Филип Рот - Унижение Страница 9

— Саймон, нас обоих бросили, — сказала она. — Ты был в глубокой депрессии, а твоя жена взяла и бросила тебя на произвол судьбы. Меня предала Присцилла. И не только меня — она предала тело, которое я любила, сделала его мужским, телом усатого мужчины по имени Пол. Если у нас не получится, пусть не получится из-за нас самих, а не из-за них, не из-за твоего или моего прошлого. Мне не хотелось бы убеждать тебя рискнуть, а я знаю, что это риск. Кстати, для нас обоих. Я тоже чувствую, что рискую. Не так, как ты, по-другому, конечно. Но самое худшее, что ты можешь сделать, это порвать со мной. Если я тебя сейчас потеряю, я этого не перенесу. То есть перенесу, конечно, если придется, но что касается риска, да, я готова рискнуть. Да мы уже сделали это! Теперь слишком поздно отступать.

— То есть ты не хочешь рвать со мной, потому что я для тебя… хорошее приобретение?

— Безусловно! Понимаешь, ты мне нужен. Я поверила в то, что ты у меня есть. Не надо нам расставаться. Мне хорошо, и я не хочу, чтобы это прекратилось. Больше я ничего не могу сказать. Только то, что буду стараться, если и ты будешь. Это уже не интрижка.

— Итак, мы готовы рискнуть, — сказал он.

— Мы готовы рискнуть, — эхом повторила она.

Три слова, означающие, по сути, только то, что сейчас не время ее бросать. Она скажет все что угодно, даже если их диалог скатится до уровня мыльной оперы, только бы эта связь продолжалась, потому что ей все еще больно от предательства Присциллы и ультиматумов Луизы. Нет, это не ложь — это инстинктивно избранная стратегия. Но настанет день, подумал Экслер, когда обстоятельства значительно укрепят ее позиции для разрыва, в то время как я окажусь в уязвимом положении — просто потому, что сейчас не нашел в себе решимости порвать все разом. И когда она станет сильной, а я слабым, удар будет непереносимым.

Экслер не сомневался, что ясно видит их будущее, но изменить ничего не мог. Он был слишком счастлив, чтобы что-то менять.

За несколько месяцев волосы Пиджин отросли почти до плеч — каштановые волосы, такие густые и блестящие, что она стала подумывать, не сделать ли ей какую-нибудь другую стрижку вместо привычной мужской. Как-то раз она привезла с собой на уик-энд пару журналов с фотографиями разных причесок. Экслер никогда раньше не видел таких журналов.

— Где ты их взяла? — спросил он.

— У одного из моих студентов, — коротко пояснила она.

Они сидели рядом на диване в гостиной, она переворачивала страницы и загибала уголки страниц, на которых находила подходящие модели. В конце концов они остановились на двух, она безжалостно выдрала страницы из журнала, а он позвонил своей приятельнице, актрисе с Манхэттена, спросить, где бы Пиджин могла подстричься. Той же приятельнице, у которой узнавал, где лучше покупать одежду и драгоценности. «Хотела бы я иметь такого папика», — улыбнулась его подруга. Но Экслер смотрел на это иначе. Он просто помогал Пиджин стать желанной для него, а не для другой женщины. Этот процесс поглощал их обоих.

Он повел Пиджин к дорогому стилисту в районе Восточных Шестидесятых улиц. Молодая японка, посмотрев на фотографии, взялась за дело. Он еще не видел Пиджин такой беззащитной, как после мытья головы, когда она сидела в кресле перед зеркалом с мокрыми волосами. Никогда она не казалась ему такой слабой и беспомощной. Молчаливая, робкая, почти униженная, она напоминала промокшую кошку и не осмеливалась даже взглянуть на себя в зеркало. Все это придало процедуре стрижки особый смысл, разбудив в Саймоне прежнюю неуверенность и заставив его уже в который раз задаться вопросом, а не ослеплен ли он великолепной и отчаянной иллюзией. Что привлекает такую женщину к мужчине, столь много потерявшему? Не заставляет ли он ее изменять своей сути? Не рядит ли в маскарадный костюм, как будто дорогая юбка способна перечеркнуть почти двадцатилетний опыт жизни? Не калечит ли, рассказывая себе сказки — сказки, которые, возможно, ведут к опасному концу? Что, если связь с ним не более чем краткое вторжение мужчины в ее лесбийское существование?

