Герман Вук - Внутри, вовне Страница 9

— А где эта Америка?

Он ответил:

— Это далеко-далеко, за океаном, и это свободная страна, это «а голдене медине».

Как это может быть, что я помню этот разговор так много лет спустя? И все же я его помню — помню так ясно, как будто это случилось вчера. Это оставило неизгладимый след».

Глава 6

«Поруш»

Так-то вот. Дядя Хайман оставил после себя еще немало заметок — они написаны на аккуратных линованных листах четким почерком тети Сони: должно быть, он их ей диктовал, некоторые его рассказы — например, о том, как водонос Хай-кель дрался в синагоге со своей женой, у которой была скрюченная рука, — могли бы вас немало позабавить, но все это не имеет никакого отношения к рождению Дэвида Гудкинда. Однако «поруш» — имеет. История с «порушем» занимает добрую половину страниц, написанных рукой тети Сони, и именно благодаря «порушу» мой отец смог эмигрировать, так что я вкратце изложу эту историю. Она к тому же кое-что добавит и к характеристике шамеса Шайке Гудкинда, моего второго деда, которого я никогда в жизни не видел: он прожил всю жизнь и вырастил большую семью в своем бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей в Минске.

До тех пор как я прочел воспоминания дяди Хаймана, я почти не думал о том, что, в сущности, у меня было два деда, потому что в моей жизни такую большую роль сыграл «Зейде». Я понятия не имею, как выглядел мой другой дед, не знаю, как и когда он умер. Знаю только, что он был еще жив, когда мама ездила из Америки в Минск — задолго до моего рождения — и там снова переступила порог отцовского дома. Там она впервые увидела Шайке Гудкинда. Так она мне однажды рассказала, добавив, что ее свекор был «приятным человеком». И больше ничего. Как я понимаю, дочери раввина не слишком приятно распространяться о своем родстве с каким-то шамесом или о том, что ее муж родился и вырос в бревенчатом отсеке, отгороженном от синагогальной прихожей.

Вы можете прервать меня и спросить: что это за странные воспоминания моей бабки о своем детстве? Как случилось, что женщина из богатой семьи — с большим домом, слугами, тройками лошадей, хрустальными люстрами и всем прочим — вышла замуж за бедного шамеса, чтобы жить с ним в какой-то бревенчатой хибаре? Разве я сам не рассказывал вам, что русские евреи были голь перекатная? Может быть, моя бабка все это выдумала?

Вовсе нет. Было в России несколько еврейских купцов, у которых водились деньги, и моя бабка была дочерью такого купца. Но у бабки одна нога была короче другой. Хромоножка с приданым и благочестивый шамес, живущий в бревенчатой хибаре, — это, по нормам нашего старого галута, была вполне нормальная пара. Но — не все сразу. К бабке мы еще довольно скоро вернемся.

Итак, о «поруше». Когда я о нем расскажу, вы поймете, как, по сравнению с ним, был далек от религиозного фанатизма мой дед-шамес. Иначе вы узнали бы о нем только то, что рассказал дядя Хайман: как он избил своего сына за то, что тот катался на ледяной глыбе в шабес. А на самом деле, судя по тому немногому, что я о нем знаю, Шайке Гудкинд был добрейший человек на свете. А вот «поруш» был совсем другого поля ягода: это был настоящий религиозный фанатик, каких немало встречалось в старом галуте.

Прежде всего, нужно объяснить, что такое «поруш». «Поруш» — это человек, который отрешился от всего земного, дабы посвятить себя изучению священных книг. Этот минский «поруш» был-таки да настоящий «поруш». Спал он на лавке в синагоге. Питался сухарями да водой. Он был щуплый, чахлый, кожа да кости. Дядя Хайман не рассказывает, кто он был такой и каким ветром занесло его в Солдатскую синагогу в Минске. Но он там был, и он был «поруш». Пока было светло, он изучал Талмуд, раскрыв его перед собой на подоконнике, а когда наступали сумерки, зажигал свечу и продолжал изучать Талмуд до полного изнеможения, которое гнало его растянуться на своей лавке. Проснувшись чуть свет, он поднимался со своего жесткого ложа и снова принимался за Талмуд.

Поскольку Всевышний заповедал, что мужчине нехорошо жить одному, «поруш» имел жену; и коль скоро шабес — это время отдыха и развлечения, даже для «поруша», — не говоря уже о заповеди «плодиться и размножаться», — «поруш» в пятницу вечером уходил из синагоги, проводил ночь дома и в субботу вечером возвращался в синагогу продолжать свои ученые занятия. Так-то, пока он проводил время то тут, то там, у него родилось четверо детей. Его жена, обезумевшая от нищеты, иногда врывалась в синагогу и устраивала мужу такие скандалы, что по сравнению с ними драки между водоносом Хайкелем и его женой, у которой была скрюченная рука, казались сплошным воркованьем. Но, судя по всему, попреки жены отскакивали от «поруша» как от стенки горох; не исключено, что, пока она осыпала его бранью, он даже не отрывался от своих занятий.

