Василий Аксенов - Самсон и Самсониха (сборник) Страница 9

– Да. Это очень точно.

– Конечно. Я в это верю. Мудрость, собранная по каплям за века.

– Мудрость и поэтическое чувство.

– Да? Поэтическое?

– Да-да, смотрите – народ добавил к каждому имени в святцах яркие словечки: Василий-капельник, Авдотья-плющиха, Федосья-колосница, Акулина-бузондунья…

– А это еще что такое?

– День появления оводов. Овод летит – б-з-з-д-д-н-н.

– Великолепно! Но Самсон с Самсонихой? Тут уж, по-моему, голый расчет. Отдаленный прогноз для покоса, молотьбы.

– Не совсем. Считается, что кому в эти дни улыбнется счастье…

– Тот будет счастлив всегда! – воскликнул Марк с радостным чувством. Девушка улыбнулась.

– Во всяком случае, до следующего Самсона.

Марк смотрел на загорелое чуть скуластое лицо и едва сдерживал желание положить ей руку на затылок, под тугой пушистый пучок, и глубоко заглянуть в глаза.

– Вы, значит, местная? – спросил он.

– Да, и родилась и жила здесь всегда. Только вот техникум кончала в Ленинграде. А вам, Марк Николаевич, нравится наш край?

Ему стало немного досадно оттого, что она назвала его по отчеству.

– Да я и не видел его, – ответил он. – За год первый раз из поселка выбрался. Работа.

Она вдруг схватила его за руку.

– Хотите, я вам покажу?

– Что?

– Все, нужно только подняться вверх.

Она вскочила, сунула ноги в босоножки, схватила кофточку и книгу.

– Бежим?

Они побежали по извилистой крутой тропинке. Девушка стремительно неслась впереди, изредка оборачивая к нему разгоряченное лицо. Марк спортивно работал локтями. Чем выше, тем прозрачнее становился лес, и наконец они выскочили на круглую, как набалдашник, вершину. Здесь росла только высокая трава и раскачивались на тонких ножках веселые пузатенькие желтые цветы.

– Это балаболки. – Она протянула ему несколько сорванных на бегу цветов. – Ну, смотрите!

С вершины открывался вид на громадное пространство. Оказалось, что поселок почти со всех сторон окружен водой. Девушка засемафорила руками.

– Это наша река. Это канал. Старинный. Еще Петр Первый путь на Волгу копал.

– Ну, это я знаю.

– А это наше море. Что? Чем не море? И берегов не видно, и штормы бывают страшные.

Марк знал это громадное озеро только по карте, на которой оно представлялось ему сравнительно большим, но все-таки только пятнышком голубой краски. Сейчас он был удивлен – действительно море. И лихтеры вон стоят такие же, как на Балтике.

– А вон видите, Марк Николаевич, на берегу круглую горушку? Она ведь пустотелая. Правда-правда. Это финны себе сделали в ней крепость во время оккупации. Мы там после войны жили – поселок-то весь сгорел. А там, – она махнула рукой на северо-запад, – в тайге множество мелких озер и рек. Отсюда видны только Гим-река и Шум-озеро.

– Почему Шум? Шумит?

– Да, все время стоит странный какой-то шум. Необычайная роза ветров – дует со всех сторон. Вечная зыбь. Березки трепещут. Сосны гудят.

Марк больше не слушал объяснений. Он только смотрел на ее лицо, на глаза, на фигуру, залитую розоватым светом опускающегося за лес солнца. Она поймала его взгляд, смутилась и села в траву.

– Что вы читаете? – спросил он и потянулся за книгой.

– Ничего. Просто так, ерунда, – быстро сказала она и вырвала книжку.

– Вы открыли мне ваш внешний мир и не пускаете во внутренний. – Он усмехнулся своей тяжеловатой шутке. Девушка бросила искоса испуганный взгляд и стала торопливо надевать кофточку.

– Надо возвращаться, – сказала она, вставая. Она вдруг стала чопорной и скучной особой в шерстяной чехословацкой кофточке. Что случилось? Чем он ее спугнул?

В лесу было совсем темно. Марк пытался шутить, но она едва отвечала. Когда они вышли на дорогу, он взял ее под руку. Она мягко, но решительно освободилась. Он примерялся и так и сяк – ничто не помогало. В досаде он отстал на несколько шагов, закурил и посмотрел ей вслед. Сухонькая и прямая, она методично вышагивала по дороге. Трудно было поверить, что эта явная ханжа полчаса назад была гибкой, как ивовый прут, девушкой с горящими лукавыми глазами, что еще раньше она сидела в луче солнца с распущенными волосами и какая-то мечта бродила по ее лицу. И тут Марк догадался, почему он не замечал ее раньше, не выделил из всех. Вот именно это общее, «местное» выражение. При встрече любая девушка в поселке подожмет губы и посмотрит мимо тебя нарочито безразличным взором, всем своим видом говоря: «Не воображайте, я не из таких». Ну нет, ты-то не возьмешь меня на эту пушку. Теперь я знаю, какая ты…

К счастью, на пароме никого не было. Стояли только два грузовика, шоферы спали в кабинах. Девушка подошла к перилам и безучастно отвернулась от Марка.

– Да перестаньте же! – почти заорал он. – Прошу вас. Что такое? Клавдия Петровна, ведь сегодня такой день… Самсон. Вы это учитываете? Скажите, почему вы так переменились?

Она повернула к нему лицо. Оно вдруг оказалось смущенным и совсем детским.

– Я боялась, что вы начнете обниматься. В Ленинграде все молодые люди…

Боги! Марк, обессиленный, присел на палубу, затрясся в немом старческом смехе. Девушка тоже смеялась вместе с ним, но только громче, на всю реку.

– Я дура, да? Да? – спрашивала она.

– Вы прелесть, – проговорил Марк, задыхаясь.

Через минуту они стояли рядом, облокотившись на перила, смотрели на закат. Марк, рассекая воздух ладонью, читал Багрицкого.

Через десять минут они спрыгнули на берег и пошли по улице, взявшись за руки. За их спинами из-за заборов выскакивали любопытные головы. Марк, рассекая воздух ладонью, продолжал читать Багрицкого.

– Вот мой дом, – сказала она. – Посидим?

Они уселись на лавочке, не разнимая своих рук. Марк махал рукой так, что ему стало трудно дышать. Через два часа, когда кончился медленный северный закат и началась белая ночь, Марк сказал:

– Какие виды на Самсониху?

– Судя по закату, она будет чудесной, – ответила она.

– Значит, после работы там же или на самом верху?

– Наверху.

– Ну и так как… в Ленинграде все молодые люди…

– Нет, – прошептала она, вырвала руку и убежала.

Наутро по поселку полетели слухи. Беспроволочный телеграф работал с полной загрузкой.

– Клавка-то Гурьянова – слыхали? – с длинным доктором гуляет.

Длинный доктор тревожно поглядывал на небо. Нет, все в порядке – ни одного облачка. То же дрожащее марево. Березы дремлют. Скот неподвижно лежит в траве.

Марк быстро промчался по палатам, сделал перевязку послеоперационному больному, две намеченные на сегодня новокаиновые блокады. После этого он прошел в кабинет и стал торопливо записывать дневники. Может быть, удастся освободиться сегодня пораньше. С самого утра перед ним мелькали сцены вчерашнего дня. Он переворачивал страницу истории болезни и видел прыгающее по камням цветастое платье. Он закуривал, и в дыму сигареты на него надвигались смеющиеся и какие-то беззащитные глаза Клавы.

Освободиться пораньше не удалось. К концу рабочего дня из леспромхоза привезли женщину, нужна была срочная операция.

К хирургии Марк относился со священным трепетом. Во время работы в операционной он забывал обо всем, что с ним было раньше, и не думал о будущем. Сейчас, ожидая Кулагина и прислушиваясь к глухому рычанию засыпающей под наркозом женщины, он смотрел в окно. Занавески еще не были задернуты, и было видно, как две тонконогие девчонки бежали по мосткам, распугивая кур.

«Это, наверно, Клавины ученицы, – думал Марк. – А через несколько лет они будут такими, как она. Будут мечтать и поджимать губы».

В операционную с поднятыми руками вошел Кулагин, торжественный и суровый, как магистр тайного ордена. Первый раз, когда Марк увидел его таким, он чуть не засмеялся. Но потом привык. В операционной Лука Васильевич всегда преображался. Здесь он ничем не напоминал тощего сорокалетнего бобыля, над чудачествами которого потешался весь поселок.

Операция кончилась через два часа. Обычно после таких сложных операций оба хирурга долго еще разговаривали в ординаторской, а потом шли вместе в кино или в чайную и почему-то не расставались друг с другом до позднего времени. Но сейчас Марк как угорелый вылетел из операционной.

Бросив халат на руки санитарки, он выбежал из больницы и устремился к берегу. До парома вдоль берега бежать минут двадцать, и когда он еще пойдет – черт знает. Марк спихнул в воду чью-то тяжелую лодку, сунул весла в уключины и рывками погнал ее к высокому берегу. Придется пробираться через лес, напрямик.

Полчаса спустя, взмыленный, он выскочил из леса. На вершине медленно шли тихие волны, будто кто-то проводил гребнем по траве. Клавы не было. Он взлетел на самый верх и увидел ее. Она лежала в траве шагах в десяти. Ее тело, обтянутое пестрым платьицем, заброшенные за голову голые руки, застывшая улыбка выражали полную безмятежность.

– Клава! – позвал он.

Она мгновенно вскочила на ноги – будто автоматически сработала внутри какая-то пружина, – увидела его и помахала рукой, щурясь от солнца: