Матвей Ганапольский - Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника Страница 9

– У тебя в самолете была зеленая папка, ты оттуда доставал листы бумаги. Потом ты спал, потом встал и вышел. Где папка?!

Я вдруг вспомнил, что в начале полета действительно достал из сумки папку с текстами, потом что-то там правил, но потом меня сморил сон. Сейчас я не мог сказать, где папка, – видимо, она осталась в самолете, в кармане переднего кресла среди журналов и проспектов самолетного «DUTY FREE». И это было ужасно, потому что там были тексты из моей книжки, причем в единственном экземпляре.

Но более ужасным, было осознание того, что, видимо, у Иоси есть глаз на затылке, потому что в самолете он сидел впереди всех и ни разу не обернулся.

– Вы идете в самолет, забираете пиджак, камеру и папку, – приказал Иоси и, что-то коротко обдумав, отрывисто добавил: – А Коля писает!..

Коля, швырнув на землю семейный фибровый чемодан, бросился к трапу. Мы последовали за ним.

Папка оказалась в кармане переднего кресла.

Тем временем к самолету подъехал спасительный автобус с кондиционером.

Быстро пройдя паспортный контроль, вернее не пройдя, а пробежав его под неусыпным взором нашего куратора, мы погрузились в другой микроавтобус и поехали в Тель-Авив.

Иоси сидел впереди возле водителя к нам затылком, хотя уже было понятно, что он смотрит на дорогу, но видит нас.

Я чувствовал себя неудобно из-за истории с папкой – мне казалось, что нужно как-то разрядить обстановку, хотя не было понятно как.

С одной стороны Иоси меня спас, но с другой, журналистам из великой России не пристало перед кем-то извиняться.

Однако ничего не сказать было бы свинством.

На конструирование извинительной фразы ушла вся дорога до гостиницы, поэтому процесс примирения начался, когда мы уже заезжали на стоянку.

– Иоси, – решительно сказал я в широкую спину. – Ты очень помог…

– Восемь лет назад один человек вышел из самолета и оставил там цветы, – холодно перебил он меня, не оборачиваясь. – Потом был взрыв. Убило всех!..

Автобус качнуло, и на нас повалились вещи.

Мы приехали.

– Сейчас полшестого утра, – объявил Иоси. —

В семь тридцать завтрак. В восемь первая лекция.

– А спать?! – возмутился цвет журналистики. – А купаться, а катание на лодочке?

– Изг-г-раиль не оплачивает лодочку, – жестко произнес Иоси. – Изг-г-раиль оплачивает утреннюю лекцию «Главные пг-г-гинципы капельного ог-г-ошение помидоров». Ты же хотел помидоры в Петушках? – Он ткнул пальцем в Колю.

– Я все хочу! – испугался писклявый.

– Мог-г-е в двух шагах, – удовлетворенно кивнул головой шабаковец. Вашим распорядком предусмотрено купание. Но хочу предупредить – пребывая на территории государства Израиль, вы должны помнить главное правило…

– Всюду враги? – иронично перебил я Иоси.

– Всюду евреи, – уточнил куратор и как-то загадочно добавил: – А евреи – они евреи, но не ангелы…

Море и лохи

Зашвырнув ненавистный чемодан в номер, я решил немедленно бежать к морю.

Поскольку государство Израиль, вложив все деньги в капельное орошение помидоров, решило сэкономить на российских журналистах и купило нам билеты на ночной рейс, то сейчас, ранним утром в полшестого, у меня был шанс впервые увидеть то самое море, в котором, как говорят, можно купаться почти круглый год, и ради которого в эту страну уехала куча родителей моих друзей, да и самих друзей.

Схватив гостиничное полотенце и сунув его в пакет, чтобы незаметно пронести мимо портье, я быстро сбежал вниз и обнаружил в фойе Колю, который маялся от безделья. Он сиротливо сидел в кресле, размахивая ножкой, и, видимо, мечтал о гостиничном завтраке, который ожидался не ранее, чем через полтора часа.

Сжалившийся портье решил его развлечь и включил телевизор, так что Коля уже двадцать минут наблюдал на экране представительного раввина, который на иврите зачитывал куски Торы, важно поднимая указательный палец.

Измученный Торой, Коля буквально впился в мою руку и заныл, что хочет пойти со мной.

Я согласился.

Гостиница стояла на самом берегу, так что мы быстро пересекли тель-авивскую набережную и ступили на еще прохладный песок.

Возможно, евреи и не ангелы, но трудно понять, как они отхватили у Бога этот кусок земли.

У грузин есть такой анекдот, что когда Господь раздавал землю, то все стояли в очереди, а грузины пили вино, кушали хинкали и провозглашали тосты. И к Богу они явились, когда все земли уже были розданы.

Однако грузины не огорчились – они налили Богу «мачари» – молодого вина, дали попробовать большой кусок горячего хачапури и даже предложили побыть тамадой. Быть тамадой Бог вежливо отказался, но одобрил хачапури, а потом сказал: «Вы, конечно, опоздали, но у меня есть кусок земли, который я оставил лично для себя!..»

Так появилась Грузия.

Что касается Израиля, то думаю, там все было проще – еврейский спецназ вломился к Богу первым и, не спрашивая, аннексировал лучшее.

Это, конечно, поступок жестковатый, но зато у евреев появилась набережная с этим широким пляжем, с этим песком и с перевернутыми лодками у самой воды.

В ранний час на пляже не было ни души. По набережной изредка проезжали машины, неподалеку от порывов ветра хлопал брезент навеса пляжного ресторана, да в воздухе с резкими криками качались чайки.

Очень далеко на траверсе неподвижно стоял корабль, видимо ожидая захода в порт.

– Как тут хорошо, – с какой-то истинно русской тоской сказал Коля, елозя босыми ногами по песку. – Так тепло!

– Да, хорошо, – подтвердил я, бессмысленно глядя на панораму с кораблем.

– У нас в Петушках тоже можно посидеть на перевернутых лодках, – добавил Коля. – Они у нас возле пруда валяются. Бывало, сядешь и валенками снег разгребаешь. Точно, как тут.

– Почему валенками? – Я очнулся от магической прострации.

– У нас зимой минус сорок, а летом пруд сильно воняет – в него мусор бросают.

Коля задумался.

– Может, мне сказать Иоси, что я еврей, и остаться? – внезапно спросил он с каким-то озарением.

Мне стало Колю неимоверно жаль, но истина была дороже.

– Нам тут нечего делать, – сказал я намеренно жестко. – Ты не еврей, ты не знаешь иврит. Да и своих журналистов тут полно.

– А я пойду к ним в Шабак, – с вызовом произнес писклявый. – Иоси меня научит драться и стрелять!..

Коля внезапно умолк, уткнулся взглядом в песок и задвигал желваками.

Я все понял. Да и как было не понять «радостную» жизнь журналиста в российской провинции.

– Тебя что, бьют?

– Бьют, – грустно подтвердил Коля. – Меня одна бригада три раза била. Первый раз в подъезде. Еще били возле пруда. А один раз прямо у редакции – даже руку сломали, чтобы не писал. Кастетом били, сказали, что убьют. И правда, хотели убить – так я в редакцию заполз, прямо в кабинет к главному редактору.

– И что он?

– Сказал, больше о них не писать. Даже приказал. А что делать – у него трое детей…

– А ты в милицию ходил?

– Так милиционеры меня и били, – вздохнул Коля и потер руку.

– Ладно, пошли, искупаемся перед помидорами, – я резко сменил тему.

Мы сбросили одежду, аккуратно сложив ее на лодку.

Конечно, нельзя сказать, что мы были одеты по последней пляжной моде – собственно, ничего специально пляжного на нас не было.

Но наши трусы – у меня в полоску, а у Коли в цветочек, никого не могли смутить: свидетелей нашего потенциального позора не было – все евреи еще крепко спали.

Видимо, у каждого человека с морем свои отношения – кто-то любит скользить по волне на доске, кто-то плыть до буйка.

Что касается меня, то я делаю так – просто захожу в воду по горло и отмокаю, как белье.

Да, это бессмысленно. Но если бы я все делал со смыслом, то был бы богат.

А так – я просто журналист.

В этот раз отмокать пришлось, войдя в воду не более чем по грудь – Коля был незначительного росточка. Но и до такой глубины мы шли минут десять – дно было исключительно пологим.

Отойдя от берега очень далеко, мы стали лицом к лицу.

Говорить ни о чем не хотелось.

Пахло свежестью и солью, какие-то голодные рыбки покусывали ноги, мгновенно разлетаясь в стороны при малейшем движении.

Вода была аптекарски прозрачна, что свидетельствовало о несправедливости народного двустишия о причинах отсутствия воды – имея такое свое море, евреям вряд ли нужно присасываться к чужим кранам.

У меня было то самое состояние лени и блаженства, которое характеризуется фразой «у меня есть мысль, и я ее думаю». Подразумевается, что у человека имеется строго одна мысль, не более.

И эта мысль звучала так: а может, и мне завалиться?

А потом остаток жизни стоять в этом море?

Конечно, я тут умру от голода, потому что, как и писклявый, я не знаю иврита; да и кому нужен русский журналист в Израиле, даже если он либеральных взглядов и имеет награду от мэрии Москвы.

Но если даже я, как гордая скала, рухну в волны и навеки скроюсь в пене волн, то, согласитесь, это будут волны этого волнующего моря, а не жалкая рябь грязного пруда, возле которого менты бьют кастетом Колю.