Елена Долгопят - Рассказы Страница 9

Но реплику свою в протокол не вписал.

Решили не экономить и пустить во все дома электроэнергию. Объявления развесили по подъездам, магазинам, на остановках. Предупредили, что в 20.00 начнется телетрансляция. Прямой эфир. Важное сообщение. Дали телефон, по которому можно задавать вопросы. У кого нет телевизоров, пусть идут к соседям. Или слушают радио. Сообщение чрезвычайной важности. Звонки будут принимать двадцать секретарей.

Татьяна смотрела передачу в больнице. Она там фактически жила, у постели мужа. Мыла его, брила, ставила капельницу, выносила судно.

Телевизор поставила так, чтобы ему лучше видно. Устроилась рядышком.

В палате они находились вдвоем. Это была закрытая палата, в лучшие времена в ней лежали большие начальники. Врачи не оставляли надежды вывести больного из состояния полной апатии. Ежедневно приходил психоневролог со свитой. Больной доброжелательно отвечал на любые вопросы. Позволял делать с собой что угодно, но сам никакой воли к жизни не проявлял. Для врачей он был доселе неведомым материалом, объектом пристального внимания.

Увидев меня на экране, Татьяна – так она мне позже рассказывала – чуть не заплакала, таким родным и усталым ей показалось мое лицо.

Она подумала, что я, только я и никто другой, смогу помочь и ей, и больному ее мужу. Что именно для этого я и появился на экране. В то же время она понимала, что лицо, такое родное для нее, ей не принадлежит. Все, кто смотрит сейчас на меня в своих домах, видят во мне родного человека, знающего, что сказать, как поступить, чем утешить. Она знала, о чем я буду говорить. Но не знала что. И ждала моих слов с тем же трепетом, что и все остальные. Когда я сказал:

"Товарищи…", она взяла слабую и равнодушную руку мужа в свою, словно хотела передать ему свой трепет и свою надежду.

Я был в образе капитана Сергеева, сыщика, муровца. Он и в отъявленном преступнике, за кусок хлеба удавившем пятилетнего сироту, видел своего товарища и брата. Своего несчастного товарища и измученного брата. Он понимал преступивших, больше того, он их жалел. Знал их язык, знал их истоки и мотивы. Боюсь, что он и был один из них, только обращенный. В чем-то он был князь Мышкин, если только можно представить Идиота стреляющим в убегающего бандита и – попадающим в цель. Он был обыкновенный человек, проживший все ту же обыкновенную жизнь, в то же время он был умнее обыкновенного человека и обыкновенной жизни, и в то же самое время он был великодушнее их.

Как бы то ни было, капитан Сергеев остался самым главным моим персонажем, во многом и меня обратившим. И я надел ту рубашку, которую носил он, и волосы зачесал набок, как их зачесывал он, и лицо брить не стал, так как на его усталом лице всегда выступала щетина. Я говорил с его интонацией. Кроме него, я никому бы не смог доверить это выступление.

– Товарищи, – сказал он. – То, что я сейчас расскажу, вам известно по слухам и похоже на сказку. Неслышимая, невидимая, неосязаемая сила уничтожает все, что сделано человеком. Все, вплоть до мелочей, до женских безделушек и детских игрушек. Эта сила, в существовании которой, к сожалению, не приходится сомневаться, щадит все живое, в том числе и самого человека, его плоть; она щадит и неживое, при условии, что оно создано не человеком, а природой. Эта сила родилась в тепле, на юге. Постепенно она проникает и на север. Для своей работы она выбирает теплые, летние месяцы, видимо, понимая, что, лишившись зимой крова и одежды человек неминуемо погибнет. Она дает человеку шанс, но шанс лишь выжить, а не жить. Как нам быть? Я не знаю ответа. Думаю, и никто на всей земле не знает.

Война все еще продолжается. На нашем заводе все еще выпускают оружие и боеприпасы. Все еще летают над нашим городом вражеские самолеты в надежде разглядеть нас и поразить. Механизм цивилизации еще движется, но движется к своему концу. В наших домах не будет света, да и самих домов не будет, лишь только достаточно потеплеет. Вряд ли к началу лета мы уже будем знать, как справиться с этой невидимой силой. Мы увидим только ее воздействие, но не ее саму. Мы обречены.

Он помолчал, посмотрел внимательно в глаза людям. Сказал негромко, как самым близким собеседникам:

– Я знаю, что сейчас меня слышит весь город. Но и любого из вас может услышать весь город. Любого, кто наберет номер, он сейчас внизу экрана. Если вам есть что сказать, говорите. Вопрос это или ответ, звоните. Бог даст, вместе мы решим, как нам быть.

