Анатолий Жуков - Голова в облаках Страница 9

— Не трогать, ироды!.. Не бери, слушай! — кричали Сидоров-Нерсесян с Парфенькой, расталкивая народ.

Но вдоль рыбины, с обоих ее боков, уже толпилась от водовозки до самого залива двухрядная шумная очередь.

— Где же полторы сажени, когда без конца? Сплетники.

— Да не Лукерья это, говорил же Бугор!

— Везет человеку!

— Парфеньке? Ага, он такой…

— Я тоже его знаю. Про него даже в газете писали.

— Бабы, бабоньки, дайте хоть одним глазком!

— Кто писал-то? Мухин и Комаровский?

— Убери лопату, не трожь.

— А что? И они, и сам Коптилкин. В областной теперь служит, «спецкор» подписывается. Спец, понял?

— А наш Парфенька не спец? Он покажет, где у рыбы титьки.

Парфенька взял пожарный шланг и направил наконечник ствола на толпу. О рыбе не только говорили, ее трогали ногами, руками, граблями, вилами, мотыгами… Но вот кто-то заорал лихоматом: «Электрическая! Берегись, током бьет!» — и в этот момент в заливе раздались могучие всплески сразу в нескольких местах, из горловины водовозки выбросился хрустальный фонтан брызг, а тело на влажной траве стремительно приподнялось, изогнулось и, встряхнувшись, расшвыряло шумящую очередь.

— Давай! — приказал Сидоров-Нерсесян, и пожарник включил мотопомпу.

Убойная струя сверкающим клинком взмыла в небо, но Парфенька направил ее на остатки толпы, опрокидывая ближних и поливая дальних. Берег с измятой травой, где лежала вздрагивающая рыбина, мигом очистился.

— Молодец! — одобрил Сидоров-Нерсесян. — Не ты молодец, Шатунов, а рыба молодец. Я говорил, она любого гражданина напугает, а? Говорил, слушай?

— Так точно, гражданин начальник, говорил…

— Это кто на моей земле начальник? Почему такое безобразие с утра?

Парфенька оглянулся и бросил шланг на траву. От «уазика» с брезентовой кабинкой — и когда черт принес! — двигался к ним присадистый, квадратный Семируков в очках, председатель ивановского колхоза. Мельком глянув на невзрачного Парфеньку, он остановился перед Сидоровым-Нерсесяном:

— Что за спортсмен в шлеме? Сейчас же освободи участок и прекрати хулиганство!

— Я-а?! — Косматые и черные, как ночь, брови инспектора вскинулись на лоб. — Ты чего позволяешь, слушай? Ты с ума свихнулся, да? Мы для народа стараемся, для тружеников…

— Для народа?! А это что такое? А это? А это?! — Семируков махнул рукой в одну сторону, в другую, ткнул под ноги: люцерна почти на половине участка уложена как войлочная подстилка, мокрые колхозные труженики, рассеянные Парфенькой, возбужденно отряхиваются и обмениваются впечатлениями, не думая о работе, могучая техника в беспорядке стоит по косогору, окутанная дымом: моторы остались не-выключенными. — Вы всему колхозу нанесли непоправимый вред. Скажешь, не так?

Сидоров-Нерсесян с укором посмотрел на Парфеньку: «Говорил я тебе о вреде, слушай?» — но в обиду не дал:

— Не так, председатель. Мы не виноваты, мы хотели…

— А кто виноват, по-твоему? Люди на работе должны быть, у нас сенокос в разгаре, прополка затянулась, жара стоит несусветная, а вы… Где рыба?

Эта? — Семируков поправил указательным пальцем очки, вгляделся. — Хм, ничего, подходящая. Вытаскивайте всю и везите на приемный пункт — сдадим в счет плана второго квартала.

— Что? Ты чего командуешь, слушай? Ты знаешь, что это?

— Знаю: Лукерья. И чтоб по весу сдать, под квитанцию, понятно? Эй, Стасик! — крикнул он шоферу ближнего грузовика. — Отвезешь народ на сенокос и дуй в город за фуражом для уток.

— Да зна-аю. — Длинноволосый белобрысый Стасик неохотно полез в кабину.

— Ни черта ты не знаешь! Молодежь называется, смена. Сколько раз говорил, чтобы машины на остановках глушили — у всех работают! Об экономии горючего только мы с бухгалтером думаем… И оба пожарника здесь! А ну марш все по местам, черти драповые!

— Это не Лукерья, — возразил наконец Парфенька. — Мой Витяй говорит, это наяда, речная русалка.

— Все равно сдать. Мы первый квартал по мясу едва вытянули, а вы русалок выдумываете. И за люцерну мне возместите сполна. Здесь больше гектара измято. Эй, Головушкин! Василий Кузьмич! — Председатель махнул рукой мокрому мужику, выливавшему из туфель воду, и двинулся к нему. — Капусту и огурцы полить сейчас же, а женщин отвезти на свеклу во вторую бригаду, а не в первую. И чего там Кутузкин возится столько…

Сидоров-Нерсесян и Парфенька поглядели ему вслед и опять сели в тень водовозки, наблюдая за отъездом ивановцев. Кривоносый пожарник тоже хотел уехать, но Парфенька упросил его остаться, и он поехал к берегу заправиться — близилось время менять для рыбы воду. Чего уж отступать, когда ввязался. Да и Семируков уехал, хотя скоро новое начальство припожалует, районное. До него управиться бы.

Прежде начальства притутулили, однако, Витяй и Сеня Хромкин. Сидоров-Нерсесян сразу кинулся к своему мопеду, ворча, что он новый, слушай, обкатку еще полностью не прошел, и нельзя, слушай, вдвоем ездить, но, плюнув на цилиндр, с удивлением увидел, что слюна не закипела.

— Мы же под горку накатом ехали, — сказал Витяй. — Мы народ крестьянский, бережливый. Так, ба-тяня?

Парфенька не ответил и, поднявшись, заторопился к Сене, который уже взобрался на цистерну и деловито глядел в люк.

— Кто это? — поинтересовался Сидоров-Нерсесян.

— Главный изобретатель Хмелевки, профессор трудоемких процессов в животноводстве, — сказал Витяй серьезно. — И еще академик философических наук.

— Такой косорукий,[5] лысый головастик в тапках — академик, да? Ты смеешься, слушай?

— Нисколько, Сидор Нерсесянович.

— Сидоров-Нерсесян, говорил же! Двойная фамилия: Сидоров и еще Нерсесян, понимаешь? С женой поменялся, с супругой. Она стала Нерсесян, а я — Сидоров, понял?

— И девичьи фамилии тоже, значит, оставили?

— А?… Да, да, оставили. Только жена стала Нерсесян-Сидорова, а я — Сидоров-Нерсесян. И не путай, пожалуйста, слушай!

— Ладно. Память у меня крепкая, товарищ Сидоров-Нерсесян. Надумали, что делать с моим отцом?

— Не знаю, слушай. — Инспектор опечалился. — Если бы две рыбы больше пяти килограмм поймал, тогда нарушение, а он ведь одну. Какое же нарушение, если одна крупная рыба, а? Он же не знал, слушай?

— Не знал конечно.

— Ну вот. Он не знал, а я должен думать.

Сеня Хромкин по-стариковски, как с печки, съехал на пузе с цистерны, уронив с ног домашние тапки, заправил в сатиновые шаровары мятую белую рубаху в красный горошек, крепко потер ладонью лицо и просторную розовую лысину — проверял, не сон ли видит. Этот балбес Витяй выхватил его прямо из постели, ничего толком не рассказал, посадил на багажник мопеда и поволок. Но какой же сон, когда знаменитый рыбак Парфений Иванович Шатунов — вот он, живой, действительный, подает ему старые тапки, под босыми ногами мнется влажная прохладная люцерна, рядом стоит знакомая водовозка, а в ней — рыбовидная зверина неизвестного происхождения вида. И не только в цистерне лежит, но и дальше, по протяженности зеленого берега, до самого залива и еще дальше, в глубоководности ивановского водоема. Велика же эта невидаль рыбовидной диковины!

— Как думаешь, Семен Петрович? — спросил Парфенька терпеливо и почтительно.

Сеня попеременно, одну об другую, вытер влажные босые ступни, сунул их в тапки, сказал раздумчиво:

— У жизни всегда большой запас несуразных случайностей происшествия. Это если с нашей точки зрения людей. И с этой точки зрения природа есть бестолочь, не понимающая своелюбной хозяйственности человека. Правильно это, Парфений Иванович?

— Неправильно, Семен Петрович. Природа завсегда была умной, это Федька Монах когда хошь может подтвердить.

— Тогда пойдемте смотреть дальнейшее продолжение рыбовидной диковины.

Они спустились к берегу залива, не сводя глаз с изумрудного тела рыбы. Потом Сеня умылся, оросил вспотевшую от напряжения дум лысину и вздрогнул, невзначай притронувшись к рыбе:

— Электрическая?

— Не должно, — возразил Парфенька. — Мы ее столько таскали, когда вынули из воды да в цистерну потом засовывали, и ничего. Правда, один ивановский давеча о том же блажил, да, я думаю, сдуру.

— Электрическая, — утвердил Сеня, притронувшись и вздрогнув еще раз. — Постоянного тока. — Подумал и внимательно оглядел Парфеньку. — Вас не ударило из-за наличия резиновых сапог на ногах. И других тоже. Изоляция от земли.

— Неужто? — Парфенька поглядел на свои высокие бродни, вспомнил, что Витяй с кавказским Сидоровым тоже в резиновых, только у рыбнадзора короткие, форсистые, как бабьи боты. — Ну, Семен Петрович, ты голова-a! Сразу угодил в середку. Ведь и Голубок со своими утятницами да кормачами в резиновых — у воды же робят, что тут обуешь, окромя сапог. Они нам хорошо подсобили, Голубок с кормачами-то. Одного звать Степа Лапкин, а другого Степан Трофимыч Бугорков; ветеран. Что вот дальше делать, не знаю. Живая тварь, жалко, если разорвем. Выручай, Семен Петрович, а потом уж я удружу. Хоть рыбкой, хоть чем хошь и когда хошь.