Шамес Шайке воспринимал это как должное. В том, ныне исчезнувшем мире «поруш» был вполне обычной фигурой, вызывавшей даже восхищение. Однако же некоторые мелкие черты характера именно этого святого мужа были многим в досаду. Так, он взял себе в привычку выносить суждения по разным вопросам религии, что, как указывает дядя Хайман, имел право делать только раввин. Вызывала раздражение и чрезмерная забота «поруша» о чистоте собственных мыслей. Он всегда был начеку, чтобы оградить себя от греховных помышлений, но это было безнадежное дело. Не говоря уже о человеческих слабостях и несовершенстве человеческой натуры, в самом же Талмуде полно рассуждений, касающихся секса; это совершенно естественно, коль скоро Талмуд есть обобщение всего человеческого опыта. О сексе в Талмуде говорится мудро, терпимо и, по правде говоря, в весьма недвусмысленных выражениях. Поэтому, пытаясь и штудировать Талмуд, и одновременно избегать нечистых мыслей, бедняга «поруш» оказывался между молотом и наковальней.

Но когда нечистые мысли приходили-таки ему в голову, он опрометью бросался к рукомойнику и тщательно мыл руки. Рукомойник был не слишком вместительный, и к тому же, как мы помним, водопровода в синагоге не было. Когда «поруш» наталкивался в Талмуде на особенно откровенную страницу, он за какой-нибудь час мог опорожнить весь рукомойник. А наполнять рукомойник водой было обязанностью шамеса. Мой дед должен был с ведром идти в прихожую к бочке, которую по утрам наполнял водонос Хайкель, тащить ведро в синагогу и наливать воду в рукомойник. Молящиеся приходили в синагогу по два раза в день, и, перед тем как начать молиться, они мыли руки. Пустой рукомойник мог стоить шамесу места и зарплаты. Так что у шамеса была основательная причина держать зло на «поруша» из-за его заботы о чистоте собственных мыслей.

Тем не менее дед никогда не просил «поруша» изучать Талмуд где-нибудь в другом месте и мирился с его присутствием. Таков уж был шамес Шайке Гудкинд, мой дед с отцовской стороны. Мне вовсе не кажется, что с этой стороны у меня такое уж низкое происхождение, как думает мама. У меня нет маминого высокомерного отношения к шамесам, коль скоро я, так сказать, сам наполовину шамес.

Кстати, «поруш» — это слово на иврите, которое означает «отделившийся», «аскет». В христианской Библии оно звучит как «фарисей».

Папа уехал из Минска в большой спешке. У него не было другого выхода. Как я уже говорил, в царской России евреи были париями: вынужденными жить в особых районах — в так называемой «черте оседлости» — и не имевшими доступа к университетам, к престижным профессиям, к государственной службе. Однако русский царь даровал евреям две неоценимые гражданские привилегии: они имели полное право платить налоги и подлежали призыву в армию. А, к сведению моих молодых читателей, служба в царской армии продолжалась не каких-нибудь жалких полтора года; вас могли забрить на добрых двадцать лет. Вас могли послать служить в далекий Владивосток, или куда-нибудь за Полярный круг, или в такие места, как Севастополь или Баку, где летом жгучий зной. И вам предстояло прожить долгие годы, возможно, ни разу не увидев другого еврея. Что же до еды, то тут у вас был выбор: либо употреблять в пищу, как ярко выражается пророк Исайя, «свиное мясо и мерзкое варево», либо помереть с голоду.

Солдатам-евреям в минских казармах в этом смысле еще очень повезло, потому что их кормили местные евреи. В наши дни, когда столько просвещенных евреев, не моргнув глазом, едят «свиное мясо и мерзкое варево», эта проблема может показаться несерьезной, однако для евреев из старого галута религия была делом жизни и смерти. Поэтому призыв под воинские знамена не вызывал у евреев такого всеобщего воодушевления, на которое, возможно, рассчитывал царь Николай. Когда мой отец получил призывную повестку, все смешалось в доме Гудкиндов. И семья решилась на отчаянный обман. Папин старший брат Йегуда за некоторое время до того был освобожден от рекрутской повинности. Не важно, почему. По правде говоря, я и не знаю, почему, и никто из ныне живущих людей не мог мне объяснить, почему, но факт гот, что он получил белый билет. На этом все и строилось. Замысел заключался в том, чтобы на некоторое время спрятать Йегуду от глаз людских, а папу выдать за Йегуду — с тем, чтобы он при наборе показал документ Йегуды об освобождении от рекрутчины, — а про Илью сказать, что он якобы в отъезде. После этого папа должен был не мытьем, так катаньем раздобыть деньги на дорогу и уехать в Америку. После его отбытия настоящий Йегуда должен был снова объявиться в Минске. И что бы потом ни случилось, семья готова была принять на себя все последствия, только бы сыну синагогального шамеса не пришлось есть свиное мясо и мерзкое варево ради вящей славы царя всея Руси, которому, кстати сказать, только что перед тем задали порядочную взбучку японцы, так что служить папе было не только тягостно, но и опасно.