Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой Страница 9

Но еще обворожительнее, чем за кафедрой, был священник в исповедальне. Девицы и замужние женщины исповедовались ему дважды и трижды в неделю, покаяния, которые он налагал, были очень приятными, и христиане принимали их с радостью. Случалось, священника приглашали причащать умирающих лишь для того, чтобы он зашел в дом и был гостем.

Так наконец билькский приход обрел своего истинного пастыря.

— Вот бы имя только было у него другое, — говорили некоторые.

— Что там имя! Добродетель и благочестие — это главное, — возражали другие.

А имя священника было Адаптаций…

Но несмотря на такое имя, он прижился в билькском приходе и благоденствует там до сих пор. Прихожане довольны им, а он ими…

Бог весть почему приходит все это на память, только всякий раз, когда сквозь оконце грез мне привидится дальная родина, предо мной предстает село Бильки…

Дети и старики

У детей было обыкновение разговаривать перед сном. Они усаживались на широкой печи и рассказывали друг другу все, что приходило им в голову. В потускневшие окна мечтательно заглядывал вечерний сумрак, из каждого угла плавно вздымались тихие тени и приносили с собой чудесные сказки.

Говорили дети обо всем, что приходило им в голову, а в голову им приходили только прекрасные истории, сотканные из тепла и солнца, из любви и надежды. Будущее вставало перед ними как сплошной светлый праздник, между Рождеством и Пасхой не было Страстной недели. Там, где-то вдали, за радужной завесой мерцала и переливалась бессчетными огнями огромная, изумительная жизнь. Слова произносились шепотом, еле слышно, ни один рассказ не имел ни начала, ни отчетливых контуров, ни одна сказка — своего завершения, иногда говорили все четверо сразу, и никто не мешал друг другу: как зачарованные, они видели перед собой яркий небесный свет, каждое слово в его озарении было звучным и правдивым, каждый рассказ имел свой живой, выразительный облик, каждая сказка — счастливый конец.

Дети были так похожи друг на друга, что в полутьме трудно было отличить самого младшего, четырехлетнего Тончека, от десятилетней Лойзки, самой старшей. Все были худенькие и узколицые, у всех — большие, широко открытые глаза, задумчиво устремленные вдаль.

Но однажды вечером в их ясный и светлый мир насильно вторглось из неведомой жизни что-то страшное и чужое, безжалостной рукой разметав все праздники, разговоры и прекрасные сказки. По почте пришло извещение, что отец их пал на поле боя в Италии. «Пал». Что-то незнакомое, новое, совершенно непонятное вдруг предстало перед ними — огромное, безликое, слепое и немое. Оно ни к чему не имело отношения — ни к шумной жизни на улицах и площади перед церковью, ни к теплому сумраку на печи, ни к сказкам. В этом «что-то» не чувствовалось ни капли веселья, но и печали было не так уж много, потому что оно было мертвым, ведь оно не имело ни глаз, чтобы взглядом сказать, отчего и зачем оно здесь, ни языка, чтобы все объяснить словами. Их мысль испуганно и беспомощно остановилась перед этим огромным призраком, как перед черной, глухой стеной: подошла к ней вплотную, уставилась на нее и оцепенела.

— Когда же он вернется теперь? — задумчиво спросил Тончек.

Лойзка сердито на него взглянула:

— Как он может вернуться, если он пал?

Все замолчали, все четверо стояли перед черной глухой стеной и не могли заглянуть за нее.

— Я тоже пойду на войну! — вдруг сказал семилетний Матийче, казалось, ему удалось нащупать верную мысль и высказать то, что надо.

— Ты слишком маленький! — наставительно ответил четырехлетний Тончек, ходивший еще в одной рубашонке.

Милка, самая маленькая и хилая, закутанная в большой материнский платок и похожая на дорожный узел, попросила тихим, слабым голоском, будто исходившим откуда-то снизу, из мрака:

— А скажи, Матийче, какая она, эта война… Расскажи мне про нее сказку!

Матийче стал объяснять:

— Война — это когда люди закалывают друг друга штыками, рубят саблями, стреляют из ружей. Чем больше людей заколешь и зарубишь, тем лучше, они ничего тебе не скажут, так уж должно быть. Это и есть война.

— А зачем же друг друга колоть и рубить? — спросила Милка, заморыш.

— За императора! — сказал Матийче, и все замолчали. Перед их затуманенным взглядом где-то в дальней дали возникло что-то могучее, озаренное светлым ореолом. Они боялись шелохнуться, едва смели дышать, как в церкви во время торжественной службы.

Но Матийче еще раз решительно повторил свою мысль, махнув рукой, может быть, только для того, чтобы прогнать тишину, которая их давила.

— Я тоже пойду на войну… эх, на врага пойду!

— А какой из себя враг… у него есть рога? — вдруг спросил тоненький Милкин голос.

