Айтеч Хагуров - Жизнь коротка, как журавлиный крик Страница 9

Потом, правда, братишки потребовали у бабушки пустить голову по кругу — чтобы каждый по очереди ее получал, а не я один. Тогда я понял, что мяса дают нам мало. Однако никто из тех, кому доставалась голова, не мог с ней справиться, ибо не было знаний по анатомии заячьей головы, добытых мной упорным трудом. Поэтому вскоре голова вернулась ко мне.

Бывали и конфликты в нашем большом семействе. Возникали они по горизонтали, т. е. между нами, детьми, и, если обострялись, то разрешение находили по вертикали, у старших. Как‑то моя сестра, Чупа, которая была ближе всех к бабушке, «заложила» меня ей: я с двоюродной сестренкой Юлькой, с которой был очень дружен, лазил в курятник соседей и таскал оттуда яйца, которые мы потом пекли в костре. Лазил в курятник я, а Юлька снаружи принимала яйца. Таким образом основная часть вины ложилась на меня. Дело усугублялось тем, что по этому поводу дедушка уже строго со мной говорил. Он рекомендовал пользоваться нашим курятником и категорически запретил лазить в соседний. Но в нашем все яйца тщательно собирали тети.

И в тот раз как и в этот донесла бабушке Чупа. Сколько же можно? За обедом я узнал о доносе (тетя Минхан, раскладывая наши порции мамалыги, сказала, что такого вора, как я, и не стоит кормить). Я скатал большой комок мамалыги и пульнул в лицо сестре. Я же не знал, что попаду прямо в глаз. Отчаянный крик сестры выз

вал настоящую панику среди взрослых. Юлька вовремя шепнула мне, что надо воспользоваться суматохой и смыться. Надо было уйти в добровольное изгнание к кому‑то из родственников. Убегал я в таких случаях к дедушкиной сестре. Я любил ее внука Нальбия и его тетю. На следующий день Нальбий отправлялся в разведку и узнавал обстановку. Если все шло обычным порядком, я появлялся, чтобы попасться на глаза одной из тетушек. Если она говорила: «вчера тебе показали бы как не слушаться», то это значило, что пронесло. Если же говорили: «Ты хочешь, чтобы тебя прибили», то это означало, что надо еще сутки продлить свое добровольное изгнание.

Вечер. После ужина к дедушке Калятчерию, как обычно, начинают идти и идти аульские старики. Они рассказывают друг другу, чем занимались целый день, делая акцент на всяких тонкостях и неожиданностях, с которыми столкнулись. Эти тонкости и неожиданности становятся предметом общего разбирательства. Часто обращаются к моему дедушке Калятчерию. Он обычно молчит; но он же ставит последнюю точку в любом споре, касающемся крестьянского дела.

Много курят… Мы, дети, каждый со своей скамеечкой, занимаем свои углы. Все уже поговорили о делах, и скоро придет дедушка Махьиль и будет продолжать рассказывать сказку, которую он рассказывает уже целую неделю. Наверное, и многосерийные фильмы появились после его сказок.

Дверь в общую — точнее, женскую комнату — тоже открыта: и там слушают сказку.

Мы, дети, каждый раз засыпаем, не дослушав до конца. Взрослые выносят нас, укладывают на ночь, а сами занимают наши места.

На следующий день мы гурьбой ходим за тетей Миной, чтобы она рассказала то, что мы проспали. А вечером придет дедушка Махьиль, продолжит захватывающую сказку — эпос о героических приключениях Чэчана — сына Чэчана.

В этих воспоминаниях я настолько отхожу от реальности, что, не возвращаясь к ней, легко ухожу в сновидения. Почти каждый вечер я сначала раздваивался между жизнью у тети и мечтами — воспоминаниями о моей жизни у дедушки, а мечты — воспоминания переходил и в сон…

Когда наступили долгие зимние вечера, мы втроем часто ходили на посиделки к соседям. Наиболее интересными были посидел

ки у Тэтэу — единственного не очень старого мужчины в нашей округе. Туда же приходили его друг Хьатит и соседки, многие с детьми. Наличие двух мужчин придавало этим посиделкам значимость и некую фундаментальность.

Все сначала с интересом слушали разговор двух мужчин о делах. Дела их были более масштабными и важными, чем дела женские: связаны с поездками в лес, в Николаевск, Усть — Лабу. Оба мужика по инвалидности и возрасту не были призваны в армию и работали в колхозе ездовыми. Когда исчерпывался их разговор, женщины робко начинали выяснять их мнение по тем или иным своим хозяйственным делам. Мужчины высказывались обстоятельно, по — деловому. Женщины переходили к вопросам войны, наших побед, зверств немцев, к судьбе сыновей и мужей.

