Алла Боссарт - Рассказы Страница 9

Боря еле сдерживается, даже ноздри белеют, он громко кашляет.

Маргарита Ивановна и сама не может без смеха смотреть, как

Софочка собирает губки в пунцовую гузку, слегка когтит египетским ястребиным маникюром пышный фасад и шаманит: Маггоша,

Маггоша, дгужочек! Сегдце так и гвется! Извините меня, Богенька, без слез пгосто не могу смотгеть на все на это! – и слезы, вернее, слезки, как речной жемчуг, мелкие и грязноватые от туши и пудры, незамедлительно выползают. – Повегите, непосгедственно накануне, двадцать девятого числа, я кладу “Могилу Наполеона”, и у меня все не ложится и не ложится. А я заметила: как високосный февгаль – “могила” не сходится, хоть ты умги! И такое, извините, пагшивое пгедчувствие… Вот убейте, так вот изнутги – так и толкнет! Сама не знаю, кагты сами захотели – гаскинула вдгуг на

Маггошу – ай, вейзмиг! – Софочка впилась лапками в щеки и на высокой ноте воспроизвела свой кульминационный клич: “Вейзмир!”

– Гувим пгибежал: “Что с тобой, Соня, что?..” А я буквально не знаю, что сказать, язык буквально не повогачивается. Как в зегкале – голубка, дгужочек мой… Кстати, Богенька, дгужочек, я бы на вашем месте… Извините, конечно, но таким наглым особам, как эта так называемая Шуга, не надо позволять садиться себе на голову, извините.

– Софья Львовна, – перебила деловая Катя, – тут одна штучка… требуется экспертная оценка. Как специалист…

Хищные пальцы профессионалки согнули атласную колоду, развалили на две части и с треском вкатили половинки одна в другую, как шестеренки в зубчатой передаче. Слегка рачьи глаза Софочки загорелись, как рубашка карт: настоящий атлас, чуть посеченный временем, с вытканным по изумрудному фону пестрым фазаном.

Метнула лентой из руки в руку, с легким шорохом колода опала в ловкую ладонь и замерла кверху тузом пик: черный пудель в геральдической позе с зеркалом в лапах.

Маргарита с детства знала выразительные черты каждой красавицы-дамы, каждого короля и пажа-валета. Карты подарил крестный Майер маленькой Астре, бедняжке, и выучил множеству игр. Короли глядели так весело и ласково, что Астра успокаивалась и, глядя на них, тихо, без судорожных всхлипов, засыпала даже в лунные ночи. Когда ее брали, следующей после старшей Ингрид, Маргарита хотела затолкать карты незаметно в корзину с вещами. Но Астра, больно прижав ее голову к худой, из костей состоящей груди, оскалилась косноязычно: “Ныт…”

Рассказывали, что Астру там приблизила одна страшная волчица, за картами заходилась так, что кишки могла себе вывалить, дочку родную проиграла, пацанку. Как увидела Астру в игре, так, говорят, и сказала: вот, мол, моя дочь, и другой не было и не будет. И до того, рассказывают, люто припеклась к дурочке с оцепенелой улыбкой, что, узнав о переводе ее на поселение – по болезни – легла с ней ночью на прощание и, как воробья, голыми руками задавила.

– Это фогменное чудо! – Софочка хищно клевала волшебные карты.

Безошибочно определив, кто здесь главный, она снизу вверх, почти по-детски взглянула на Катю: – Сколько вы хотите?

Маргарита делала протестующие знаки, заклинала. Она чуть не плакала, стуча обоими кулаками по дивану, но руки беззвучно проваливались в пыльную обивку, сами, как пыль, легче пыли.

Но Бобочка сказал: что вы, это семейное… память. И снова усмехнулась трезвая Катя, приподняв красивую – семейную – бровь.

Она и по телевизору так же либерально усмехалась, рискованно комментируя безобразия в правительстве, парламенте или суде.

Плечом обозначила, но смолчала.

– Понимаю, Богенька, догогой… – Софочка задумчиво оглядела комнату и неожиданно предложила: – А вы бы, послушайте меня, пгодали эту площадь! Она же тепегь ваша? Мы бы купили. Толику – пгямой смысл поменяться на нашу однокомнатную, а эту тгешку, извините, с гуками отогвут за хогошую двушку в Мишенькином доме. А?

– Начинаю понимать Шуру, – сказала Катя отцу. Села на пол, закурила.

Успокоившись с ворами, Маргарита втайне все-таки боялась пожара и с испугом смотрела теперь на длинный столбик пепла, нависший над кучей бумажного хлама. – Хотя права Маргоша: обе хороши.

– Старухи… – Борис развел руками.