— Конечно, есть… А каким же еще может быть враг? — серьезно и почти сердито сказал Тончек.

На это и сам Матийче не знал, как ответить.

— Думаю, у него нет рогов! — произнес он медленно и замолчал в нерешительности.

— Какие еще рога!.. Человек он, такой же, как мы! — с раздражением откликнулась Лойзка, потом призадумалась и добавила: — Только души у него нет!

После долгого размышления задал вопрос Тончек:

— А как это, если человек падет на войне… он свалится навзничь?

И он показал, как человек валится навзничь.

— Убьют его… насмерть! — спокойно пояснил Матийче.

— Отец обещал привезти мне ружье!

— Как же он может привезти, если он пал! — гневно ответила ему Лойзка.

— И его убили… насмерть?

— Насмерть!

Четыре пары юных, широко раскрытых глаз с недоумением и страхом вглядывались в темноту, вглядывались во что-то незнакомое, не понятное ни сердцу, ни разуму.

А в это время их дед и бабушка сидели на скамье перед домом. Последний багрянец зари еще светился за темной листвою сада. Был тихий вечер, только из хлева слышался протяжный и уже хриплый плач, скорее всего, там была мать ребятишек, кормившая на ночь скотину.

Старики сидели сгорбившись, тесно прижавшись друг к другу, они держались за руки, чего давно уже с ними не случалось, их сухие глаза были обращены к вечерней заре. И не было сказано ни слова.

Врзденец

Моя мать была родом из Врзденеца. Говорят, село это находится в Хорьюпской долине; так ли это — не знаю, сам я его никогда не видел, и оно не обозначено ни на одной карте. Но что оно действительно существует и причем даже где-то неподалеку, в этом нет никаких сомнений. Возможно, я бывал от него на расстоянии какого-нибудь часа ходьбы, возможно, даже видел его во время долгих своих скитаний, но названия его тогда не услышал, и оно осталось для меня чужим и неведомым, подобно многим другим селам. Мне кажется, что когда-то мы с матерью стояли на горе и смотрели на него. Думаю, это было ранним утром. В долине еще белел туман, а из тумана вздымался холм, на котором стояла церковь с высокой каменной оградой, озаренная ярким солнцем. И этот свет небесный отражался на лице матери. Она протянула руку и указала на церковь: «Там Врзденец!» В голосе ее, идущем из глубины сердечной, была теплота и задушевность; так сказал бы взглянувший ввысь ребенок: «Там небо!», так смотрел бы арестант сквозь решетку: «Там поле!» Но село, может быть, находилось совсем в другом месте и выглядело совершенно иначе, а это была только мечта.

Никогда я не был в Врзденеце и уверен, никогда там не буду. Даже в том случае, если до него останется один шаг. Я вспоминаю об этом селе, когда мне тяжело и тоскливо. Тогда оно само приближается ко мне, как иногда к больной, изнемогшей душе приближается веяние смерти. Однажды меня поразила мысль, всплывшая из темных глубин, из душевных терзаний: когда придет мой последний час, я увижу крытую соломой лачугу, где родилась моя мать, ее колыбель, разрисованную алыми сердечками, маленького ребенка в длинном зеленом платьице, его первые неуверенные шажки, услышу тоненький голосок, смех, невнятный лепет… и, словно цветы на лугу, зацветут светлые порывы души, еще не израненной познанием. Эта мысль захватила меня, и я нисколько не сомневаюсь, что так оно и случится. Ибо прозрение, явившееся человеку из тех глубин, никогда не солжет.

За день до смерти мать затеяла переселение. Уже начинало смеркаться, и я чувствовал себя усталым. Мать дышала спокойно, и мне подумалось, что она спит; поэтому я вышел на носках из комнаты и отправился к соседу, чтобы немного отдохнуть за стаканом вина. Я пробыл там, пока совсем не стемнело. Когда я вернулся и зажег лампу, меня охватил неизъяснимый ужас. Постель матери была пуста. Я стоял, весь дрожа, не в силах сдвинуться с места. Не знаю, как и когда я сделал наконец первый шаг и начал ходить с лампой в руках по комнате и сеням — и казалось, будто это ходит какой-то другой, совсем посторонний человек, а сам я стою у стола, смотрю и жду, что же он сделает. Так я прошел через сени и поднялся по двум деревянным ступенькам в маленькую каморку, где раньше у нас жила одна старая женщина. На постели лежала мать. Когда я увидел ее, у меня так сильно сжалось сердце, словно я ощутил нечто удивительное, чему нет названия: боль и любовь, и то, и другое вместе, и еще что-то большее. Мать была молодая, лицо — здоровое, глаза ясные и веселые, на губах — улыбка. Она смотрела на меня с какой-то затаенной хитрецой неразумного ребенка, который боится, сам не зная чего.