Олег Ермаков - Холст Страница 9

Но поезд причалил к реальному Глинску.

И Толя Зимборов, выйдя на перрон и торопливо закуривая, поклялся городу в вечной верности. Издалека, из зайсанской степи, он хорошо его рассмотрел и понял, что появился на свет в лучшем месте

Среднерусской равнины.

Из голенищ от старых материных сапог он сшил вместительный саквояж.

Обычно в вестернах с подобными сумками, набитыми банкнотами, из поезда на скачущую рядом лошадь выпрыгивает парень с шейным платком на лице. В Толиков саквояж помещались два фотоаппарата, объективы, штатив, пленки, фильтры, даже небольшой отражатель из жести, ну и, конечно, коробка с табаком, перетянутая резинкой, и трубка, вывезенная из Зайсана, подарок спасенного в метель охотника, – “он был русский”, – замечал Толик, раскуривая трубку, неисправимый ксенофоб – особенно что касается пришельцев из-за Урала и Каспия.

В выходные он вставал по будильнику, как на утиную охоту, выпивал бокал молока и спускался со своей сумищей на боку на улицу, в сладкие сумерки спящего еще города. И он шел, распугивая брачующихся кошек, застигая опорожняющихся бледных и нетрезвых после бурной ночи девиц возле кирпичных стен, ларьков, тумб с афишами, внимая совету их спутников не таращить буркалы, валить мимо.

“А почему бы их не снимать? – спрашивал Охлопков. – „Наш город утром”, специальный репортаж…” – “Во-первых, противно. Во-вторых, аппарат разобьют. И кто, где опубликует?” – “А нет ли здесь какой-то поэзии? Они стоят, как кошки на углах, естественны, непосредственны, беззаконны”. – “Я бы их штрафовал”. – “Кобылиц во времена оны не штрафовали… А кстати, знаешь, что предсказывали футурологи? Что города мира потонут в навозе, превратятся в авгиевы конюшни: число людей и экипажей неукоснительно росло. Но появился Геракл: Двигатель

Внутреннего Сгорания”. – “Ну, в общем, ты возьми этюдник, выйди под утро и сам пиши”. – “Никто не согласится так долго позировать с голой задницей на ветру”. – “Живопись – неповоротливая бабушка”.

Охлопков устроился служить в кинотеатр “Партизанский”.

Отличное место – в центре города, возле универмага на бульваре; правда, и недалеко от тюрьмы, высящейся мрачным замком, – оттуда, из-за высокой стены, иногда долетал лай овчарок и вдруг наносило запах щей; грязный асфальт под стеной был усеян свернутыми бумажками, записками, перелетевшими оттуда, с той стороны, да так и не попавшими в руки адресаток, – тюремные журавлики, плавающие в лужах… Но ничего не попишешь, город – сложно организованное пространство, рассеченное стеклом, проводами, вздернутое телевышкой, здесь обычны резкие перепады, неожиданные совмещения. Не оттого ли и кажутся неравными равные расстояния – в поле и в городе.

Напротив кинотеатра магазин для новобрачных.

Охлопков должен был прийти примерно за полчаса до окончания последнего сеанса, отпустить билетершу, поговорив с ней, конечно, о погоде, о новой “картине”, если демонстрировался новый фильм; за пять минут до финала войти в зал: все лица напряженно обращены к экрану, на котором пылают последние краски, и герои обмениваются заключительными жестами, репликами, выстрелами, ударами и поцелуями,

– отпереть левые ворота, затем, пройдя через зал и попадая головой в тяжелый цветной луч из кинопроекторской, открыть правые ворота, после чего успеть взбежать наверх в звуках финальной музыки и защелкать рубильниками, обрушивая явь, свет на головы зачарованных зрителей, и ждать, пока они, щурясь, потерянно озираясь и глупо улыбаясь, выбредут во мрак и холод, оставив в зале запахи одежды, пота, духов, сигарет. Запереть двери, выпроводить киномеханика, проверить все углы, зайти за экран, где стоят ведра и швабры, окинуть со сценки пустой зал, щелкнуть пальцем по клавише пианино, подняться на второй этаж, заглянуть в кабинеты, в кинопроекторскую – не спрятался ли кто-нибудь? – злоумышленник? – или заблудился нетрезвый последний зритель или сумасшедший.

В кассовой он брал алюминиевый чайник, стакан, заваривал покрепче чай, доставал принесенный с собой сахар, устраивался в фойе, тускло освещенном двумя-тремя лампочками, зажигал настольную лампу, раскрывал журнал или книгу и чаевничал. Курил в фойе. Можно было улечься на стулья и поспать. Если не спалось, ночью он поднимался на второй этаж, оттуда по пожарной лестнице на плоскую черную, как сожженное нагорье, крышу. Ему нравилось прогуливаться по крыше, смотреть на фонари бульвара, на окрестные дома с редкими горящими окнами, на телевышку с огнями для воздухоплавателей и перекрестки с бессмысленно мигающими желтым оком светофорами. Осенними ночами на улице почти никто не появлялся. Так, пробежит бездомная или удравшая от хозяина собака или пройдет, выписывая вензеля, пьяный. Ну, иногда веселая компания. Город спал. Горожане видели сны. Заключенные тоже.

– Что вы ищете?

Девушка убрала черную короткую прядь, оглядывается.

– Сумочку, – отвечает сердито.

Охлопков окидывает взглядом ряды.

– Где вы сидели?

– Где-то там… сбоку.

Она смотрит на него исподлобья, уже с надеждой.

– Нет ничего.

– Сама вижу, – с досадой отвечает она, закусывая губу.

– Что там было?

Тень возмущения на бледном лице. Не отвечает. В самом деле, бестактно интересоваться содержимым дамской сумочки. Хотя – что там может быть?

– Я имею в виду – что-то ценное? документы?

Она еще раз оглядывает ряды с креслицами, не отвечая.

– Возможно, кто-то по ошибке прихватил, – предполагает он, чтобы хоть немного ободрить ее. – И вернет завтра.

Она, будто проснувшись, широко смотрит на него, затем ее глаза сужаются, губы презрительно кривятся, – повернувшись, девушка идет к выходу, бормоча: “Аа, ч-черт”.

Жаль, думает Охлопков, хорошая девушка, и повод для знакомства приличный.

Фильмы он не смотрит, но примерно полчаса слушает голоса и всякие иные звуки из-за перекошенной двери – ее чуть не сорвали с петель зрители, ломанувшиеся на какую-то залетную звезду, – у плотника запой, все никак не починит, вот Охлопков и знает многие реплики наизусть:

“Кстати, господин советник, я хотел бы получить с вас плату за сегодняшний визит”. – “Хорошо. Сколько?” – “Пятьдесят рё”.

Иногда Охлопкову кажется, что врач попросил на этот раз шестьдесят.

Но он ослышался. Врач с красной бородой – отпирая двери в иной мир, мир рублей и современных советских поликлиник, Охлопков его видел – просит всегда пятьдесят. И с пафосом чуть позже заявляет: “Грязь и деньги накапливаются только в нечистых местах!”

– Эй, Ясумото, ты когда-либо бывал в подобных местах?

– Видите ли… Когда я жил в Нагасаки… Как вам сказать… Я три раза ходил.

– Как врач или как клиент?

– Меня затащили туда повеселиться друзья-студенты… Ну, конечно, у меня там ничего не было…

– Вот как?

– У меня в Эдо была девушка.

Интересно, как это все воспринимает киномеханик?

– Этот шарлатан хочет забрать девчонку…

– Ну вот еще!.. Какого черта ты заявляешься на этот остров…

– Я врач и буду…

– Мы тебя калекой сделаем!

Проходит ночь. Наступает день. Охлопков отсыпается; умывшись, бредет завтракать – или обедать уже? Ну да, вот хлопает дверь, и появляется долговязый подросток – Вик пришел из школы. Он приветствует брата, наскоро переодевается, моет руки и усаживается перед Охлопковым, схватив кусок булки, сыр, – и, жуя, спрашивает, не согласится ли он принять на себя – о, само собой, в будущем, в будущем, но, наверное, и не таком уж далеком, – ну, прямо скажем, лавры? Какие лавры…

Вик? Что-то вроде лавров Энди Уорхола. Виталик быстро и лукаво взглядывает на брата: что, мол, потрафил я тебе? Ты думаешь, я в восторге от этого бульонщика? – спрашивает Охлопков, намазывая масло на хлеб. Вик растерянно моргает, перестает жевать. Почему бульонщик?

Ну, он прославился, рисуя “Суп Кэмпбелла”. Всякую муру: туфельки, доллары, сибирского тигра – как будто еще один дензнак, Мао – серию одного и того же портрета – или аварию с фотографической точностью.

Да он не художник, Вик, так, ловкий комбинатор, фотограф скорее.

Почему же, спросил Вик, почему… ну, шум? восторги? Охлопков засмеялся. Такое время, дружище. Время шутих. Э, в смысле? – не понял Вик. Ну, шутиха – петарда. А-а. Виталик подумал и сказал: но лучше уж банку с супом нарисовать, чем розовые сопли по голубой стене. Это ты имеешь в виду абстракционизм? Да как раз нет, ответил

Вик. Всю эту бодягу, ну, реалистический сициализм. Охлопков усмехнулся: по-твоему, капиталистический реализм лучше? Конечно, тут же ответил Вик, интереснее, потому что откровенно все. Сравни хотя бы музыку, в твоей области я не рублю… Ну а об Энди Уорхоле знаешь. Вик скромно потупился. Кстати, вспомнил он, а специальность у него была – учитель рисования! Что ж, это вселяет надежды в учителей рисования. Только я-то не учитель, просто сторож, и это мне нравится. Энди тоже не работал ни дня по специальности, заметил Вик, а ушел в рекламу и начал зарабатывать кучи денег. Вик! что тебе надо? не тяни резину. Да ничего, ответил Вик, выпивая кефир, вытирая молочные губы. Когда ребята узнали, что ты служишь в “Партизанском”, набросились на меня: это же настоящий зал, там акустика не то что в подвале, пора выползать, а то мы, как катакомбные христиане, придавлены, всего шугаемся, не чувствуем звука. А, вот оно что, ну так с этого бы и начинал. Зачем-то приплел Уорхола. Вик потупился и пробурчал: Уорхол опекал “Вельвет Андеграунд”. Это кто? что?