Алексей Никитин - Маджонг Страница 9

— Ты же это несерьезно? — спросил Качалова Толстый Барселона, когда тот дал почитать ему записку.

— Отсутствие оснований — не основание, — засмеялся Старик Качалов. — Шучу. Но если разбирать по фактам, то ни один из них не оспоришь — тут всё правда. Ну а к цифрам, — да, к цифрам могут придраться, потому что методику расчетов пришлось на ходу придумывать. Но оно того стоило.

— Ну, хорошо, украинцы писали по-русски. А остальные, что же, все это время ковыряли в углу штукатурку? Пушкин, Толстой, Достоевский.

— Кстати, Достоевский как-то заметил, что знание украинского помогает ему писать по-русски. Но не в этом дело. Конечно, не только украинцы занимались русским, это понятно и очевидно. Просто мне хотелось, чтобы наших жлобов жаба задавила. Чтобы громко заквакала природная наша жадность. Столько работали, столько сил и денег потратили, а теперь взять и все отдать? Да ни за что. Потому что чужого нам не нужно, но если оно свое от деда-прадеда, то уж никому не отдадим, и не просите.

Официант принес Толстому Барселоне очередное пиво и вежливо пожелал:

— Смачного.[1]

— Мерси, дружище.

— А вы заметили, — Сонечка снесла шестерку дотов, — что за границей со своими хочется говорить по-украински? Утром выходишь к завтраку — в ресторане одни русские. И всюду русская речь. Не только в Турции или Греции, но и в столицах — в Берлине, в Париже. И вроде все нормально, все хорошо, но стоит кому-то, намазывая тост, сказать: «Смачного», и это как пароль. Можно дальше спокойно болтать по-русски, но между вами уже установилась особая связь. Не замечали?..

— Романтическая ты, Сонечка, девушка, — Зеленый Фирштейн снес три бамбука. — Не знаю, у меня такого не было.

— Не расстраивай Сонечку, — вступился за нее Старик Качалов. — У нее конги на бамбуках, а маджонг не идет. Она причину ищет.

— Да ну вас, — надулась Сонечка. — Злые вы.

Глава третья

Тень Гоголя

Бамбук считается первой из трех мастей игры.

Под волнистым навесным потолком огромной гостиной было пустынно и неуютно: два невысоких столика в разных концах комнаты, один узкий и строгий, из карельской березы, другой, похоже, из красного дерева, весь в барочных завитках и изгибах; диван иссиня-черного цвета, около десятка стульев разных форм и стилей; по бледно-розовым стенам развешаны какие-то коврики, небольшие картины; паркетный пол, залитый, как стеклом, толстым слоем лака.

В высоченных стрельчатых окнах тяжело и медленно ворочалось дождливое киевское небо.

Вдоль глухой стены комнаты шла стойка бара. За ней стояла небольшая плита, чайник, микроволновка. Едва они вошли, Рудокопова предложила Жене кофе и теперь возилась с кофемолкой.

— Ты тут живешь? — Женя еще раз оглядел гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты.

— Нет. Я обсуждаю здесь разные вопросы, не связанные напрямую с бизнесом. Ну и еще всякое. — она неопределенно помахала рукой. — А жить бы я здесь не смогла.

— Тесно?

— Не в этом дело. Просто это квартира не для жизни.

— А, понятно, — ничего не понял Женя. — Явочная квартира?

— Да-да-да. Именно, — засмеялась Рудокопова. — Ну вот, кофе. Прошу.

— В хорошую погоду отсюда, наверное, открывается отличный вид. Спасибо, — взяв чашку, Женя подошел к окну. Крыши окрестных домов едва угадывались в тумане.

— Наверное, — пожала плечами Рудокопова. — Я как-то не обращала внимания. То есть не то чтобы я никогда не смотрела в окно, но. Я вообще тут не так часто бываю. И как-то. — она еще раз пожала плечами. Было видно, что Рудокопова вдруг засомневалась, не зря ли привезла сюда Женю и стоит ли рассказывать ему о чем-то. О чем же?

Рудокопова молчала, и молчание затягивалось.

— Так что ты купила в Германии? Мне же теперь не терпится посмотреть.

Женя вовсе не был уверен, что ему нужно это знать, но и молчать до бесконечности было невозможно.

— Потерпишь, — невыразительно и безразлично улыбнулась Рудокопова. — А скажи, ты случайно не знаком с Чабловым?

— С тем, который пиво «Пуща»? Нет, конечно. Да и откуда, если подумать?

— Ну, мало ли. Хорошо, — решилась наконец Рудокопова, — я сейчас дам тебе прочитать… даже не знаю, как это назвать… отрывок из одного романа, а ты мне скажешь, что ты о нем думаешь. Ладно?

— Небольшой отрывок? — Женя глянул на часы. Час уже заканчивался, но прессуху в «Униане» он и без того пропустил, а раз так, то спешить ему было некуда.

— Совсем небольшой. Но договоримся сразу, — Рудокопова вышла из-за стойки и подошла к Жене, — никто и никогда без моего согласия не узнает ничего о нашем разговоре и вообще ни о чем, касающемся этого дела. Ты хорошо понял? Никто, никогда и ничего.

— Это намного проще, чем рассказывать что-то, но не все и кому-то, но не всем. Намного проще.

— Я не шучу.

— Я понимаю. Но это действительно несложно.

— Хорошо, что ты все понял. — Рудокопова протянула ему папку. — Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

В папке был обычный лист бумаги формата А4 с текстом, отпечатанным на лазерном принтере удобным для чтения двенадцатым кеглем.

…сказано уже умнейшими людьми, напечатано в журналах, а сколько нашептано и насвистано во всех гостиных, хоть столичных, хоть губернских, хоть и уездных. Нет такого дома по всей Руси, чтобы под крышей его не говорилось об этом. Уже и повторять неловко, да только стоит отъехать версту от городской заставы, а лучше того, проехать из одной губернии в другую, чтобы запастись историями, которых хватит вам до последних дней ваших. Будет что рассказать детям, а там и внукам. Может, хоть они будут знать, что за ад когда-то были наши дороги, только из воспоминаний дедовских да еще из старосветских повестей вроде этой. А сами же в легких бричках на рессорах будут лететь из Калуги в Пензу по ровным, как луч, шоссе, где только неглубокие лужи заполняют собой едва заметные выбоины.

Вот ведь занесло нас с этими дорогами. Довольно же о них, вернемся скорее к той особе, дела, и странствия, и судьба которой составляют предмет нашей повести. Да полно, он ли это в бричке? Тот ли Чичиков, который в начале нашей поэмы въезжал в губернский город NN, чтобы очаровывать приятностью обхождения, заводить полезные знакомства, совершать визиты к помещикам и покупать у них товар деликатного свойства? Тот ли, который устраивал семейное счастье несчастного Тентетникова, подделывал завещание старухи Ханасаровой, да заказывал новый фрак наваринского дыма с пламенем? Верно, что тот. Только мудрено узнать в этом исхудавшем и осунувшемся господине прежнего Павла Ивановича. Все, что было в лице его гладкого и округлого, сделалось резким и заострилось, все, что сочилось и плавилось здоровыми соками, иссохло и пожелтело. Резкими сделались черты лица его, морщины глубокие прорезали лоб, спустились от глаз к подбородку. Волосы поредели, и виной этому были не одни лишь минуты отчаянья, пережитые им в чулане губернаторского дома. Только и осталось у него от прежнего Чичикова, что имя, да еще кое-какие планы, ради осуществления которых колесил он из города в город, от помещика к помещику, обделывая свои дела и продвигая от начала к середине, а теперь и к развязке нашу поэму о затеянном им странном и небывалом предприятии.

— Постойте-ка, но где же, — потребует у сочинителя разъяснений читатель, — провел всю зиму Чичиков? В какой берлоге зализывал он раны, нанесенные душе его внезапным крушением надежд и планов? Мы ведь помним, что перед тайным бегством Чичикова из Тьфуславля снегу выпало довольно, и дорога установилась, и он велел Селифану отправляться к каретнику, чтобы тот поставил коляску на полозки. А теперь господин сочинитель толкует нам о нежных зеленых листиках, которыми укрылись голые ветки кустов вдоль дороги, о запахе весны и прочем. Нет ли тут ошибки, господин сочинитель? Не нужно ли кое-что исправить? А ежели все верно, то позвольте узнать, куда же отправился он тогда и откуда едет теперь.

А и прав наш читатель, память у сочинителя стала не передать что за дрянь. Прежде, стоило ему услышать какую-нибудь сказку, хоть на ярмарке, хоть возле церкви в воскресенье, хоть на именинах у заседателя, тут же эту сказку как будто в воск всю макали, ярлычок на нее клеили — и в комору, на сохранение. А там — такие же точно, рядок к рядку, и на каждой — табличка: где услышано, когда и от кого, чтобы, в сочинение вставляя ее, не дай Бог не ошибиться и не отдать слова дьяка волостному писарю, а историю, сказанную за вистом майором П** кавалерийского полка, не записать за прокурором. Теперь — не то, в поветке — гармыдер, все перевернуто, истории одна с другой слиплись, что твои галушки на другой день, уже и не понять, кто их рассказывал: половой в трактире под Тулой или сторож баштана на дороге из Бахмача на Жлобин. Так и забываешь сказать главное.