Ксения Букша - Манон, или Жизнь Страница 9

– Понимаю, – говорю я. – Как не понять.

ГЛАВА 2

[Де Грие]

Автобан, по которому мы мчимся, ведет на юг. И, пока мы едем на юг, все идет хорошо.

Манон не умеет искать по карте града и веси. Штурман из нее никудышный. А на автобане если не свернешь, то никогда не попадешь туда, куда тебе надо.

Едем на машине по трассе. У Манон в руках карта.

– Нам скоро надо будет сворачивать, – сообщает она. – Вот тут.

Резко торможу.

– Нет, нет, не тут! – требует Манон. – Дальше! Дальше.

– Дальше?

– Да.

Едем дальше. Манон смотрит назад.

– Кажется, нам надо было свернуть в тот раз.

– Манон, ты уверена?

– Я не уверена! Это карта, а это – объемное изображение. Я же не сверху лежу на этой местности, чтобы быть уверенной в том, где право, а где лево.

Манон не лежит сверху на Европе. Над Европой не нависла Манон.

– Де Грие, не надо злиться! Я ведь не обещала, что буду хорошим штурманом.

Начинаются плантации хмеля. Нас обгоняют байкеры в черных кожаных куртках. Красный платок Манон парит в воздушных потоках.

Мы паркуемся в центре N, под каштанами. В N жарко, но свежо, будто у нас поднялась температура. Жаркое платиновое небо сияет.

– Манон, что ты любишь? – спрашиваю я. – Хочешь, я отведу тебя в какой-нибудь бутик, и ты купишь там все, что захочешь?

– Хочу! – Манон расплывается в улыбке.

Вот они, бутики, целая улица – предложение, а у меня на карточке целая куча платежеспособного спроса. Полное зазеркалье нарядных Манон.

– Ну, давай зайдем сюда, – говорит Манон неуверенно.

На двери звенит красный китайский колокольчик. Делаем три шага внутрь. В наших зрачках отражается полный магазин одежды. Три продавщицы одновременно делают элегантное движение нам навстречу.

– Какую-нибудь юбочку бы, блузочку бы, – лепечет Манон беспомощно и опускает плечи.

Я отступаю.

– Это надо покупать вместе с кожей, – щурится Манон в холодное зеркало.

Ее губы светятся в зеркале. Если бы у Манон были крылья, они бы не были белыми.

– Может, нам в другой бутик зайти? А то мне здесь ничего не нравится.

– Все как ты скажешь, солнце, – говорю я.

Продавщицы молча отступают на полшага. На их лицах вычерчивается легкое возмущение. Мы с Манон ретируемся задом. На улице переводим дух. Манон, не дав себе опомниться, взбегает по лесенке и ныряет в соседний бутик.

– Эй! – звонким голосом кричит она продавщицам. – Здравствуйте! Вы можете подобрать что-нибудь для меня?

Через три минуты Манон уже крутится перед зеркалом в новом наряде: бежевое, черное, кремовое, темное золото.

– Что скажешь? – спрашивает она меня.

– Прекрасно, – весело говорю я. – Примерь еще что-нибудь!

– Еще что-нибудь! – просит Манон.

Продавщицы наряжают Манон более необычно: оранжево-белая, пышно взбитая юбка, туфли на тонких каблуках, топик, газовый ярко-сиреневый шарфик.

– Вам безумно, безумно идет, – в восторге говорит одна из девушек.

Солнце заливает витрину. Я закрываю глаза рукой от ослепительного блеска, а когда открываю, Манон уже улыбается своей слегка асимметричной, иронической, хитроватой, чуть стертой улыбкой.

– Мы вас, наверное, ужасно утомили, – говорит Манон.

– О нет, – возражают продавщицы живо. – Вы – счастливое исключение, вас мы будем помнить несколько лет. Здесь по полгода никто ничего не покупает. Восемьдесят процентов коллекций остаются невостребованными.

– Так в вашей одежде никто не ходит?

– Кому в ней ходить?

– Как же вы еще не разорились?

Девушки поднимают глаза к небу.

– Де Грие, ты лучший человек на земле, – говорит Манон. – Ты – просто гений, – заявляет она, прицепляя к маленькой шляпке белую розу. – Ты – чудо, – заключает она, повеселев, и притоптывает туфлями на пят-надцати-сантиметровых витых каблуках (металл и стекло).

– Да, я чудо, – говорю я.

Одежду заталкивают в шуршащие полиэтиленовые пакеты, потом заворачивают в бумагу с золотой монограммой фирмы. Я расплачиваюсь кредиткой. С адским грохотом ледяная глыба моих «средств на счете» сползает с крыши и раскалывается о раскаленный асфальт. Под восхищенными взглядами продавщиц толкаю стеклянную дверь – звенит китайский колокольчик – мы выходим из бутика.

На улице пасмурно и жарко. Манон на шпильках, но ступает легко. Я чувствую ее так, будто сижу в ванне и на меня от Манон направлена струя теплого душа.

– А теперь рассказывай, – говорю я.

Такого хода Манон от меня явно не ожидала.

– Ну что же, – начинает она растерянно. – Я выросла в очень хорошей семье.

Тут Манон замолкает.

– Давай подробности, – подбадриваю я.

Манон задумывается.

– На краю деревни стоит дерево. Небольшое дерево с развилкой, в которую ударила молния. Теперь силуэт дерева напоминает половину ядра грецкого ореха. Круглая крона и сверху треугольная трещина. Я боялась ходить дальше этого дерева. Пугала сама себя, что там владения волков. Под деревом лежал большой камень.

– Это несущественная подробность. Она ничего мне не говорит.

– Ну, это мы еще посмотрим, – возражает Манон.

Мы поворачиваем за угол. Каменная терраса поднимает сад на полтора метра над улицей.

– Вот такое дерево.

Могла бы и не говорить.

– А чего ждать? Лучше сразу. А то потом я его забуду.

Манон обращается со мной, как с ребенком. Я хотел услышать о ее прошлом и неосторожно попросил подробностей. А она подсунула мне одну-единственную погремушку – дерево, расколотое молнией пополам. Вот как просто нейтрализовать де Грие.

– То есть, ты меня все-таки не понял, да? – уточняет Манон.

– То есть?

– Мне нечего тебе рассказать. Это дерево – главное, что я могу сказать.

– Если оно самое главное, ты бы не сказала, что «лучше сразу, а то потом я его забуду». Признайся, что ты его просто выдумала.

– По-моему, это не важно.

Улицы качаются передо мной. Я пьянею еще больше. Теряю осторожность. А мир набавляет новых подробностей, новых насыпаем мне в глаза: люди, люки, ветви, церкви, финансовые учреждения, трамваи. Но от этого мир становится не реальнее, а ирреальнее, неформатнее, он превращается в плакат, вырождается в плоскую картинку.

– Похоже, у меня нет, типа, вкуса к жизни, – говорит Манон задумчиво.

– Почему? Разве ты не получаешь от жизни удовольствие?

– Получаю, – с сомнением хмыкает Манон. – Но это ж разве жизнь? Пустые бутики и пустые улицы; в теории, можно увести кучу денег и смыться, а тебя никто не ищет, – Манон приветливо машет видеокамере, глядящей на нас в упор. – Мне кажется, все это какой-то мираж.

– Ты хочешь узнать жестокую реальность?

– Я ее знаю, – говорит Манон. – Жестокую-то я знаю. А я бы хотела узнать, ну, вроде как светлую, – Манон смущенно смеется. – Знаешь, как в «Амели». Смотрел такой фильм? Птички летят, колокольчики звенят. Где красиво и все танцуют. Где это? – Манон вертит головой. – Или это все только в пятидесятых годах бывало по правде, а теперь уже нету? А?

– Ну, просто все ушли из кадра, – говорю я.

– Точно, де Грие. Ушли из кадра. Чистую правду ты говоришь. Мне вот сейчас кажется, что и меня самой нет. Понимаешь? Где доказательства? Кто на меня смотрит во всех этих нарядах?

– Я смотрю. Я тебя люблю, – говорю я.

Темная витрина закрытой лавочки покрыта пылью, и в ней мы видим наши мутные отражения. Две шахматные фигуры с угадываемыми впадинами и возвышенностями.

Перед нами уходит вверх жаркая вечерняя улица.

– Но мы-то хоть будем зажигать? – говорит Манон.

– Обязательно, – говорю я.

Манон – взрослый человек и без труда может поверить во все, что ей говорят.

Уже наступает ночь, когда мы, еле передвигая ноги, вползаем в отель. Поднимаемся в лифте на пятый этаж, суем карточку в щель. В номере пахнет рыжими несъедобными цветами. Мы, не раздеваясь, ложимся на диван. Снаружи темнеет.

– Ну, а теперь ты рассказывай, – говорит Манон.

Внутри у меня все переворачивается, как будто кто-то едкий и настырный отскребает от стенок плесень заостренной ложкой; и кончиком серпа колет меня в копчик; и мозги у меня, как заварной крем.

– Я все время за что-то борюсь, – говорю я. – Мне так это надоело, Манон. Ты бы знала, как. Я все время стремлюсь к каким-то целям. А когда цель достигнута, я не знаю, что делать. Ты пришла как раз в точности в этот момент. Понимаешь?

– Понимаю.

– У меня дочери пятнадцать лет. Она живет с моей бывшей женой в Америке. Мой отец спился, но очень быстро, а до этого всю жизнь занимался моим воспитанием, и всегда являлся моим идеалом, хотя последние три года его жизни мне и было за него очень стыдно…

Мы лежим с включенным светом и смотрим в потолок. Сердце у меня бьется так, что, кажется, я вот-вот скончаюсь.

Я поворачиваюсь к Манон и тянусь к пуговицам на ее блузке, но Манон останавливает мою руку: