Галина Щербакова - Мальчик и девочка Страница 9

— Увидел цыганку и испугался? — засмеялась женщина. — Правильно делаешь! Ты же за свое барахло хотел большие деньги, а красная цена твоей куртке копейка. — Мальчик уходил, но она шла следом, и он боялся, что приведет ее к дому, но ему там нечего делать, ему надо вернуть аптеке долг, поэтому он и пошел к аптеке. Но цыганка зашла за ним и туда.

— Принес? — спросила кассирша.

— Нет еще, но я принесу обязательно. Вы мне только дайте по несколько таблеток, чтоб я мог дать маме и собаке.

— Ты тронутый? — сказала девушка-продавец. — Кто же тебе будет распатронивать коробки? А ты возьмешь и не придешь.

— Но куда ж я денусь от больных? — недоуменно спросил мальчик. — Я ж обязан.

— Сколько он должен? — спросила цыганка.

— А ты иди отсюда, иди! — закричала кассирша. — А то милицию вызову.

— Он же хотел продать куртку, потому что ему не у кого взять. Я бы купила, если это нормальная цена. Сколько он должен?

— Не говорите! — закричал мальчик.

— О господи! — вздохнула кассирша. — Покажи куртку!

Она долго ее щупала по швам, проверяла кожу на сгиб, нюхала ее и даже зачем-то лизнула. Потом бросила ее в угол аптеки на стул и выдала мальчику лекарства и рецепты.

— Столько она и стоит. Может, чуть больше, может чуть меньше.

Мальчик хотел сказать о той цене, что была у него в голове, — пятьсот рублей, но не решился. Главное — лекарства были в руках, а к ветеринарке он пока не пойдет. Они вышли из аптеки вместе с цыганкой.

— Сколько она тебе дала?

— Нисколько, — ответил мальчик. — Мне не хватало триста двадцать семь рублей.

— Дурак, — лениво ответила цыганка. — Я бы дала тебе пятьсот.

Он понимал, что она врет, можно сказать абсолютно точно это знал, но почему-то было приятно встретиться с этой ценой, как когда-то встретился с ней папа. Он не верил в пятьсот рублей и сам не знал, почему. Просто он всегда чувствовал: вокруг всякой житейской истории есть как бы другая, тонкая, эфемерная, состоящая из надмыслей, надчувств и чего-то там еще. Бывает, что житейскую историю забываешь напрочь, а эта, другая, остается паутиной, и ты за нее все время цепляешься и думаешь, с чего это она тут? Хотя хорошо знаешь, с чего… Так в пространстве воздуха, зависнув то ли на кислороде, то ли на водороде, а скорее всего на мощи азота, живут себе эти двести рублей. Но хватит об этом. Главное — есть лекарства. А в холодильнике есть куриные ноги, из которых он сварит бульон для мамы и собаки.

Мама спала, чуть присвистывая и приклокотывая. Собака ждала его на крылечке. Он смазал ее мазями, втирая их нежно, но сильно. Закапал ей глаза, уши. Скормил таблетки с куском колбасы. Собаку стало рвать в сущности сразу. Он из блевотины палочкой вытаскивал таблетки, чтоб потом дать ей их снова. Обессиленная, Дина лежала на боку и тяжело дышала.

«Что же делать? Что же делать?» — думал мальчик. Он раздавил спасенные таблетки и влил их вместе с водой в оскаленный собачий рот. Рвоты больше не было, но собака описалась и обкакалась. Он помыл ее и положил на чистое старенькое детское одеяло, на котором мама обычно гладила. Сверху прикрыл Дину своим детским плащиком. Поставил варить ноги. Собака уснула, а он стал изучать инструкции к лекарствам. Он мало что понимал, но по цене таблеток сообразил, что поступил правильно, все-таки скормив их Дине. И тут он услышал стон мамы. Она лежала с открытыми глазами, в которых стыл ужас

— Сейчас я тебе дам таблетки, — сказал он ей.

— Дай мне тазик, — сказала она. Он не понял, зачем.

— Я отведу тебя, — сказал он.

— Быстро тазик, — тихо закричала она.

Но он опоздал. Ее стало тошнить прямо на одеяло. Потом мама откинулась на подушки, и лицо у нее было цвета плохой белой бумаги. Он снял с нее одеяло и обнаружил, что с мамой случилось то же, что и с Диной.

«Запах хуже, чем от собаки», — подумал он, приподнимая маму, чтоб вытащить белье.

Он испугался этой мысли, ибо всякая мысль рождает следующую. Он открутил голову этой мысли, что мама пахнет хуже, представив, что это птица. Но от этого стало еще мучительней — он никогда не откручивал головы птицам, но уже и не надо было об этом думать. Все прошло. Он убирал за мамой, не думая о запахе, не помня его. Он попросил маму поднять руки, чтоб снять с нее рубашку с линялыми цветами. Она испуганно подняла руки, и он не стал отворачиваться от ее враз покрывшегося пупырышками тела, от складок живота и клока волос между ногами в синих раздутых венах.

— Рубашка на второй полке, — сказала мама, когда он постелил ей все чистое и принес свое одеяло и укутал ее, как маленькую.

Рубашки мамы были все старенькие, чистые, но неглаженые. Он выбрал менее линялую в синих цветочках.

— Я поглажу.

— Зачем? — сказала мама.

— Хочу, — ответил он.

Так как одеяло для глажки у Дины, он гладил рубашку на махровом полотенце. Мама смотрела, как неловко орудует он утюгом, и вдруг заплакала.

— Ты чего?

— Рюшечки замяли, когда я еще отдавала белье в прачечную, — сказала она. — Их теперь не поднять.

Но он толкал носиком утюга в увялые кружавчихи, он их вздымал, чистый запах стирки напомнил ему, что он сегодня не ел, но есть было нечего. Дождется всеобщего бульона.

Когда он надел на маму рубашку, она прижалась к нему и прошептала, что ей рюшечки гладила только ее покойная бабушка, а уже даже ее мама считала, что достаточно того, что белье чистое. «Нагладить финтифлюшки всякие у меня жизни нет», — говорила она.

— И у меня не было, — сказала мама, обхватив его руками и не отпуская. — А у тебя, получается, есть.

— Я принес лекарства, тебе надо выпить.

— Ты ходил в аптеку? А где взял деньги?

— У тебя в сумочке.

Как она встрепенулась! Мальчик, зная состояние матери, мог сравнить это с прыганием курицы, которой только что отрубили голову. Курица еще не знает про это и безумно скачет всем всполошенным телом, потому что информация о ногах осталась там, в лежащей в отдалении голове. А энергия и жажда жизни, получается, — в туловище. Мальчик видел это один раз, в детстве, когда они ездили на теплоходе и выходили на остановках изучать жизнь и природу. Относилась ли курица к жизни или природе?

— Дай немедленно сумочку, — полукричит мама, и глаза у нее круглые и безумные.

Он боялся, что она обнаружит пустой конверт, но, видимо, маме хватило его присутствия в сумке, она достала мелочь и отдала мальчику: «Купишь хлеба!» Громко, как всегда, защелкнула замок, но в руки сумку ему не отдала, положила рядом с собой.

«Она даже не пересчитала деньги, — подумал он. — Вернее, она даже не увидела, что он пуст. Ну да… Ну да. Конверт же на месте. А я выше подозрений».

Почему-то это заключение не принесло ему удовлетворения. «Выше подозрений» было сродни «слабак» и «теха». Недавно «выше подозрений» назвали его отца.

Приходила мамина сестра, у которой вода в жопе не держится (мамины слова). Она сказала маме:

— Ты очень запущенная женщина. Тебе уже можно дать пятьдесят, а то и больше.

— Ну дай! Дай! — кричала мама. — Может, я и прожила все сто! Откуда тебе знать!

— Не преувеличивай. Ничего ты не прожила! — отвечала сестра. — У тебя все в жизни в порядке. Вот если б благоверный твой положил на сторону глаз, ты бы встрепенулась.

Но они все, и он, мальчик, тоже, стали так хохотать, ибо представить папу с глазом на стороне было невозможно. «Никому он, кроме меня, не нужен, а потому выше подозрений», — говорила мама. И мальчик с этим соглашался. Папа — не добыча, чтоб на него ставить силки. Папа — овощ в огороде. Мама тоже овощ. В общем, жаль их, дураков. Почему же тогда от этой грустной мысли пришло к нему успокоение?

С одной стороны, люди — овощи, но ведь овощи в своем огороде. Собственность. И он их овощная собственность, поэтому никаких потрясений от него не ждалось. «В лунку его, в лунку!» — закон жизни.

«Надо забрать у нее сумочку, — подумал мальчик. — Когда она уснет».

Сейчас его больше занимала собака.

И он пошел к ветеринарке и сказал, что боится за собаку, привести ее нельзя, она лежит на боку, а денег у него нет. Все ушло на лекарство.

— И куртка, — сказала врач. — Я ходила в аптеку, мне рассказали. Подожди меня. Я пойду с тобой.

— Я потом отдам, — бормотал он всю дорогу. — Приедет отец…

— И выгонит тебя с собакой.

— Нет. Он не выгонит. Это мама могла бы. Но у нее нет сил. Она сама в лежку, как и Дина. И тошнило их обеих.

Дина лежала так же. Мама уснула, и он тихонько забрал у нее сумочку. Врач увидела и чистое одеяло, и детский плащик. Она была несентиментальная женщина и вековечный спор, кто лучше — звери или люди, давно решила в пользу зверей. Людей она не любила по двум причинам — за жестокость и отсутствие ума. Она отказывала в нем двуногим практически всем, без исключения. Хотя список исключения у нее был. Коротенький, на несколько персон. Мог ли думать мальчик, что сейчас вписан в этот список сразу после Джой Адамсон, о которой мальчик слыхом не слыхивал и которую уже давно съели животные, которых хрупкая женщина почитала выше людей. А ведь при другом раскладе мыслей могла быть жива. Так что спор «за» и «против» до сих пор ответа не имеет, но мальчик получает с этого спора навар в виде бесплатного укола, даже двух, бездомной Дине, лежащей на крыльце с полным безразличием ко всему происходящему.