Энтони Берджесс - Трепет намерения Страница 9

Выбей зубы этой сивой свинье.

— На глазах у Бригитты? Не думаю, что после этого она будет испытывать к тебе особую нежность. Если помнишь, она уже при знакомстве назвала меня «неприятелем».

— Тогда подкарауль его одного. Ночью. Где-нибудь на улице или возле его дома.

— Не понимаю, какой урок должна извлечь из этого Бригитта—истинный объект наших стараний. Господи, по-моему, мы снова затеваем войну.

Мы подошли к метро на площади Пиккадилли. Роупер остановился посреди тротуара и расплакался. В обращенных на него взглядах молодых людей не было обычной в таких случаях презрительной усмешки—скорее сострадание. Новое поколение—новые понятия о половых приличиях. Для нас же с Роупером ничего не изменилось: все, что касалось пола, по-прежнему оставалось «мерзким». Успокоив Роупера, я взял у него адрес, и бедняга заковылял в метро с таким лицом, словно спускался в ад.

Просьбу Роупера я выполнять не собирался, у меня был собственный план действий. Как Вы помните, сэр, в то время я все еще считался в Департаменте чем-то вроде стажера. Для тренировки мне было позволено—правда, не Вами, а майором Гудриджем—вести наблюдение за Бригиттой Роупер, урожденной Вайдегрунд, и этим самым Вурцелем. Меня, кажется, даже похвалили за инициативу. Каждый день после нашей встречи в Сохо я приходил к дому Роупера, который находился неподалеку от Ислингтон-Хай-стрит. Дом был мрачный, закопченный, с немытыми окнами (мойщики окон, должно быть, считали ниже своего достоинства появляться в этом районе). Вдоль улицы угрюмыми часовыми стояли ободранные мусорные баки. На одном конце улицы находился молочный магазин, перед которым выстраивались запотевшие молочные бутылки, на другом конце—лавка, торгующая скабрезными журнальчиками. Жили здесь преимущественно рабочие, поэтому днем улица была пустынной, если не считать женщин, иногда выходивших в бигуди и шлепанцах за покупками. Вести наблюдение оказалось делом нелегким. Но, к счастью, продолжалось оно недолго—Вурцель появился на третий день. Крепко сбитый, безобразный, самоуверенный, одетый в видавший виды синий костюм. Он постучался, посвистывая, взглянул на небо, не сомневаясь, что его с нетерпением дожидаются. Дверь приоткрылась, но Бригитта не выглянула. Вурцель вошел. Я немного прогулялся—ровно столько, чтобы выкурить бразильскую сигару, затем выплюнул огрызок и постучал в дверь. Потом еще раз. И еще. Босые пятки зашлепали вниз по лестнице. Из прорези для почты послышался голос Бригитты, еще не успевшей переключиться на английский: «Ja? Was ist's?»[42]

— Заказная бандероль, миссис,—сказал я по-пролетарски грубовато.

Дверь чуть приоткрылась, по мне этого было достаточно—я ввалился, преодолевая едва ощутимое сопротивление ее пышной тевтонской груди (но не глядя на нее, не поворачиваясь в ее сторону), и, сопровождаемый криками Бригитты, бросился вверх по лестнице. Сверху послышался ответный крик—удивленный и слегка настороженный. Похоже на перекличку в Альпах! По крикам и табачному запаху я сразу определил, где располагалась спальня. Бедный Роупер: лестничная площадка была усыпана скинутыми с полок книгами! Бригитта уже почти дышала мне в затылок. Я влетел в спальню, бросился в дальний угол и лишь после этого повернулся к ним лицом. Стоявшая в дверях Бригитта, которая успела накинуть на себя лишь аляповатый халатик, сразу узнала «неприятеля». Я взглянул на кровать: там валялось обнаженное, как Ной[43], огромное тупое животное. Совершенно очевидно, что занимались здесь отнюдь не шпионажем. Но все-таки, кто может поручиться?

— Выметайся отсюда, свинья!—рявкнул я.—Вон! Быстро, пока я не вышвырнул тебя в таком виде на улицу!

Он увидел, что перед ним не муж. Балансируя как на трамплине, он выпрямился во весь рост и—голый до неприличия, с покачивающейся маленькой мошонкой—двинулся по кровати на меня. По-горильи раскинув жирные руки, Вурцель угрожающе зарычал. Видимо, он собирался, добравшись до края кровати, прыгнуть на меня, однако я стоял слишком далеко. И тут ублюдок поманил меня пальцем, словно мы с ним находились на ковре, и вот-вот послышится рев и свист толпы. Мне сразу стало ясно, что все, на что он способен,—это побеждать в купленных схватках, делая эффектные броски через плечо, вертушки, ножницы на голову и подсады голенью. О настоящих бросках он и понятия не имел. Шестерка! Тут тебе не в поддавки играть! Здесь публику за нос не поводишь! Я-то уж кое-что понимал в профессиональной борьбе.

