Жоржи Амаду - Большая Засада Страница 9

Кровоизлияние приковало Ану к постели, навсегда сделав глухой и немой паралитичкой — обузой, которая годилась только на то, чтобы вводить в расходы и добавлять работы, в то время как Бернарда превращалась в навязчивый, непобедимый соблазн. Из комнаты, в которой он лежал рядом с парализованной, Флоренсиу слышал, как дочка дышит во сне. Это был могучий зов. Что мог сделать старый пьяница? Он съел ягодку, пока другой на нее не позарился. И никто не захотел влезать в это дело, оно того не стоило. Бандит, нанятый в сертане Святого Франциска, когда началась борьба за землю, Флоренсиу имел за плечами жуткий послужной список. Это была его дочка, и он мог распоряжаться своей семьей, как ему взбредет в башку. Или куда пониже.

Ослабляя подпругу, Натариу произвел в уме подсчеты и пришел к выводу, что Бернарде сейчас должно быть лет четырнадцать-пятнадцать. Если бы она жила в Ильеусе, то была бы еще девчонкой, играющей в куклы, а здесь, в зарослях, уже взрослая женщина, проститутка, завлекающая клиентов.

Она бежала с протянутыми руками, побросав только что выстиранную одежду, но, приблизившись, замедлила шаг и опустила глаза. Натариу следил за ней, опираясь на лошадь. Сам того не желая, он обежал прищуренными глазами все тело крестницы — ловкое, стройное, ладное, бронзовое. Он почувствовал смятение в груди: там теснились противоречивые чувства, как будто он раздвоился. Еще не успев остановиться, она попросила:

— Благословите, крестный. — Но реальность сразу вступила в свои права: — Вы получили мою весточку?

— Весточку? Я только сейчас узнал, что ты здесь, — мне Корока сказала. Что случилось?

Он отпустил мула, который сразу убежал в поисках корма, но не далеко. Не дожидаясь ответа, он вошел в хижину и сел на койку, сооруженную из двух досок. Бернарда последовала за ним и осталась стоять: они были так близко, что колени почти соприкасались.

— Расскажи мне, что произошло! — В голосе, на первый взгляд холодном и нейтральном, сквозила нотка беспокойства.

Бернарда подняла голову и посмотрела прямо на крестного:

— Я больше не выдержала. Отец приходит с плантации и делает только две вещи: пьет и дает нам тумаков. — Слова выходили медленно и тяжело. — Ну и то, о чем крестный знает.

Она мяла рукой юбку, это был единственный признак смущения.

— В доме еды нет совсем, только кашаса. Если мы с голоду не померли, то спасибо соседям. И еще потому, что я шла в заросли с каждым, кто заплатит. Это было рискованно: если бы отец узнал, то убил бы меня.

Натариу слушал без комментариев. В голосе Бернарды послышались всхлипы: казалось, она вот-вот начнет плакать, — но ей удалось сдержать слезы — душа закалилась на медленном огне. Она закатала край платья, чтобы приложить к горящим глазам. Капитан отметил крепкое бедро, выпуклый зад — хлеб, который она ела, точно дьявол месил. Умирая от жалости — бедная девочка! — он почувствовал, как защемило сердце, но глаз, затуманенных желанием, не отводил, пока она не опустила юбку и не продолжила:

— Отец сделал меня, свою дочку, своей наложницей. Это все знают. Пока мать была жива, хотя она и не говорила и не двигалась, я подчинялась, я не могла позволить матери умереть в одиночестве. А как мы ее похоронили, я сделала ноги. — Она снова взглянула на крестного: — Если кто думает, что я была согласна, он ошибается. Я была в этом проклятом доме с парализованной матерью.

Это правда, она была в проклятом доме, но Натариу просто сказал:

— Я не знал, что кума Ана умерла.

— Уже дней двадцать как. Я вам послала весточку в Аталайю. Вам не передали?

— Я был в дороге, только сейчас возвращаюсь. А что Ира?

— Она осталась с отцом.

— А если он с ней сделает то же, что с тобой?

— С Ирой, крестный? Но она мала для этого, ей и одиннадцати лет нет, еще даже кровь не пошла.

— Да разве кума такие глупости остановят? В доме Луизы Мокото, в Рио-ду-Брасу, есть десятилетняя девочка — уже клиентов принимает. Говорят, как раз отец и попортил. В этих местах только и есть, что какао и бессовестные папаши.

Он говорил об этом без эмоций — так было, и этим все сказано. В молчании, тяжелом от мыслей и желаний, капитан толкнул ногой пальмовые листья, служившие дверью. Протянул руку, дотронулся до простенького платьица крестницы, прилипшего к телу. Бернарда не пошевелилась и не опустила глаз.

Его крестница. Девчушка, грязная и голая, бежала к нему, чтобы повиснуть у него на шее. Натариу давал ей мелкую монетку, но она отказывалась. Она хотела только сидеть у него на плечах, держась за края кожаной шляпы, хотела играть. Она росла, засыпая в гамаке, прижимаясь к груди бандита, смеясь, когда он щекотал ее за пятки. Вселенная ребенка замыкалась в крестном, кроме него была только пустыня разочарования и равнодушия.

Больше чем крестный, почти отец. И что с того? Настоящим отцом был Флоренсиу, и она не отказалась, когда старик ее захотел. Она спала с ним больше года, хотя и без удовольствия, но покорно. Натариу приложил руку к животу Бернарды, она замерла, но когда его пальцы коснулись груди, изобразила улыбку и опустила глаза. Капитан толкнул ее на койку.

После сдавленного всхлипа, возгласа желания и радости, крика победы, Бернарда легонько провела рукой по лицу крестного, задрожала, улыбнулась и сказала:

— Я всегда знала, что однажды буду спать с вами.

Она прижалась к потной груди, как та девочка в гамаке:

— Это было во сне много раз. Когда я хочу чего-то, мне это снится. А крестный тоже? — Она затягивала разговор, чтобы удержать его рядом, у своего лона…

— Сон — это ложь, сны ничего не стоят. Когда я хочу чего-то, я это делаю или беру. — Он смягчил голос, чтобы закончить. — Лучше иметь, чем мечтать. Я тоже хотел.

Благословенные слова, счастливые: крестный хотел ее, умирал от желания спать с ней и войти в нее. Разочарование и горесть жизни рассеялись, им не было места в светлом мире поцелуев и ласк, когда тела и души разоблачались и отдавались друг другу без стыдливости, без робости. «Ах, как хорошо, крестный, насытимся друг другом, мне нужно это в награду за бесконечные дни и ночи в страхе и отвращении! Ах, крестный, сколько времени потеряно! Сколько грустных дней! Насытимся друг другом, не уходите!»

— Крестный ведь сейчас не уедет, нет? Еще рано. — Она извинилась: — Мне и угостить вас нечем. Только собой, если крестный еще хочет.

Они оба хотели, праздник продолжался, пока солнце не опустилось в реку и мул не заржал снаружи. Обуваясь, капитан спросил:

— Что сказал Турок?

— Он здесь магазин откроет. Говорит, что здесь есть будущее. Он должен вернуться.

— Когда он здесь появится, скажи ему, чтобы пошел в Аталайю и поговорил со мной. Но сразу предупреди его, что холм у излучины, самый высокий, — мой и только мой.

Слова крестного были истиной и законом, Бернарда задала вопрос, просто чтобы еще немного продлить разговор и задержать его рядом, продлить счастье:

— Вы купили его вместе с плантацией?

— Плантацию мне дал полковник за заслуги. И этот холм я тоже заслужил, вот только не знаю, кто мне его дал в награду — Бог или черт. Я только знаю, что холм мой и ничья нога туда не ступит, ничья рука его не коснется.

Прощаясь, он не оставил ей денег: он бы обидел ее этим — вместо медной монеты девочка просила просто ласки. Но прежде чем пуститься в путь, капитан договорился с Баштиану да Розой и Лупишсиниу, чтобы они за его счет построили из остатков дерева, срубленного для Фадула, домик на три комнаты, где крестница и Корока смогут жить и промышлять своим ремеслом. У кого есть сила и власть, у того появляются еще и обязательства. Их нужно выполнять.

Негр Каштор Абдуим да Ассунсау нападает на хозяина энженью,[15] сделав его два раза рогоносцем

Негр Каштор Абдуим да Ассунсау привез из Реконкаву, откуда он был родом, прозвище Тисау Асезу, что значило «горящая головешка». Частично он ее сохранил, редко откликаясь на имя, данное ему при крещении. Он был теперь просто Тисау, веселый парень. После своего побега он навсегда оставил позади прозвище Принц Черного Дерева, которое Адроалду Муниш Сарайва де Албукерке, барон де Итуасу, повторял с очевидным оттенком насмешки, а вот баронесса Мари-Клод Дюкло Сарайва де Албукерке, или попросту Мадама, произносила, закатывая глаза, цокая языком и покачивая задом.

Задом, а вовсе не бедрами, ляжками, попкой, кормой, как утверждала понимающая в этом деле, несмотря на всю свою пристрастность, мулатка Руфина, которая говорила об этом на кухне особняка, вызывая слушателей на смех и колкости: раз уж у Мадамы этого богатства нет, то она и покачивать им не может. Вместо этого она таращила огромные, умоляющие, будоражащие глаза и выставляла напоказ с присущим иностранкам бесстыдством крошечные, но крепкие груди, высокие, необыкновенной белизны с розоватым отливом — изящества необыкновенного, — просвечивавшие сквозь кружево прозрачной блузки из органди. Когда молодой Каштор в ярком костюме лакея входил в столовую с хрусталем на серебряном подносе, Мадама шептала: «Mon prince»,[16] — и голос ее растекался от удовольствия.