Илья Зверев - В двух километрах от Счастья Страница 9

Но в конце концов скрутило там Николая Алексеевича. Климат тяжелый. Он похудел на десять кило. С сердцем какая-то гадость началась: застучит-застучит, потом вдруг остановится.

Смирнов вздохнул и сказал почти весело:

— Мы, матросы, мы вспоминаем о боге, когда летим вниз головой с бом-брам-реи. Словом, я испугался — никогда ведь раньше не болел. Я испугался и сразу собрался домой, в Москву. Оформил все, что нужно, купил чемодан (в Монголии очень хорошие изделия из кожи). Купил и сам подумал: не трепыхайся, Коля, кажется, прошло твое время эксплуатировать чемоданы.

Уже билет в кармане, отъезд через два дня. И тут меня приглашает сам посол.

Разговор с послом был такой: надо выручать советскую школу в Улан-Баторе. Там прогорел котел. Местные специалисты чинить не берутся, а скоро холода. Вся надежда на такого гроссмейстера, как уважаемый Николай Алексеевич.

— Да, — ответил Николай Алексеевич, — я уважаемый и все такое прочее, но я по личным обстоятельствам остаться не могу.

— Очень жаль, — сказал посол. — Всего доброго. Счастливого вам пути, Николай Алексеевич.

— Но надо посмотреть котел, — сказал Смирнов.

Словом, он остался, потому что котел «Лешапель» был старый и дрянной. И теперешние мастера могли только смеяться над таким динозавром. А он, Смирнов, мог не только смеяться, он в начале века сплошь с такой рухлядью возился. Например, монтировал электростанцию Стахеева. Был такой фабрикант Стахеев, богатый человек. Так он не доверял городу или просто дурил и завел себе домашнюю электростанцию.

— Перебрал котел по косточке. Сам был и за прораба, и за монтажника, и за грузчика. Вы же сами знаете, как у нас водится: видят, что человек везет, так на него еще наваливают. Но не обращайте внимания, это я от дурного характера говорю. У них в самом деле с людьми было туго.

Работаю себе, худею. На детишек посматриваю без особой сентиментальности: надо ж вам было мерзнуть! Будь на вашем месте взрослые, я бы, ей-богу, плюнул на этот котел «Лешапель» и давно бы уехал.

И тут вдруг письмо из Москвы. От моей Натальи Николаевны. У нас там, в Москве, квартиру обворовали. Начисто. Письмо отчаяннейшее. Потому что у нас действительно было много хороших вещей. Я ведь иногда большие деньги зарабатывал, а живем с Наташей вдвоем.

Только не смейтесь. Для меня, сами понимаете, не бог весть какая трагедия. Ружья, правда, жалко (бельгийское было ружье, пятизарядное, фирмы «Браунинг»). Но для Наташи действительно трагедия, крушение эмирата. Ее тоже можно понять. Ведь она у меня не работала, и детей не было, так что для нее эти вещи имели исключительное значение. Она их с большим вкусом подбирала, очень любила, она прямо расплавилась, когда все разом пропало.

Мне хорошо, я стою на деле; чтоб меня расплавить, нужна по меньшей мере атомная война. А Наташа что…

Очень мне было ее жалко. Представлю себе, как она, бедная, плачет в пустой комнате, и уже ни о чем не могу думать. А тут лежит котел в полуразобранном состоянии, и скоро морозы. Конфликт между любовью и долгом, как у вас говорится. И я уже работал как сумасшедший, очень спешил. И надорвался: получил ко всем своим делам еще паховую грыжу. Последние дни там я уже не работал, только давал указания. Есть ведь люди, которые всю жизнь так. Но я вот попробовал и не позавидовал им. Нет, клянусь честью!

В Москву прибыл на аэроплане. И прямо в институт Склифосовского, под нож. Полежал сколько полагалось и вышел с художественно составленной бумагой, в которой описывались разные медицинские ужасы.

Словом, все ясно. Какой-то небесный бухгалтер с просиженными крыльями уже поставил птичку против фамилии «Смирнов». В книге «Исходящие». Весьма грустно, сами понимаете, молодой человек.

В тресте проявили чуткость. Дали новую работу, легкую. На постройке большой ТЭЦ. И стал я заниматься снабжением. Так сказать, попробовал силы на не свойственной мне работе. Но победы не одержал.

Он засмеялся, показав все тридцать два стальных зуба.

— Вы пасьянсами не развлекаетесь? Есть такой пасьянс «Честный интендант». Очень трудный. Редко выходит. Но это так, просто к слову.

Я на ТЭЦ вот как назывался: помощник начальника по материально-техническому снабжению. Работа была сложная и нервная. Номенклатура большая — и металл, и лес, и смазочные материалы, и ты, господи, знаешь, что еще.

Например, турбинистам срочно понадобилась какая-то аверина мазь. Узнал, что это такое. Это мазь против вшей, она в войну употреблялась Один старик был, Мироненко, моих лет, очень знающий турбинист. Так он эту аверину мазь вместе с олифой, спиртом, суриком и свиным салом употреблял для мастики. Это был его личный способ приготовления мастики.

Хорошие турбинисты фабричной не пользуются — они сами ее готовят. А мастика — это очень важная вещь. Ею смазывают соприкасающиеся части поверхностей разъема. Ну, чтоб вам было понятно, верхней и нижней части цилиндров турбины.

Так вот, аверина мазь. А ее нету. Вши-то давно вывелись.

«Это фантазия, бзик, — сказал турбинистам начальник участка. — Обойдемся».

Но я такие бзики уважаю, я сам их имел, когда был прорабом. Я достал-таки аверину мазь. Через органы здравоохранения. Я бы все доставал, даже самое редкое, даже самое невообразимое. С любовью и охотой! Но ловчить, как положено у снабженцев (напишите «у некоторых», а то редакция не пропустит), ловчить я ни за что не хотел. И из-за этого в значительной мере страдало наше техническое обеспечение.

Начальник участка — прекрасный человек — очень мне сочувствовал, но говорил: «Будьте, Николай Алексеевич, более гибким, в каждой игре есть свои правила».

Правила были противные. Все инстанции, к которым ты обращаешься, заранее предполагают, что ты жулик или ловчила. И делают на это научно установленную поправку. Мне, скажем, нужна тонна электродов. Вещь дефицитная. Я и пишу: «Прошу отпустить электродов одну тонну». Начальство пишет резолюцию: «Отпустить четыреста килограммов». Вот если бы я попросил две с половиной тонны — дали бы тонну. У них там поправочный коэффициент. Можно сказать — официальный. Я кричу: что же вы, люди, делаете? Это же сумасшествие какое-то! Цепная реакция вранья. Смеются: учиться, папаша, никогда не поздно.

Я не наивная барышня и знаю, что на свете бывает. Но я как-то далек был от таких вещей. Я подобную подлость не мог принять. Однако что тут делать? Когда мы сидели без металла и наши монтажники от меня отворачивались, потому что у них горели сроки и заработок горел, я купил в магазине на свои деньги литр водки. И поехал к завбазой. Он мне давно намекал: мол, в вашем распоряжении спирт для технических нужд. А это и есть техническая нужда.

Я спустился к нему в холодный подвал, и меня прямо зазнобило. Я достал из-за пазухи бутылки, завернутые в газету «Советская Россия» (там еще заголовок был «К новым подвигам, молодые патриоты!»), поставил бутылки на стол.

«Ага, — смеется тот. — Очень приятно, значит, у вас и „Столичная“ есть для технических нужд… Сейчас сообразим стаканчики».

«Пейте сами, — говорю, — раз вы такая сволочь. А нам без металла зарез!»

А завбазой обиделся.

«Вот какой у вас подход, товарищ Смирнов. По-хорошему я бы вам все сделал. А так забирайте вашу водку — ничего не будет».

Я забрал — пусть хорошие люди выпьют — и ушел с этой поганой базы. Поздно мне учиться такому.

Звоню ему по делу через неделю. «Он занят, — отвечают. — На партбюро». И я себе вдруг представил, как он там встает и читает людям мораль: выполнение, семилетка, вперед. Очень живо себе представил. И меня прямо перевернуло. Доказать про него ничего не мог, но набить ему морду мне очень хотелось.

Как это получается? Рядом же с ним работают монтажники. Правильные люди. Друзья, товарищи и братья.

Работа пыльная и не денежная. На высоте. Если оттуда полетишь, то — «прощай, друг, вечная тебе память!». Жизнь цыганская — нынче здесь, завтра там. И все по доброй воле, все с открытым сердцем. А рядом существует вот такая мразь. Ведь существует.

Стал я пробивать все, что надо, в более высоких сферах. Там начальники были почему-то очень похожи друг на друга. Видно, какой-то главный начальник снабжения подбирал их по своему образу и подобию. Они были полные, но квадратные, со спокойными такими, властными лицами. Они носили длинные пальто с серыми каракулевыми воротниками и каракулевые ушанки с кожаным верхом. Они мне говорили:

«Не обобщайте. Давайте конкретно, что вам надо».

Потом большие начальники говорили: «Хорошо, я подскажу товарищам», а небольшие: «Хорошо, я дам команду». В общем что мне требовалось — я как-то вырывал.

Но в принципе ничего не менялось. Только мне становилось хуже. Каждую ночь меня будило сердце. Проснусь, пососу валидола и уже до самого утра заснуть не могу. Лежу в темноте и сочиняю речи. Блестящие, надо вам сказать, речи, тонкие, остроумные, разящие наповал. Но, к сожалению, когда приходило время их произносить, получалось гораздо хуже, просто плохо получалось. В кабинетах я терялся перед толстозадым спокойствием и просто кричал разные лозунги. А лучшие свои сарказмы вспоминал потом, уже на обратном пути. Склероз!