Он спрыгнул с кровати—на тумбочке, в свою очередь, подпрыгнули кувшины и кружки Бригитты. Господи, только сейчас я заметил на стене групповую фотографию шестого класса колледжа Св. Августина. Мы с Роупером стоим в обнимку, рядом улыбающийся, позабывший на время о «мерзкой похоти» отец Берн. Между тем Вурцель приближался, с театральной свирепостью скаля гнилые зубы. Эх, жаль, комната тесновата… Вурцель полагал, что противник уже психологически сломлен, и никак не ожидал моего неожиданного удара головой в диафрагму. Руки у него были широко раскинуты, так что я ему не позавидовал. Он удивленно отпрянул, когда я резко провел с колена захват левой ноги. Вурцель хотел нанести мне удар в затылок, но я был к этому готов. Навалившись всем телом, я опрокинул задыхающегося мясистого противника на спину и, бросившись на него, точно на необъятное меховое ложе, хорошенько придавил негодяя в позе выставленного напоказ Марса[44]. Он попытался высвободиться, но я держал его крепко и к тому же сразу успокоил своим коронным — ребром ладони по горлу: einmal, zweimal, dreimal[45]. Вообще-то Бригитта должна была бы сейчас колошматить меня по голове туфлей или еще чем-нибудь, но я видел, что ее обнаженная ножка неподвижно застыла у двери.

— Genug?[46]—спросил я у Вурцеля.

Он прохрипел нечто, отдаленно напоминавшее «genug», но мне казалось, что ответ следует несколько уточнить. Обмякшие, некогда мускулистые руки Вурцеля служили сейчас разве что украшением. Я от души заехал ему в левое ухо. Мерзавец взвыл, но тут же закашлялся. Легким прыжком я вскочил со своей живой, хорошенько продавленной перины, Вурцель тоже поднялся и двинулся на меня, сопровождая наступление кашлем и надсадным «Scheiss»[47]—вариациями. Я схватил с тумбочки маникюрные ножницы Бригитты и—кружась и куражась—стал делать выпады и уколы.

— Genug?—спросил я снова.

Вурцель пытался отдышаться в промежутках между приступами кашля. С опаской поглядывая на меня, он сказал:

— Я пошел. Но я хочу возвращать деньги. А, так мы еще и деньги берем!

— Отдай,—приказал я Бригитте.

Она вытащила из кармана несколько бумажек. Вурцель выхватил их и сплюнул. Я взял с тумбочки еще более действенное оружие—маникюрную пилку с заточенным концом и сказал:

— Минута на одевание и чтоб духу твоего здесь не было.

Я принялся отсчитывать секунды. Вурцель оказался расторопным. Даже ботинки не зашнуровал.

— И если герр доктор еще хоть раз на тебя пожалуется…

Тут я заметил, что глаза Бригитты устремлены не на Вурцеля, а на меня. Она даже не попрощалась с ним, пока я с ворчанием выпроваживал его из комнаты пинками под зад. На лестничной площадке Вурцелю попались на глаза книги Роупера, и он мстительно шарахнул кулаком по верхней полке, отчего еще несколько книг грохнулось на пол.

— Грязная свинья! Недоумок поганый!—Я пнул по здоровущей заднице.—Может, запалим костерок? Чтоб ни одной книги не осталось?

Он, обернувшись, зарычал, и пришлось не мешкая отправить его вниз по неосвещенной лестнице. По пути Вурцель сбил висевшую на стене картинку (крепившуюся не шурупами, а неумело вбитыми гвоздями). Старомодная одноцветная гравюра изображала Зигфрида, который размахивал Нотунгом[48] и орал нечто героическое. Я рассвирепел. Кто они такие, чтобы считать Вагнера своим? Вагнер мой! Я помог Вурцелю преодолеть оставшиеся ступеньки, после чего позволил ему самостоятельно добраться до наружной двери. Отворив ее, он обернулся и разинул пасть, чтобы напоследок измазать меня в дерьме, но, увидев мой угрожающий жест, выскочил на улицу.

Все это время я оставался в верхней одежде. Поднимаясь по лестнице, я скинул плащ и пиджак, а, переступая порог спальни—на этот раз с новыми (впрочем, не слишком) намерениями,—уже стягивал галстук. Как я и предполагал, обнаженная Бригитта ждала меня в постели. Мгновение спустя я был при ней. Все произошло безо всяких затей, однако основательно и ко взаимному удовлетворению. Снова я вступал в Германию победителем, снова кошмар сменялся земными радостями. Ей не требовалась нежность, она привыкла быть жертвой—матери, Вурцеля, моей. Трижды возобновлял я свое победное шествие. Стало темнеть, и она заговорила со мной на немецком, языке тьмы. Не приготовить ли мне чаю, не хочу ли я шнапса? Я спросил: