Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды Страница 9

Сестра, положив руку ему на плечо, мягким движением заставила его опуститься на подушку и немного погодя вышла из палаты. Когда дверь за ней закрылась, он сперва лежал спокойно в воцарившемся полумраке, затем вдруг присел на кровати и стал рассматривать потолок. Он оглядел стены, пол, ощупал раму кровати, словно исследуя прочность капкана. Тут он заметил Мика, который созерцал его с высоты своих подушек.

— Здорόво, — сказал он.

— Здорόво, — отозвался Мик. — Допился до чертиков?

— Было дело, — коротко ответил пьяный. — А какая такса в этом заведении?

— Бесплатно, — сказал Мик. — Тут тебе лафа!

Пьяница что-то проворчал. У него были толстые, дряблые щеки, заросшие серой щетиной; воспаленные веки покраснели и распухли, словно от слез, нос был большой и мясистый, весь усеянный крупными темными порами.

— Я тебя где-то встречал, — сказал он Мику. — Не бывал в Милдьюре? А может, в Оверфлоу, Пайенгле, Берке?..

— Нет, — ответил Мик и полез в свою тумбочку за папиросой. — Никогда там не бывал.

— Ну, тогда я тебя не знаю.

Пьяный сидел, уставившись перед собой неподвижным взглядом. Руки его непроизвольно перебирали одеяло. Вдруг он в испуге зашептал:

— Что там такое? Взгляни: возле стены. Оно движется.

— Это стул, — сказал Мик, посмотрев туда.

Пьяница быстро лег и натянул одеяло на голову. Когда я увидел это, я тоже спрятал голову под одеяло.

— Эй! — окликнул меня Макдональд, но я не шевельнулся. — Эй, Алан!

Я выглянул из-под одеяла.

— Не бойся, — успокоил он меня. — Он закутил, и у него белая горячка.

— Что это такое? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Выпил лишнее, вот ему и мерещится всякая чертовщина. Завтра он придет в себя.

Но я так и не смог уснуть, и, когда ночная сиделка приняла дежурство, я сел и стал смотреть, как она обходит палату.

— Подойди-ка сюда, сестричка, — позвал ее пьяница. — Я хочу тебе кое-что показать. Захвати свечу.

Она подошла к его кровати, высоко подняв фонарь, чтобы лучше видеть. Он отвернул одеяло и крепко прижал палец к своей обнаженной ноге.

— Смотри! Я его поймал. Смотри.

Он приподнял палец, сиделка наклонилась к нему, и фонарь ярко осветил ее лицо. Она раздраженно махнула рукой.

— Это родинка, — сказала она. — Спите.

— Нет, это не родинка! Смотри, она движется.

— Спите, — повторила сиделка и потрепала его по плечу.

Она укрыла его одеялом. Вид у нее был такой спокойный и хладнокровный, что все мои тревоги сразу улеглись. Скоро я уже крепко спал.

На следующее утро, еще не совсем очнувшись от сна, я стал думать о яйцах, лежавших в ящике моего столика. Я пересчитал их накануне, но сейчас в полусне никак не мог вспомнить, сколько их было.

Больничный завтрак мы съедали без всякого удовольствия.

— Ешь, только чтобы не умереть с голоду. Иначе озолоти меня, чтобы я прикоснулся к такой еде, — как-то объяснил Энгус новенькому.

Этот завтрак состоял из тарелки каши и двух тоненьких ломтиков хлеба, слегка намазанных маслом.

Те из больных, кто мог себе позволить покупать яйца, и те, у кого были друзья или родственники, имевшие своих кур, хранили в тумбочке запас яиц. Они дорожили ими, как сокровищем, и огорчались, когда оставалось одно или два яйца.

— Запас-то мой на исходе, — говорили они, с хмурым видом заглядывая в тумбочку.

Каждое утро палату обходила сиделка с кастрюлей в руках.

— Давайте яйца, кому сварить яйца на завтрак?

Услышав этот возглас, больные поспешно приподнимались и тянулись к тумбочкам: одни — морщась от боли, другие — мучительно преодолевая слабость. Приоткрыв ящик, они засовывали руку в пакет из оберточной бумаги или в картонную коробку, где хранились яйца. Прежде чем отдать их сиделке, они писали на каждом свою фамилию, а потом сидели нахохлившись, перебирая их в тусклом утреннем свете, словно печальные птицы в больших гнездах.

Надписывать яйцо было необходимо из-за споров, которые нередко возникали после варки, когда, например, владелец запаса больших с коричневым оттенком яиц вдруг получал болтун. Некоторые больные гордились свежестью доставленных им яиц и подозрительно нюхали их после варки, утверждая, что им подсунули чужое, лежалое яйцо. Те больные, кому нечего было положить в кастрюлю, наблюдали эту утреннюю церемонию с грустью, к которой нередко примешивалось раздражение. Потом они откидывались на подушки, охая и жалуясь на дурно проведенную ночь. Многие делились своими запасами с этими несчастливцами.

— Вот три яйца, — говорил сиделке Энгус. — Одно для Тома, одно для Мика, одно для меня. Я их все надписал, и скажи повару, чтобы он не варил их вкрутую.

Яйца всегда возвращались крутыми. Рюмочек для них не полагалось, и горячее яйцо приходилось держать в руке.

Мать присылала мне каждую неделю десяток яиц, и я бывал счастлив, если мог крикнуть соседу по палате: «Том, я положил яйцо и для тебя!» Мне нравилась улыбка, которая при этих словах появлялась на его лице. Мой десяток быстро исчезал, и тогда Энгус брал меня на свое попечение.

— Ты слишком щедро швыряешься яйцами, — говорил он в таких случаях. — Прибереги хоть несколько штук для себя. Мои запасы кончаются.

Я старался сообразить, кому из больных следует дать яйцо, и вдруг вспомнил о новичке — сейчас при свете дня он уже не казался таким страшным. Я проворно сел и посмотрел на его кровать, но он лежал, укрывшись одеялом с головой.

— Что это он делает? — спросил я Энгуса.

— Ему все еще мерещится бог весть что, — ответил Макдональд, разворачивая маленький кусочек масла, который он достал из ящика. — Ночью он чуть совсем не рехнулся. Раз даже соскочил с кровати. Мик говорит, сейчас он слаб, как котенок.

Мик сидел и зевал, сопровождая каждый зевок болезненным стоном.

Почесывая грудь, он поддакнул:

— Куда уж слабее… И не удивительно… Из-за этого типа я полночи глаз не сомкнул. А ты как спал, Мак?

— Плохо. Опять боли мучили. И никак не разберу, что это такое. Они не от сердца, потому что болит справа. Я говорил врачу, а он мне так ничего и не объяснил. Дождешься от них!

— Факт, — подтвердил Мик. — Я всегда говорил, что только тот разумеет, кто сам болеет. А я ночью надавил на свою руку, и мне бог знает чего стоило не закричать. А этот малый, — он показал на новенького, все еще лежавшего закутавшись в одеяло, — думает, что спятил. Неплохо, видать, проводил время, пока дошел до эдакого состояния. Как бы там ни было, я готов променять свою руку на его мозги.

Я любил слушать эти утренние разговоры, но часто мне трудно было понять, о чем идет речь. Мне всегда хотелось разобраться во всем как можно подробней.

— А зачем вы надавили на свою руку? — спросил я.

— Зачем? — воскликнул в изумлении Мик. — То есть как «зачем»? Я-то откуда знаю? Я думал, что это моя здоровая рука. Пресмешной ты паренек, как я погляжу.

Человек, лежавший на соседней кровати, застонал.

Обращаясь к этой бесформенной куче постельного белья, Мик сказал:

— Да, брат, плохи твои дела. Завтра на твоей могилке вырастут маргаритки. Хочешь не хочешь, всему хорошему на свете приходит конец.

— Не говори с ним так! — с негодованием воскликнул Энгус. — Ты его черт знает как напугаешь. Дать тебе яйцо сегодня?

— Дай пару, а я тебе верну на той неделе, когда моя старуха придет навестить меня.

— А что, если она не принесет тебе ничего?

— Все может случиться, — ответил Мик уныло. — Смешно, но никогда человеку не удается найти жену, которая была бы так же хороша, как его мать. Сколько раз я это видел. Женщины сейчас все на один манер. Все они портятся на глазах, это каждый скажет. Бывало, зайдешь в материнскую кладовую — черт, чего там только не было! Мышь и та не могла бы протиснуться между банками варенья и маринадов, бутылками томата и имбирного пива. И все это она делала своими руками. А теперь — попроси любую женщину сварить тебе банку варенья… — Он презрительно махнул рукой и сказал уже совсем другим тоном: — Она принесет яйца. Дай парочку, я сегодня чертовски голоден.

Неожиданно пьяница приподнялся и, словно собираясь спрыгнуть с кровати, отбросил одеяло.

— Эй, укройся сейчас же! — приказал Мик. — Достаточно ты ночью накуролесил. Если не перестанешь, тебя привяжут.

Тот поправил одеяло и схватил себя за волосы, но скоро отпустил их и сказал Мику:

— У меня все еще стоит во рту вкус этого лекарства, прямо с души воротит.

— Хотите яичко? — крикнул я ему срывающимся от волнения голосом.

Малыш спрашивает, не съешь ли ты яйцо на завтрак, — пояснил Мик.

— Да, — сказал он, снова вцепившись в волосы. — Съем, непременно съем. Мне надо восстановить силы.

— Он съест, — сказал Мик, — давай яйцо.

Я вдруг проникся симпатией к новому соседу и решил попросить мать принести мне столько яиц, чтобы и на него хватило.