В этих вопросах мнения Тэтэу и Хьатит принимались как очень авторитетные. Если одна из женщин очень конкретно ставила вопрос: почему уже три года никто ей ничего не сообщает о муже? — Тэтэу, чтобы придать ответу убедительность, облекал его в абстрактную форму: «Советская власть, Ханифа, не оставляет без внимания семьи погибших. Раз вам не платят пособие, значит нет основания».

Интересным был вечер, когда у нас вязали для Нысэ шерстяной платок. Для этого утроили ш1ыхьаф. Это слово переводится как «взять труд взаймы», или «работа в кредит». Тот, кто организует ш1ыхьаф, берет в кредит труд приглашенных. Возвращать кредит он будет своим же трудом — любому из них, когда у них будет свой ш1ыхьаф. Ш1ыхьаф может объявляться по поводу любого трудоемкого дела.

Пришли из нашей округи женщины и немало девушек. Образовался технологический конвейер: чесальщицы превращали залежалые груды овечьей шерсти в пуховые комки, передавали их тем, кто ручным веретеном вил из них нитки. Нитки сматывались в клубок и передавались вязальщицам. А те — с четырех сторон — вязали платок.

Я был востребован всеми: и то поднеси, и то подай.

Обстановка на ш1ыхьаф — особая. Люди ведут себя раскованно. Всегда много шуток, веселья, юмора. Праздник общения.

Одна молодая разведенная женщина все время приятно меня смущала, заявляя всем, что замуж выйдет только за меня.

За работой пели песни. Тогда, в тяжелые военные годы, народ

сочинял много песен. Были песни общеплеменные — бжедугские, шапсугские, чемгуйские… Были — и одного аула.

Многие песни — песни плача и горя, рожденные войной.

Но были песни — любви и надежды.

К сожалению, большинство этих жемчужин подлинного народного творчества уже забыты…

В полночь тетя Саса отвела меня в нашу кухоньку, где мы с ней спали и где теперь никого не было, и велела спать. Как обычно перед сном, я вспомнил дедушкин аул и ш1ыхьаф, который был там.

Это был летний теплый день. Весь аул собрался на ш1ыхьаф к Дауровым, чтобы мазать глиной дом. Дома тогда строили турлучные. Их остов был сплетен из толстых прутьев… С обеих сторон он обмазывался глиной. Больше всего глины уходило на потолок. Вся наша большая дедушкина семья от мала до велика была там. Как там было хорошо и весело! Мы, дети, как черти вымазанные в глине, носились среди женщин, пачкали их глиной, а нас не только не наказывали, а поощряли шутками. Взрослые и сами нередко пуляли друг в друга глиной. Это был не только Праздник Труда, но и — праздник Глины.

Я слушал пение женщин в соседней комнате, предавался воспоминаниям и уютно засыпал. А работа в соседней комнате продолжалась до утра.

Но более всего помню я катанье на льду. Тети Сасы не было дома, и Нысэ разрешила мне пойти с Килимом. На льду было много ребят — и маленьких, и почти взрослых! Кругом крик, визг, смех. Настоящий зимний праздник!

Обуты кто во что горазд. Многие и вовсе на босу ногу — в старых, не по ноге калошах. Несколько ребят бегают совсем босые, их ноги красные, как у гусей.

Лучше всех обуты те, у кого шерстяные носки и чувяки с подошвой из телячьей кожи. Так обут и я. Моя обувь (шерстяные носки и чувяки) и одежда (рубашка, пальтишко и шапка) соответствовали обуви и одежде детей состоятельных родителей. Это свидетельствовало о том, что мои родственники, заславшие меня в этот аул, чтобы обеспечить лучшую жизнь, достигли цели (если судить их критериями).

У больших ребят — самодельные коньки: деревянные колодки, подкованные толстой проволокой. Остальные катались по льду на ледяных брусках — их топором вырубали возле проруби. Бруски са

мых разных форм и размеров. Делается на краю бруска ямочка, в нее упирается палка. Толкая палкой, разгоняешь брусок, на ходу заскакиваешь на него и едешь, пока хватает инерции. Ребята постарше умели это делать здорово и пролетали мимо, как нам казалось, с огромной скоростью. Мы, которые поменьше, в основном одной ногой стояли на бруске, а другой его толкали. Некоторые кооперировались: несколько мальчишек стояли на большом обломке льда, другие толкали его.

Те, которые не катались, гоняли чинэ — юлу из бычьего рога. Чинэ сначала раскручивается пальцами, потом получает ускорение с помощью специальной плетки, сделанной из конопляных ниток. (В то время на каждом огороде был небольшой участок, недалеко от дома, на котором выращивали коноплю. Из ее волокон делали суровые нитки, ими шили чувяки с подошвой из телячьей кожи, чинили сбрую и многое другое. Иного применения конопли тогда не знали…) К ручке привязывали 10–15 этих ниток, они образуют нечто вроде султанчика, им и хлещут чинэ — раскручивают его так, что издает он воющий звон. Соревновались: кто прогонит свое чинэ через сложные препятствия.