Алексей Козырев - Трансплантация (сборник) Страница 9

— И правда, Степан Андреевич, сходил бы в операционную, узнал, как там дела. А то мне тревожно как-то. — Прервав, наконец, ходьбу, Бубукин останавливается около сидящего в кресле главврача.

— Не пойду. Кольцова сейчас злить нельзя. Берите, Пётр Михайлович, стул. По монитору всё прекрасно увидим.

— Ты думаешь, мы тут с тобой чего-нибудь поймём? — Бубукин придвигает к монитору стул и садится рядом с Лисиным. — Я сангиг окончил, ты стоматолог, насколько я помню.

— Ничего, Пётр Михайлович, не боги горшки… Вон, видите, — Лисин тыкает пальцем в центр экрана, — видите, обломок ребра. Вон как глубоко сидит. Видите?

— Нет, не вижу. — Бубукин надевает очки и вплотную придвигается к монитору.

В этот момент в кабинете гаснет свет. Погружается во мрак больничный двор, чернеют окна соседних зданий. Правда, темнота длится не более трёх секунд. Столь же внезапно ряды ламп роскошной Лисинской люстры на мгновение неестественно ярко вспыхивают и затем, уже надолго, гаснут вновь.

— Нам только этого не хватало для полного счастья, — Лисин откровенно напуган.

— Аварийный генератор у тебя хоть есть? — Бубукин взволнован не менее главврача.

— Есть. Но, если откровенно, то сейчас он на даче. Там тоже часто перебои случаются…

— С совестью у тебя перебои. Частые. Где еще генератор поблизости может быть? Думай, Лисин!

— Есть только в роддоме напротив. Но там я не властен. Да включат сейчас, Пётр Михайлович! Не переживайте. У нас так часто бывает.

Как бы в подтверждение слов главврача люстра вновь оживает, но на этот раз лампы светят вполнакала.

— Сделайте же что-нибудь, — раздаётся из динамика рядом с монитором злой голос Кольцова. — Аппаратура на пределе. Мониторы еле теплятся. Лисин, где вы там? Вы главврач или утка палатная?

— Так, это я уже где-то слышал, — шепчет Лисин, тупо уставившись на Бубукина. Затем громко добавляет: — Сейчас что-нибудь придумаем.

— Так думайте, если ещё не отвыкли. И побыстрее, — гремит раздражённым голосом Кольцова динамик. — У меня показатели не читаются. Я на глазок работать не обучен. — Кольцов замолкает. Из динамика слышны лишь хриплые звуки кардиографа. Сердце Нефёдова бьётся неровно и редко.

Бубукин, не отрываясь, с упрямой надеждой смотрит на тусклую люстру. Затем, удручённо махнув рукой, лезет в карман за мобильником. Набирает номер.

Далее слышны лишь обрывки его разговора по телефону: «Алло, Селезнёв! Бубукин на связи. Кто у нас дежурит? Что-что? Это не у меня что, это у тебя что! Да, не только в роддоме, в районной тоже нет. Откуда знаю? От верблюда. Я у него. Не у верблюда. У Лисина. Ну знаешь — там может родится, а может, ещё и не родится. Фифти-фифти! А у нас на все сто — помрёт вполне конкретно. Всё, считай за приказ. Переключай. Сказал, прикрою, значит, прикрою. Будь».

Бубукин запихивает мобильник в карман и вновь начинает нервно ходить из угла в угол кабинета.

— Так будет напряжение или нет, начальнички, вашу мать? — вновь яростно пробуждается динамик.

— Скажи, что сейчас будет, — шепчет Лисину Бубукин.

Но ответ уже не требуется — лампочки в люстре дружно вспыхивают и затем, несколько раз мигнув, загораются ровным ярким светом.

— Так, быстро откачиваем кровь. Шунт левее, ещё левее. Теперь зажимайте. Господи, кто вас учил? Такие же Лисины с Бубукиными. Дайте я сам! — Сквозь совсем слабый и неровный ритм биения сердца слышен раздражённый голос Кольцова. По всей видимости, он позабыл отключить микрофон.

— Ну, я ему характеристичку напишу. Сортиры чистить не доверят, — Лисин со злостью смотрит на монитор. Затем оживляется: — Всё, Пётр Михайлович! Хоть я и не силён в трансплантации, но тут и стоматологу понятно…

Как бы удостоверяя слова главврача, в динамике последний раз хрипнул кардиограф и затих.

— Нет, шунт не поможет, — прерывает тишину упавшим голосом Кольцов. — Куда его — аорта на волоске. Не так бы глубоко ребро. Как ножом. Нет, такой клапан держать не будет. Здесь уже ничего не поможет! Ничего! Попался бы мне этот подонок с иномаркой! Давайте анестезию. Ну не мне же — Маракину. Вот сюда перекладывайте. Пониже чуть. Вот так! Микрофон-то кто-нибудь отключит? Что вы всё забываете! Персональчик! Ужас как…

— Ну, вот и всё! — Лисин отключает монитор и встаёт из-за стола. — Дайте закурить, Пётр Михайлович.

— Ты же не куришь, Степан Андреевич, — достаёт из кармана пачку сигарет Бубукин.

— Да почти десять лет как бросил, но сейчас надо, — Лисин закуривает протянутую сигарету, жадно делает одну затяжку за другой. — Ох и хорошо!

