниз по косогору с радостными криками: «Папа, папа!»

И еще ты заблуждаешься, полагая, будто бы я здесь, в Гармиш-Партенкирхене, являюсь душою общества. Я всего лишь старая женщина, из той породы людей, которые решаются открыто признать свою старость. Кстати сказать, это единственно правильная линия поведения, только тогда молодежь мирится с фактом нашего существования. Не сочти это очередным поучением; мой особый взгляд на старость, как и многое другое, проистекает от нашего с тобою различия в темпераментах. Меня парализовало, и я смирилась с этим. Теперь я состарилась, большую часть времени провожу в одиночестве, но стараюсь и одиночество свое переносить достойно — с гордо поднятой головой.

Поверь мне, юность приносит человеку гораздо больше мук, нежели старость, когда для нас уже практически не существует выбора. Однако труднее всего переносить старость, которая убаюкивает себя иллюзиями о непреходящей молодости.

Между прочим, ореховый цвет, если он приглушенного оттенка, не обязательно будет производить впечатление, будто человек молодится. Так что можешь носить этот костюм со спокойной совестью. Не знаю только, как объяснить, что от меня ты упорно отказывалась принять какой бы то ни было подарок, даже посылку с одеждой, а от Паулы приняла? Я нахожу это по меньшей мере странным.

Будапешт

Чтобы сразу положить конец всем нашим размолвкам: можешь прислать мне то черное платье из голландских кружев, о котором ты недавно писала, — в особенности если оно без рукавов, то есть может сойти за вечерний туалет. И хорошо бы авиапочтой! Дело в том, что в пятницу, через две недели Общество венгеро-советской дружбы устраивает в Пештэржебете концерт, где Виктор исполнит романс Римского-Корсакова, и — представь себе! — мы будем там вместе с Паулой. Если уж все идет к тому, что я должна буду познакомить ее с Виктором, то надо по крайней мере показать его с лучшей стороны.

Одним словом, мне не удалось открутиться, как я ни отбивалась руками-ногами! Понапрасну я старалась быть осмотрительной, понапрасну следила за каждым своим словом, и в Викторе — так же, как и во мне или в любом другом человеке — Паула нашла нечто привлекательное, хотя меня бросает в дрожь при одной только мысли, что эти люди могут встретиться и что Паула увидит его за едой! Тебе еще в давние времена становилось дурно от его манер, а с тех пор склонность к обжорству еще больше развилась в нем, приобрела новые краски и оттенки. То, что за столом он обязательно опрокинет бокал, — теперь уже в порядке вещей. Что обольется и обсыплет крошками костюм — тоже дело привычное; что весь ковер вокруг него будет сплошь в жирных пятнах, объедках и сигарном пепле — это тоже как закон. Но вот новая его привычка после каждого блюда лезть пальцем в рот, выковыривать застрявшие между зубов волокна мяса и потом с неожиданной для него педантичностью выкладывать их по краю тарелки!.. Лучше не продолжать, не то тебе и впрямь дурно станет. И чтобы все это видела Паула? Нет уж, только через мой труп!

Я взяла и написала ему письмо. Сослалась на то, что у меня отекают ноги, я-де не могу обуть башмаки, а стало быть, ни закупить продукты, ни приготовить ужин не сумею. К величайшему своему сожалению, вынуждена на неопределенное время отложить эти четверговые трапезы. А еще я просила его не звонить мне по телефону: даже от постели до телефона добраться и то, мол, трудно.

Отправила письмо, и у меня как гора с плеч свалилась. Пусть-ка его теперь пичкает престарелая маменька, Аделаида Чермлени-Брукнер, почетный член оперной труппы!

6

Разговор в «Нарциссе»

Отрывок, выхваченный наугад

— И еще у тебя был поклонник.

— Ты что-то путаешь.

— О нет, я не ошибаюсь.

— Я всегда оставалась верна своему мужу.

— Именно он-то и прохаживался по адресу твоего поклонника.

— Бела! Когда же это?

— Привратник со своим семейством захватил тогда в бомбоубежище самый теплый угол. В рождественский вечер они завели патефон, у них было с собой несколько пластинок…

— Смутно припоминаю.