Но вот наконец густые блестящие каштановые волосы Пиджин подстригли: неровные, разной длины пряди не закрывали шею, создавая впечатление взъерошенности, беззаботности, безответственности, и она так преобразилась, что все проклятые вопросы сразу перестали беспокоить его; они вообще не стоили серьезных размышлений. Пиджин потребовалось немного больше времени, чем Экслеру, чтобы убедиться в том, что стиль выбран правильно. Но уже через несколько дней они оба приняли ее новую стрижку, в том числе и как символическое согласие Пиджин на то, чтобы Экслер лепил ее образ и определял, какой быть ее жизни. Возможно, восхищение, которое она читала в его глазах, заставило ее покориться его воле, принимать его услуги, пусть даже это противоречило ее привычному представлению о себе. Если и в самом деле это он подчинил ее волю своей, а не она подчинила его полностью, подчинила и завоевала.

Однажды в пятницу вечером Пиджин приехала к нему расстроенная: около полуночи ее родителям в Лансинг позвонила Луиза и рассказала, как ее использовала и обманула их дочь.

— Что еще? — спросил он.

В ответ Пиджин расплакалась:

— Она рассказала им о тебе. Что я живу с тобой.

— И что они на это сказали?

— К телефону подошла мама. Отец спал.

— И как она отреагировала?

— Спросила меня, правда ли это. Я ответила, что не живу с тобой, но что мы близкие друзья.

— А что отец?

— Он не берет трубку.

— Почему?

— Не знаю. Между мною и моим отцом никогда не вставал другой мужчина. Гадкая сучка! Никак не может заткнуться! — кричала она. — Навязчивая, ревнивая, властная, злобная сучка!

— Это действительно так тревожит тебя — что она рассказала все твоим родителям?

— А тебя?

— Только если ты встревожена. А так — абсолютно нет. Я думаю, это даже к лучшему.

— А что я скажу отцу? — спросила она.

— Пиджин Майк, скажи ему что хочешь.

— А вдруг он вообще откажется разговаривать со мной?

— Тогда с ним поговорю я, — сказал Экслер. — Все очень просто.

— Как бы он ни был зол?

— С чего бы ему злиться? Твой отец разумный, здравомыслящий человек.

— Почему меня это так подкосило?

— Ты сама сказала. Лесбийский гамбит. Вот она, верность отцу.

— Ах, сучка! Взять и позвонить им! У нее совсем крыша поехала. Не контролирует себя.

— Да, — согласился он. — Видимо, любая мысль о тебе причиняет ей страдание. Но у тебя-то крыша не поехала. И у меня. И у твоей матери, и у отца.

— Тогда почему отец не стал говорить со мной?

— Если тебя это так волнует, почему бы не позвонить и не спросить его? Может быть, ты хотела бы, чтобы я с ним поговорил?

— Нет, я сама.

Они сначала поели, а уже потом она позвонила отцу, закрывшись в кабинете. Минут через пятнадцать вышла, протянула ему трубку и кивнула.

— Эйса? — сказал он. — Привет!

— Привет! Слыхал, ты соблазнил мою дочь.

— У нас роман, это правда.

— Не скрою, я несколько удивлен.

— Не скрою, я тоже, — со смехом ответил Экслер.

— Когда она сказала, что собирается навестить тебя, я и не предполагал, чем все кончится.

По голосу Эйсы трудно было определить, рассержен ли он, и Экслер решил исходить из предположения, что нет, не рассержен.

— Ну, я рад, что ты ничего не имеешь против, — сказал он.

Последовала пауза, потом Эйса ответил:

— Пиджин — сама себе хозяйка. Она уже давно не ребенок. Послушай, тут Кэрол хочет сказать пару слов. — И Эйса передал трубку жене.

— Да уж, — проговорила Кэрол, — кто бы мог предположить такое во времена нашей молодости в Нью-Йорке?

— Никто, — согласился Экслер. — Я не мог бы такого предположить даже в тот день, когда она тут появилась.

— По-твоему, моя дочь поступает правильно? — спросила Кэрол.

— Думаю, да.

— Какие у вас планы? — продолжала Кэрол.

— У меня — никаких.

— Пиджин всегда умела удивить нас.

— Она и меня удивила, — ответил Экслер. — По-моему, себя тоже.

— И свою подругу Луизу.

Он воздержался от замечания, что Луиза сама достойна удивления. Понятно было, что Кэрол хочет, чтобы ее голос звучал мягко и дружелюбно, но по некоторой отрывистости фраз он понял, что разговор дается ей нелегко и что они с Эйсой изо всех сил стараются вести себя разумно, как полагается, только потому, что им кажется, так будет лучше для Пиджин. Родители не хотят отталкивать ее в сорок лет, как оттолкнули в двадцать три, узнав, что она лесбиянка.

В следующую же субботу Кэрол примчалась из Мичигана, чтобы пообедать с Пиджин в Нью-Йорке. Пиджин в тот день уехала в город утром, а вернулась в восемь вечера. Он дождался ее, приготовил ужин и, только когда они поели, позволил себе спросить, как все прошло.