— Тебе, может, и хорошо. А там, ты уверен, что всё в порядке? — Палец Бубукина направлен в сторону операционной.

— Там теперь дело техники. А она, техника эта, у Кольцова на высшем уровне, — поплевав на окурок, Лисин бросает его в пепельницу. — Всё! Пётр Михайлович, не сомневайтесь! Можете Кручилину докладывать.

— Ладно, Степан Андреевич. От меня здесь теперь, действительно, мало что зависит. Двину в мэрию. Чего зря время тратить. А ты, в случае чего, звони. Я на мобильнике. И не засиживайся в кабинете. Мадам Маракина нервничает. Успокой. Она здесь где-то. Ладно! Будь! — Пожав главврачу руку, Бубукин выходит из кабинета.

Вестибюль на втором этаже больницы. Окна с пыльными стёклами. Две двери. Одна в операционную. Вторая, нам уже знакомая, с выцветшей табличкой — «Реанимационное отделение». На дальней от дверей, типично медицинской скамье, потёртой и поцарапанной, понуро склонив голову, сидит Нефедова. Одета скромно, если не сказать бедно, но вместе с тем подчёркнуто аккуратно. В траурные темные тона. Лицо болезненно-бледное, в больших карих заплаканных глазах печаль и безысходность. Невдалеке на стуле дремлет пожилая женщина с простым, добрым деревенским лицом. В руках пластиковый пакет. Напротив двое. Яркая респектабельная блондинка лет тридцати пяти что-то недовольно выговаривает подобострастно склонившемуся перед ней молодому парню в кожаной чёрной куртке. На изогнутой спине парня куртка натянулась, откровенно выставив на обзор окружающих чёрную рукоятку пистолета. Скрипуче злой шепот блондинки заглушают шаги вошедшего в вестибюль Лисина.

Охранник, по всей видимости наконец усвоивший, чего добивается от него накрашенная блондинка, подходит к Лисину и крепко ухватывает его за лацкан халата:

— Куда провалились? Вон Анна Наумовна волнуется. Выясни там, что к чему. Главврач всё-таки. Чай, не утка палатная.

— Опять про утку! И как я выясню? Туда никому, кроме бригады, нельзя. Даже мне. Но можешь передать, что процесс идёт в правильном направлении.

— Сам ей и втолкуй, если умный такой. — Охранник берёт под руку главврача и подводит к блондинке.

— Так как, Степан Андреевич? — с наигранной тревогой в голосе вопрошает дама. — Я аж вспотела вся от волнения. Шуба новая провоняет к чёртовой матери.

— Анна Наумовна, с вашим мужем будет всё нормально. В сотый раз повторяю: Кольцов лучший хирург области, автор как раз этой самой методики трансплантации.

— Лучший-то лучший, а вдруг чего не то сделает, — блондинка открывает крышку зазвонившего мобильника и отходит в угол комнаты. — Нет, на кой нам венгерский! Только Италия. И чтобы крышка под цвет кафеля.

— Чего не то сделает — голову отверну, — не то Маракиной, не то охраннику отвечает Лисин.

— Он-то в курсе? — продолжает разговор за хозяйку охранник.

— Кто? — не врубается Лисин.

— Конь в пальто. Хирург, естественно.

— В курсе чего? — совсем обалдевает Лисин.

— Ну, что, в смысле, голову ему отвернёшь.

— В курсе! Ещё как в курсе! — наконец, понимает, о чем речь, Лисин.

— Смотри, Андреич, — демонстрирует огромный кулак охранник. — В случае чего кольцовской башке долго скучать не придётся. И двух понедельников не протянешь. Понятно?

Во всю ширину открывается дверь реанимации. Санитар вывозит из неё каталку с прикрытым белой простынёй телом. Нефёдова встает, не отрывая заплаканных глаз от каталки. Но санитар жестом останавливает её и подзывает рукой старушку. Та, тяжело ступая, подходит к каталке, приоткрывает простыню. Несколько минут печально и ласково смотрит в лицо умершего мужа, затем накидывает простыню.

— Вот записка вам. Перед самой смертью написал, — санитар достает конвертик из кармана халата.

Повертев в руках конверт, старушка возвращает его санитару:

— Прочти, милый, я и очки-то не помню, куда задевала.

— Хорошо, прочту. — Санитар извлекает из конверта сложенный пополам листок бумаги. — «Дорогая моя Катюша. Спасибо тебе за эти полсотни лет, прожитые вместе. Это были прекрасные годы. Я был счастлив. Но всё когда-нибудь да заканчивается. Береги себя. И помни, что тело моё умерло. А душа жива. Поверь мне, жива! И в ней только ты, мой самый любимый и мой единственный человечек. А теперь, Катюшенька, к делу. Я очень легко умирал, зная, что своей смертью спасаю обреченных людей. У меня крепкое сердце, здоровые почки, хорошо видящие глаза. Да мало ли чего у меня ещё нужного больным людям есть. Пусть всё забирают. Скажи это врачам. Только настоящим! Кто действительно занимается трансплантацией. Не нашему проходимцу Лисину. Ну а всё, что от меня ненужного останется, пусть сожгут. А пепел на газончике в больничном дворе раскидают. Может, хоть травка зелёная вырастет. И, дорогая моя Катюша, не убивайся. Моя душа с тобой. Твой Коля Гуреев».