— Все мы, кто отсиживался в бомбоубежище, потянулись к ним, поближе к патефону. И тогда твой муж сказал: «Узнаешь? Ведь это поет твой воздыхатель».

— Трудно поверить! Мой Бела, бедняга, и знать не знал, что такое ревность.

— Он говорил шутливо.

— Тогда вполне возможно.

— Однако сама ты даже не улыбнулась.

— Ну и память у тебя!

— Так что сталось с твоим поклонником? Он жив-здоров?

— Да.

— Встречаешься с ним?

— Встречаюсь, изредка.

— Что значит «изредка»?

— По четвергам он ужинает у меня.

— Но это же прекрасно!

— Прекрасно? Да ничего подобного! Если бы ты его видела…

— А в чем дело? Как он выглядит?

— Как дирижабль. Огромный живот, точно воздухом надутый. Можно подумать, будто он только вдыхает в себя и не выдыхает.

— Как же его зовут?

— А его манеры, это какой-то ужас! Уж на что я не привередлива, но меня от его ухаживаний с души воротит.

— В этом есть нечто трогательное.

— Тут только ты, чувствительная душа, можешь усмотреть нечто трогательное.

— Ну а все-таки, как же его зовут?

— Разговаривает этот человек только с набитым ртом, впрочем, по-другому он и говорить не способен, потому что все время жует не переставая.

— Ты, конечно, преувеличиваешь!

— Какое там, вернее сказать, приукрашиваю! Взять, к примеру, хоть прошлый четверг. Представь себе, сначала он съел целиком каплуна из супа, потом запеченный окорок килограмма этак на полтора, а на заедку умял полный противень слоеного рулета.

— Мне импонирует его непосредственность!

— И не успеет прикончить одно блюдо, как уже требует подать к столу следующее; ему-де необходимо видеть, что еще его ждет.

— По-моему, он душка! Так и не скажешь, как его зовут?

— А разве я не сказала?

— Покамест нет.

— Я думаю, его имя вряд ли тебе известно.

— Не хочешь — не говори.

— Его зовут Виктор Чермлени.

— Виктор Чермлени?! Как же ты могла подумать, будто это имя мне не известно!

— Мне казалось, ты не увлекаешься оперой.

— Но Чермлени… Да это имя знает любой и каждый! Певец с мировой славой!

— Был когда-то. А теперь он, бедняга, ведет хоровой кружок при хлопчатобумажном комбинате.

— Неужели пенсия так мала?

— Он не ради денег. Пенсии ему хватает.

— По-моему, он прелесть. Скажи, а в концертах он разве не выступает?

— Только в домах культуры, да и то редко и не с сольной программой. Его предел — один-два коротких романса. Дыхания ему не хватает.

— Почему?

— У него эмфизема легких.

— Это прекрасно!

— Не понимаю, что тут прекрасного.

— Что он поет вопреки всему.

— И голос у него не тот, что прежде.

— В том-то и смысл.

— Теперь я вообще отказываюсь тебя понимать.

— Мне нравится, когда человек, зная, что у него эмфизема легких, дерзает выступать — пусть на клубной сцене — и поет, насколько хватает дыхания.

— Над этим я как-то не задумывалась.

— Мне хотелось бы с ним познакомиться.

— Тебя ждет полнейшее разочарование.

— Почему же?

— По той простой причине, что эта благородная натура существует лишь в твоем воображении. А на самом деле он в точности таков, как я его описала: шумный, неряшливый, совершенно невыносимый тип…

— Странно, что своего покойного мужа ты только добром поминаешь, а этого Виктора совсем с грязью смешала.

— Ну, и что тут странного?

— Можно подумать, будто ты к нему неравнодушна.

— К кому?

— К этому Чермлени.

— Я? К нему неравнодушна?.. Скажешь тоже!

7

Письма (Продолжение)

Будапешт

Гиза, родная моя, продолжаю свой рассказ.

Жизнь — фантастическая штука, сплошное нагромождение чудес, лавина событий, одно удивительнее другого.

Во-первых, не могу объяснить загадочный случай с письмом, которое я отправила Виктору, прося его не приходить в следующий четверг. То ли я забыла надписать адрес, то ли не наклеила марку, но факт остается фактом: письма он не получил. А выяснилось это в четверг вечером, когда я, возвратясь из кино, застала его перед входной дверью.