– А сама? Не старуха? И что, мог бы ты представить, как Гретхен тряпки собирает по соседкам? Или квартиру ринется торговать, еще сорок дней не прошло? “Непосгедственно накануне”…

– Тоже свои странности были…

Маргарита напряглась, готовая прыгнуть, преградить… Но только тихо закачала сцепленными руками от нового взрыва боли, перерождающейся, мучительно меняющей агрегатное состояние, ледяным паром распирающей суставы в запястьях, локтях, плечах…

Бобочка выдвинул до конца нижний ящик комода, вытащил сверху несколько простыней…

…Распашонки, вышитые рубашечки, чепчики, вязаные башмачки, бархатные штанишки, матроски, маленькие пиджачки, курточки, сандалии, панамки, рукавички, трусики, маечки, костюмы побольше, рубашки, галстуки – все новое, хрустящее, с ярлыками, в прозрачных пакетах… Изумленная Катя развернула большой сверток: черная дорогая торжественная тройка с белой шелковой свадебной хризантемой в петлице двубортного пиджака.

Маргарита тихо плавала в мартовских волнах, спокойная за сына, за Павла, за Петеньку, за Верочку, за Астру, за всех, кто терпеливо ждал ее за длинным столом. Боль угасала, запаивала прозрачную колбу радужной пустотой.

Нагромождение вещественных, но неубедительных доказательств: пеленки в желтых пятнах, мокрые, тяжело обвисают, тяжело пахнут; кожа, прижатая к другой коже, влажная, скользит, и хлюпающий звук, и насосом гонит цветение от пяток к бедрам, животу, горлу, и гроздь судорог вызревает стоном; и это похоже на агонию; и салют белых ядер взрывается в больной спине, и в голове, и в мутных глазах, и ледяным огнем стискивает щиколотки; и это похоже на агонию; и кляксы крови на книжном развороте мешают грациозным француженкам грациозно обманывать тщеславных мужей; и сухой топоток множества когтистых лапок, оплетающий тюфяк на холодном полу, как клейкой паутиной, и это так страшно, что невозможно ослабить мышцы накрепко зажмуренных век; и это похоже на агонию; и гадкая рыжая рука с грязными ногтями, потная, больно сжимает и шарит, и белый электрический свет режет, как бритва, и так день за днем, чтобы сохранить брата Петеньку; и это больше всего похоже на агонию.

Нового итоговое переживание не содержало. Раздробленное, как лабораторное стекло под каблуком, оно заряжает всякий кусок жизни, рвет и без того условную границу. Так провисает от малой капли пленка поверхностного натяжения, и вода выходит из твердых стеклянных берегов прямо в воздушную среду, темную, если, допустим, проблема с проводкой, но, как правило, щедро иллюминированную. Так происходит естественное смешение агрегатных состояний, каждое из которых в равной степени – как реальность, так и наоборот. Как лично вам угодно и удобно.

Глупое барахло расступилось, ослабило хватку. Пластмассовый абажур поник на сношенном каркасе, и коричневый ободок старой прорехи стал растекаться вширь. И вот уже едкие лезвия пламени прорезали себе новые дорожки, и мятый уродливый колпак преобразился и зацвел, и цветение перекинулось на ожившую штору…

Насосом гонит вешнее набухание вытяжка форточки, прыгает золотая рысь сверху на загривок рыхлого, оседающего сугроба под окном, и через пять минут фестиваль огня гудит на всем квадратном пространстве с реальной, но в то же время условной, знаковой, идеальной стороной в четыре метра.

И в нем, дождавшись своего часа, мечется в пьяном свадебном танце черная тройка с бутоньеркой, а искра маленькой старушки без задержки свистит в аэродинамической трубе, чтобы влиться в ненасытный реактивный вихрь, который хулиганит, и дразнит, и заставляет картаво кричать во сне полоумного учителя калужской гимназии.

СКРЭББЛ

/

Что может быть тягостнее наивной женщины тридцати лет? Только сорокалетняя наивная женщина.

Так рассуждал на лету поэт Кастальский, сковыривая неаккуратными ногтями крышечку-бескозырку с бутылки водки “Московская особая”, которую купил себе в воздушную дорогу в гостиничном буфете с большой наценкой. Можно было купить и в гастрономе, дешевле, но Кастальский ненавидел продуктовые магазины в чужих городах, все еще нищие и пропитанные специальной большевистской вонью практически везде за пределами Москвы, даже в таком крупном и великолепном городе, как этот город-порт О., где кооперация с трудом только встает на свои хилые ножки.

С данной сорокалетней женщиной лет сорока двух, если вычесть косметику и прочие маленькие уловки, Евгений Адамович познакомился буквально накануне, в великолепном городе-порте, над которым сейчас набирал высоту. Оба оказались там по казенным надобностям.

Женщина обладала крепкой специальностью Петра Первого – корабел и проживала в одноименном бурге, стационарно работая в должности ведущего инженера на кораблестроительном заводе. В город-порт прибыла с целью ревизии вентилей в машинных отделениях стаи своих сухогрузов.