Иван Зорин - Дом Страница 9

− Разве тебе не скучно? — спрашивал тот после уроков, с тоскливой небрежностью собирая портфель.

− Нет, − удивлялся Савелий.

− А серое воскресенье? Просыпаешься, а заняться нечем?

Поначалу Савелий подозревал розыгрыш, но печальный взгляд влажно блестевших глаз, его исключал. И Савелий смущённо доставал из портфеля бутерброд, аккуратно завернутый матерью, ломая, предлагал половину, и они молча жевали, пока не оставались в классе одни. А потом вместе брели домой и, простившись во дворе, расходились по своим подъездам. Так тянулось до выпускного вечера, куда Савелий явился в узких, вышедших из моды брюках и ушитом, с чужого плеча, пиджаке, а его однокашник не явился вовсе. И он, как и весь класс, как и вытянувшиеся в струну учителя, с каменными лицами вручавшие отпечатанные на вощёной бумаге путёвки в жизнь, опять его не понял. А сейчас, спустя множество лет, сверкавшая в воздухе пыль напоминала ему другую — стоявшую столбом в щелистом сарае, с перекрещивавшимися пучками света, где на крюке, вбитом в матицу, висел его однокашник. И теперь Савелий Тяхт понимал его, раньше других получившего путёвку в смерть, может быть, даже больше, чем хотел, как понимал и то, что для светлой головы надо, прежде всего, выбить из неё всю дребедень, которой пичкают в школе. Замученный воспоминаниями, запертыми внутри, как в чулане, оттого что ими не с кем было поделиться, Савелий Тяхт выходил в тёплый июньский дождь, надеясь от них освободиться, словно струйки воды, стекавшие по волосам, смоют и то, что находится под ними. И однажды он понял, что секрет спокойной старости состоит в том, чтобы заключить честный союз с одиночеством. С тех пор ему стало легче. Зацепив ногой табуретку, он выставлял её на балкон, усаживаясь на неё, как в детстве, по-турецки скрестив ноги, наблюдал, как пламенел закат, как зажигались и гасли окна, как переезжали из квартиры в квартиру, точно разыгрывая шахматную партию, как судачили внизу старухи, жгли костры бомжи, он выкуривал трубку за трубкой, пока его не прогоняли сгустившиеся сумерки. И ему казалось, что его окружают люди без внутреннего мира, которые только думают, что думают, повторяя чужие слова, они смеются чужим смехом и плачут чужими слезами, и не понимают, зачем делают то, что делают, как не понимает и он, зачем ведёт их домовые книги. Савелий Тяхт гнал от себя эти мысли, но они возвращались, неотвязные, как августовские мухи, и он не мог взять в толк, куда плывёт дом.

Саша Чирина была счастлива со своим мужчиной. Он стал её тенью, клянясь, что другие женщины его не интересуют, и она в ответ поклялась не изменять. Поэтому, когда её пригласил к себе одинокий мужчина, рассмеялась:

− Знаешь, сколько у меня было любовников? Пальцев не хватит.

− Одним больше, одним меньше, − распахивая одной рукой дверь, другой обнял он её за талию. — А я не увеличу их количества.

В своей самоуверенности он был неотразим, и неожиданно для себя Саша Чирина уступила. А вернувшись домой, долго поправляла в зеркале волосы, не понимая, почему так легко рассталась со своим мужчиной, предав и его, и себя, а потом, уткнувшись в подушку, ревела полночи, увидев, что ликов у одиночества — пальцев не хватит.

Мужчина, который пригласил Сашу Чирина, был Ираклий Голубень. Так всё вернулось на круги своя. Но с поправкой на Сашину беременность. Ребёнок, родившийся у неё, был похож сразу на всех её любовников. И носил фамилию матери. С тех пор семейная жизнь Ираклия Голубень налаживалась. Пока Саша Чирина бегала по редакциям, он сидел с ребёнком, которого окрестили Прохором. «А знаешь, что я сделал для искусства?» — показывая «козу», напевал он раз вместо колыбельной. И ему показалось, что ребёнок сложил фигу. «Правильно, ничего… − вздохнул Ираклий Голубень, склонившись над кроваткой. — А почему? Потому что искусства давно нет! Сдохло искусство-то!» Младенец скривился. «Понимаю, ты думаешь, мне слабо? — состроил в ответ «рожу» Ираклий Голубень. — А напрасно! Страница в день для меня − раз плюнуть. Получается роман в год! Но зачем? Знаешь, кто больше всех говорит? Кому нечего сказать! Вот, ты лежишь себе, помалкиваешь. А всё знаешь. Потому что недавно пришёл оттуда, где про нашу жизнь всё известно. А когда мы говорить научаемся, то всё забываем. Оттого и говорим всё больше, чтобы убедить себя, что говорим не зря. И не замечаем, что нас давно не слушают…» «Заткнись, придурок! — взвизгнул младенец, укусив Ираклия за палец. — Ты мне своей лапой рот зажал!» И Голубень проснулся в детской кровати, обнаружив, что убаюкал себя. Он сладко потянулся, протирая глаза, когда младенец всхлипнул: «А роман-то пиши: во-первых, будешь при деле, во-вторых, за умного сойдёшь!»

И тут Ираклий Голубень проснулся окончательно.

Иногда к нему заходил Савелий Тяхт, пили чай с можжевеловым вареньем, наливая в стаканы кипяток с «горкой», хрустели маковыми баранками.

− Социализм — это когда ни у кого нет денег, − прихлебывал из блюдца гость. — И о них никто не думает.

− А капитализм, когда денег тоже ни у кого нет, но все о них только и думают, − подливал из чайника хозяин. И сжав в кулаке, щёлкал баранку. − А на плаву всегда сам знаешь, что.

− А молодые? — шамкал Савелий Тяхт. — Бегают, высунув язык, а счастье для них всегда за поворотом.

Они сидели за чаем. Два нестарых ещё человека. Два старика. И казалось, что за гробом они будут также неспешно вести беседы, понимая друг друга без слов, превратившись в дедов, ругавших настоящее и хваливших старые времена.

− Сегодня думают, в деньгах счастье, а в душе стонут от безысходности.

− От безысходности теперь телевизор.

− Телевизор?

− Ну да, не даёт следить за своим мыслями.

− А они есть?

− Нет, конечно, но, то место, где должны быть, всё равно покоя не даёт, как набухший фурункул.

Казалось, умерев, они, как и при жизни, будут обсуждать времена, словно не замечая, что находятся в вечности.

Серый, серый дом с одинаковыми, как соты, окнами, которые то освещаются, то гаснут, будто играя в «пятнашки». Переставь их местами — что изменится?

Михаил Михолап из четвёртого подъезда шагал по набережной канала и не мог понять, что же такое жизнь. Был вечер, его тень крутилась под фонарями, как стрелка часов.

«Жизнь, — думал Михолап, — жизнь, жизнь…»

Михолап видел прошлое всего на шаг, зато будущее — на два, и боялся прожить свои годы, не разгадав их тайны. А оттого топтался на месте. Его жизнь уже перевалила за середину, и, будто возвращаясь из скучных гостей, он прикидывал выброшенные на ветер слова, из которых не складывалось ни одного предложения, и думал, что прошлое, как отрезанный ломоть, — с кем его съел, неведомо.

Когда-то Михолап закончил факультет ненужных профессий и с тех пор мучился: зачем было столько изучать, чтобы потом старательно забывать. Его начальник — Михолап работал в бюро по продаже лотерейных билетов — гордился книгами, которые не прочитал. «Кто умён — тот дурак!» — приговаривал он, расцветая подсолнухом среди льстивых улыбок, и Михолап, качаясь, как водоросль, согласно кивал.

От воды несло сыростью, Михолап плотнее запахнул пальто и вдруг обнаружил, что стоит посреди двух фонарей, не зная, куда идти. В этой точке его тень раздвоилась, одна потянулась к реке, другая, через улицу, − к аптеке, и Михолап громко чихнул. Потом достал сигарету, чиркнул спичкой и, ладонью загораживая огонь от ветра, прикурил.

Борис Барабаш из четвёртого подъезда мёртвой хваткой вцепился в чернильную ручку, проскакивая в мыслях нужные повороты, и не мог понять, что же такое смерть. Буквы плясали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал бумагу, которую он, прижав пальцами к граниту, то и дело разглаживал ладонью.

«Смерть, — думал Барабаш, — смерть, смерть…»

Он боялся умереть, не успев понять, что это такое.

У Михолапа были свои привычки: он держал грелку в постели, а тапочки − под кроватью, на завтрак съедал яйцо всмятку и будням предпочитал воскресенья. Когда у человека на мосту выпал клочок бумаги, оттого что он неловко карабкался на парапет, Михолап бросился вперёд, успев схватить его за волосы, на которых тот повис над ледяной рябью. Руки Михолапа слабели, но прежде, чем разжались, волосы треснули, и человек сорвался во тьму, оставив в кулаке Михолапа седую прядь.

Вокруг не было ни души, развернув записку, Михолап прочитал стихи, под ними адрес, показавшийся ему до странности знакомым, и поэтому не удивился, когда ноги привели его к двери, ключ от которой лежал у него в кармане. За ней его встретила женщина, как две капли похожая на его жену, и подросток — вылитый его сын. Он открыл, было, рот, чтобы рассказать им о случившемся, но не решился. Вместо этого он надел тапочки, положил в постель грелку и с открытым ртом уставился в телевизор.