Конечно, практически все, что предложили зрители и слушатели, мы и сами могли предложить. На наших совещаниях мы обсудили все возможные варианты. Но мы постановили, что ничего не должны предлагать сами.

Решение должно исходить от рядовых горожан. Любое наше предложение было бы сомнительно – в ситуации затянувшейся войны люди к власти относились враждебно.

Первый вопрос был такой: а вдруг летом ничего не произойдет? И зона заражения так и останется там, на юге.

– Я тоже думал об этом, – сказал он. – Но, надеясь на лучшее, приходится думать о худшем. До сих пор события развиваются именно по этой схеме: с наступлением тепла уничтожающая сила проникает все дальше и дальше на север.

Предложение о космической эвакуации возникло в первую же минуту. И не могло не возникнуть. Собственно говоря, это была единственная надежда. Очень небольшая, но все-таки надежда. Против было то, что мы уже могли нести в себе заразу, которая распространится и в условиях другой планеты. Но все это можно было проверить только экспериментальным путем.

Людей, пожелавших рискнуть и совершить долгий и опасный перелет на другую планету, необитаемую и в то же время похожую на Землю, нашлось немало. Их число с лишком вдвое превосходило возможности корабля, единственного в нашем городе способного к такому путешествию. Он стоял в доке военного космоаэродрома, требовал тщательнейшей проверки, настройки, но он был! И мы могли до наступления тепла успеть снарядить его и отправиться строить новый мир. Люди уже мечтали о том, что он будет справедливым и добрым и что у природы не возникнет ни малейшего повода так жестоко нас наказывать. Лишь бы она дала нам шанс.

Уже когда все практически обсудили, назначили ответственных, место и время сбора, позвонила женщина, ему незнакомая, она так и сказала – вы меня не знаете, капитан…

– Вы меня не знаете, капитан, я видела вас, а вы меня нет, я зритель. Я хотела сказать вам спасибо за то, что вы есть. Вы немного осунулись, устали, но, в общем, вы все тот же. Взгляд, улыбка, голос. Спасибо, что вы есть с нами.

Да, да, согласились еще несколько дозвонившихся, с вами мы справимся, успеем до холодов снарядиться и полететь – и долетим, и достигнем.

Люди, которые не собирались никуда лететь или не были допущены к полету по состоянию здоровья, или просто потому, что все места уже были заняты, приходили к докам. Они приносили одежду и еду, делились последним. Приносили лекарства, любимые, еще несожженные в печках книги, записки, фотографии. Им хотелось, чтобы их лица или слова перенеслись через космическое пространство на новую счастливую планету, чтобы через сотни лет новые поколения счастливых людей могли заглянуть в музейчик где-нибудь в уголке запущенного парка и увидеть в витринах их лица и слова. Они писали в записках добрые пожелания отъезжающим, писали и о себе, иногда очень просто: "Меня зовут Варя. Мне пятнадцать лет. Я мечтаю съездить на море". На самом деле все эти записки значили одно: "Я был, я жил на свете, помните обо мне". И книги значили примерно то же. Они рассказывали о людях; хотя бы о том, что люди были.

Все вывезти невозможно. У доков поставили контейнер и сказали, что возьмут ровно столько, сколько в него войдет. Через пару дней он был заполнен. Его запечатали и погрузили в грузовой отсек.

Я не приносил записок и фотографий, я вообще не подходил к докам.

Обо мне говорили, что я болен, но я был здоров. Я не хотел в новый мир, ни собственной персоной, ни в виде слов на пожелтевшем клочке бумаги. Я знал, что диски с моими фильмами люди берут с собой. Герои мои там будут, но не я.

– Почему? – спросил инженер.

Он навещал меня в моем убогом жилище.

– Не потому, что боюсь. Здесь тоже страшно. Старый я уже для нового.

Хочу покоя. Прочту еще кое-что, затем сожгу веселым огнем. Придет лето и сожжет тихим огнем наш город. Или не сожжет. Что будет, то и будет. Пусть приходит само, я и шагу больше не сделаю.

– Что же сказать людям? Они спрашивают.

– Скажите, что я умер.

Часы

Когда-то, в общем не так давно, я готовилась стать экспертом-криминалистом, то есть училась находить человека по его следам, материальным и нематериальным, видимым невооруженным или только вооруженным глазом. Даже при современном уровне развития методов и приемов восстановления облика и характера человека по одной капле его крови, по тембру голоса, по манере ставить запятые или разбивать текст на абзацы дело это непростое и лежит не столько в области науки (уж, во всяком случае, не только!), сколько – искусства. Так что человеку непосвященному это может показаться волшебством, как, впрочем, может показаться волшебством осуществление химической реакции семиклассником