Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада Страница 9

Став главой семьи, я заменил отца, стараясь обеспечить нас. Я оставил мысль закончить учебу и занялся более срочными делами: искал работу, грузил ящики, мыл кухни, сторожил склады по ночам, брался за любую работу. По молчаливому уговору мы не заговаривали о будущем: озабоченные выживанием, мы довольствовались настоящим и утром завтрашнего дня как единственным горизонтом.

Но однажды вечером мать пришла ко мне, когда я с ноющей поясницей укладывался на циновку, и заявила:

— Сын мой, я хочу, чтобы ты уехал. Здесь стоит ад.

Трагедии стерли ее лицо, оно стало безжизненной, невыразительной, не отражавшей никаких эмоций маской.

— Мама, если ты и сестры в аду, я буду с тобой.

— Саад, я думаю, ты нам будешь полезнее за границей. Здесь у будущего нет будущего. Если бы ты уехал, то, работая не так тяжело, ты стал бы богатым и посылал бы нам доллары.

Отвернувшись к стене, я хранил молчание: об отъезде не могло быть и речи, я отказывался рассматривать этот вариант.

В эти месяцы безвременья самая бойкая из моих племянниц, шестилетняя Салма, всегда провожала меня на новое место работы. Ей поручалось следить во всякое время дня, где я нахожусь, она сновала между мной и квартирой, принося сведения домочадцам, убеждая, что я жив, свидетельствуя, что благополучно съел принесенный ею салат, и объявляя, в котором часу вернусь.

Эта девочка, с ее лучезарной улыбкой, находила меня повсюду и любила бывать в моем обществе, так что я необыкновенно привязался к ней. Разве не была она единственным человеческим существом, с кем я стремился — улучив несколько секунд — поболтать, пошутить, улыбнуться? Однажды, радуясь тому, что вижу ее после изнурительной работы, я, не подумав, назвал ее «моя невестушка». Тронутая до глубины сердца, она так зарделась, что, жалея девочку, которая никогда не узнает отца, я взял привычку выкрикивать «Моя невестушка пришла!» каждый раз, когда она с радостной улыбкой показывалась на пороге сарая или амбара.

Иногда я ругал мать.

— Ты не должна разрешать Салме бегать по всему городу! Это слишком опасно! Могут задавить фанатики, может ранить осколком бомбы, убить случайной пулей, мало ли что. Я беспокоюсь за нее…

— Тогда, Саад, ты должен понять, насколько мы с твоими сестрами беспокоимся за тебя! Салма успокаивает нас по нескольку раз в день. Если бы не она, мы бы ежечасно воображали, что ты умер. Она ангел, который хранит нас всех.

— Салма хранит нас, но мы ее не храним.

— Ты не хочешь больше ее видеть?

— Я так не говорил. Я просто беспокоюсь.

Из страха лишиться Салмы я никогда не доходил до конца ни в рассуждениях, ни в гневе. Итак, по нескольку раз в день эта малышка приходила ко мне, освещая темные, грязные и вонючие закоулки, где я с трудом зарабатывал несколько динаров.

Чтобы облегчить свою совесть, человеческое существо воображает худшее, отвлекаясь от необходимости открыть глаза на реальные угрозы: я совершил ошибку, и раскаяние за нее будет преследовать меня всю жизнь.

Салма не пала жертвой политических конвульсий Багдада, она глупейшим образом поцарапалась о гвоздь. Показывая мне ранку на бедре, она сама потешалась над собственной неловкостью. Она смеялась еще громче, когда я выполнял волшебные пассы над ее раной, притворяясь волшебником, обладающим чудесным даром исцелять, и затем окончательно снял боль, звонко чмокнув ее нежную кожу.

Никто не заметил первых симптомов, ибо все мы плохо питались, нервничали, уставали и чувствовали себя неважно. К тому же в девочке было столько веселья, столько энергии, что она не обратила внимания на ухудшение состояния.

Когда она настолько ослабела, что слегла, мы подумали, что это простуда, в худшем случае — грипп. Ограничились тем, что дали ей теплого молока с добавкой желтка и прописали еще какие-то горные снадобья для укрепления сил. И успокоились, питая наивный — и подлый — оптимизм.

Однажды утром по зеленоватому цвету лица, по жару мы догадались, что у нее заражение крови.

Было решено, что я отправлюсь на работу, сестры тем временем будут искать врача, а мать обойдет соседей, чтобы одолжить деньги на лечение. Увы, к концу дня она собрала лишь жалкие гроши, а сестры не нашли никого, кто еще практиковал бы: за время послевоенного хаоса немногие частные терапевты, что еще оставались в Багдаде, эмигрировали в Иорданию, Сирию и Ливан. Удалось найти только адрес доктора Бен Саида, в богатых кварталах, но сначала надо было оставить у привратника залог в пятьдесят долларов — условие допуска в кабинет врача. Для семьи бедняков условие невыполнимое.

— Я займусь этим сам, — заявил я по возвращении домой вечером, с досадой узнав о ситуации.

Я закутал Салму в одеяло, прижал к груди и побрел по Багдаду в поисках открытой больницы.

Я нашел несколько — они были пусты, заброшены. Я отыскал наконец действующий диспансер, где нас приняли двое молодых врачей. Осмотрев Салму, они побледнели.

— Ее состояние плачевно, — сказали мне они с жалостью, — ей надо срочно в больницу. У нас здесь нет ни свободных коек, ни лекарств. Сходите к американцам. Это единственный выход. Нет времени на сомнения, нельзя терять ни секунды.

Они объяснили мне, куда идти. Путь составлял несколько километров. Пешком мне пришлось бы шагать несколько часов, а если взять машину, то после оплаты поездки не останется денег.

Я поставил все на кон: остановил такси и залез в него, прижимая к себе дрожащую Салму. Разбитая колымага понеслась по пустынным проспектам и встала неподалеку от нужного места.

— Стой, дальше я не поеду, — предупредил шофер. — Американцы боятся арабов и любой случайной машины. На меня не рассчитывайте. Они чуть что — жмут на гашетку.

Я вышел и медленно двинулся в сторону заграждения: накануне я спал часа три, работал четырнадцать часов подряд и смертельно тревожился за Салму.

Я шел вперед и думал об отце. Главное — не вести себя как он. Не пугать их, не идти слишком быстро, не делать резких движений, не говорить по-арабски.

Когда я подошел к преграде на сто метров, солдаты направили на меня прожектор, пролаяли что-то между собой и приказали мне повернуть назад.

Я остановился.

Для пущей убедительности вышли четверо, схватились за оружие и снова приказали мне уходить.

— Я не хочу вам зла. Я пришел с девочкой, потому что мне нужны вы. Мне нужно показать ее вашим врачам. Меня прислали из диспансера. Прошу вас: это вопрос о жизни и смерти.

Используя свое университетское образование, я употребил все свое знание английского языка, надеясь поразить их правильностью синтаксиса и произношением.

Это их совсем не успокоило, а испугало окончательно. Они недоверчиво переглянулись, потом подозрительно уставились на меня.

Я несколько раз повторил им историю, умоляя поверить в мою искренность. При этом я осторожно продвигался вперед.

Вдруг один из них завопил:

— Осторожно, у него в руках бомба! Тревога!

Тут же я услышал, как передернули затвор.

— Нет! Не стреляйте! Это не бомба! Это моя племянница. Племянница!

— Положите груз на землю. Положите груз на землю и поднимите руки вверх.

— Это не груз, там девочка.

— Положите груз. Быстро положите груз, или я стреляю!

Нервозная обстановка делала их раздражительными. Я чувствовал, что сейчас они расстреляют нас с Салмой из автомата совсем как отца — просто по трусости или так, на всякий случай, какая разница?

Я осторожно положил Салму на асфальт — горящую в лихорадке, измученную, — она забылась тяжелым сном.

Затем, повинуясь приказу, я отошел на пять шагов.

Они подошли к подозрительному грузу, держа автоматы наперевес, встревоженные, недоверчивые, готовые разрядить в него обойму.

— Не цельтесь в мою племянницу, пожалуйста, не цельтесь в мою племянницу! — умолял я их из последних сил.

«Только бы она не пошевелилась, не застонала, не увидела их, только бы не очнулась и не поняла, что происходит вокруг», — думал я, стиснув зубы так, что выступила кровь.

Один из них, самый отважный, наклонился к свертку, потом осторожно отодвинул одеяло стволом автомата и открыл личико Салмы.

— Это девчонка! — крикнул он стоящим сзади.

Неужели этот кошмар наконец закончится?

Капитан ответил из-за прикрытия:

— Проверьте детектором!

Что? Что им теперь взбрело в голову?

Еще один солдат притащил что-то вроде стального пылесоса и поднял над ней.

— Не звенит! Чисто!

Тут я не выдержал и возразил:

— Нет, не все чисто! Это моя племянница! Она больна! Пожалуйста, мне нужны ваши врачи.

На мгновение они растерялись, заколебались.

Страх отступил, и до них наконец дошло то, что я объяснял им битых двадцать минут. Я снова начал всю историю, тщательно выбирая слова.

Они молчали.