Вячеслав Пьецух - Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы Страница 9

– Когда, – говорит, – наступит свобода слова, у нас не за книжки возьмутся, а за ножи.

«Как в воду смотрел, черт!» – подумал я, тяжело вздохнул и принялся за перо.

«Таким образом, дорогая Анна Федоровна, вера и чудеса так же сопряжены, как в двигателе внутреннего сгорания (его еще при Вашей жизни изобрел француз Ленуар) сопряжены давление смеси и вращательное движение колеса. То есть силой веры на земле явлены такие искрометные чудеса, на какие не способна даже самая острая научно-техническая мысль, например, феномен бессребреничества, который резко претит нашему естеству. В свою очередь, чудеса укрепляют веру; разве не чудо – книга, дающая счастье общения с лучшими умами человечества, наша этика, музыкальная культура, возникшая неведомо из чего, а они столетиями укрепляют нас в вере, что человек – это не то, что ходит, ест и думает, как бы чего украсть.

Так, может быть, и ваша несчастная Анненкова была отнюдь не пройдоха и не сумасшедшая, а настоящая принцесса Бурбонская, волею рока занесенная в полуварварскую заснеженную страну. Или она силой веры превратилась в принцессу Бурбонскую, как, может быть, мы силой веры создали себе Бога, который действительно, на практике, самым материальным способом контролирует наши помыслы и дела. Во всяком случае, мне и самому иногда кажется, что я – не я, а пуговка от штанов.

В общем, как представишь себе, что будет с миром, когда вероспособность отомрет на манер вертикального века, так волосы становятся дыбом и, точно от приступа удушья, взор застилает мгла. Ах, если бы Вы знали, дорогая Анна Федоровна, как хочется назад, к Вам, в Ваш милый XIX век, когда Чехов молод и еще не написал «Степь», красивые люди сумерничают при модных спермацетовых свечах, из окон, затененных белой сиренью, доносятся звуки рояля и можно с кем угодно поговорить об этимологии возгласа «исполать».

Письмо 7-е

ПОСЛЕДНЕЕ

«Дорогая Анна Федоровна! Я вынужден в одностороннем порядке прекратить наладившуюся было переписку с Вами, затем что в последнем Вашем послании я обнаружил пассаж, который меня донельзя расстроил и оскорбил. Помилуйте: Вы пишете, что «Герцен, конечно, мерзавец» – и это о великом нашем писателе-публицисте, крупном мыслителе демократического направления, безукоризненно порядочном человеке и пострадальце за идеал... Нет, с женщинами иметь дело нельзя, поскольку они слишком подвержены посторонним влияниям, и симпатии (равно́, как и антипатии) застят им истинный ход вещей.

Хотя, по трезвому рассуждению, неизбежно приходишь к выводу, что с Герцена-то все и началось. Это уму непостижимо: с одной стороны, Александр Иванович пришел к тому убийственному заключению, что цель прогресса, сиречь исторического развития человечества – мещанин, по-ихнему, «буржуа»; а с другой стороны, он деятельно способствует этому прогрессу, объективно работает на то, чтобы примерно к 2310 году человечество окончательно омещанилось, то есть ослепло, одурело, озлобилось и вернулось-таки к своему первобытному естеству. Впрочем, это вполне в нашем национальном характере – бытовать как-нибудь наперекосяк, всячески вопреки: фабрикант Савва Морозов давал деньги на революцию; сын гражданского генерала и русский революционер Ульянов-Ленин терпеть не мог русских и резал их, как поросят; мой враг Маркел постоянно рассуждает о бренности бытия, но ему ничего не стоит увести из-под носа у товарища сотовый телефон...

Так вот, с женщинами дела иметь нельзя. Лучше я буду с кем-нибудь другим переписываться, лицом мужского пола и представителем более отдаленного прошлого – ведь я весь в прошлом, я до такой степени в прошлом, что мечтаю набить морду хану Батыю, маршалу Бертье и председателю приемной комиссии московского отделения Союза писателей, который умер четыре года тому назад. Например, я хотел бы переписываться с апостолом Павлом, тем более что в своих «Посланиях коринфянам» он недвусмысленно намекает на адресат. Ну́жды нет, что я не коринфянин; поскольку русских больше нет, то пускай я буду коринфянин в известном смысле, именно в том смысле, что коли русских нет, то это решительно все равно».

Приложение

ПОСЛАНИЕ АПОСТОЛУ ПАВЛУ ОТ КОРИНФЯН

Накануне вечером я все-таки насобирал с десяток порожних бутылок из-под пива и с утра пораньше отправился на наш оптовый рынок купить себе два яйца на завтрак, но задержался у мусорного контейнера на задах дома № 16а. Ничего интересного я не нашел, так... попалась жестяная коробка из-под сигар, сильно поношенный валенок на левую ногу и детский калейдоскоп.

Позавтракав, я сразу же принялся за письмо апостолу Павлу, но как только я вывел «Святой отец!..» – кто-то позвонил в дверь. Я оробел, с полминуты ждал, притаившись, повторного звонка и когда он, наконец, прозвучал, – весь трепеща, пошел в переднюю открывать.

На пороге стоял Маркел. Вид его был ужасен, жалок и чуть смешон: из носа двумя мутными струйками текла кровь, волосы были взъерошены, как у школьника, которому только что дали подзатыльник, глаза сухо плакали, но главное, он был без штанов и от его бледных ног почему-то курился пар.

– Силы небесные! Что это с вами?! – воскликнул я.

Маркел икнул, всхлипнул и отвечал:

– Да вот, побили какие-то пацаны. Совсем мальчишки, лет по пятнадцать им, наверное, или даже того меньше, – я со страху не разобрал. Занимаюсь я это мусорным баком, что за табачным ларьком, а они подходят и говорят...

– Погодите, – сказал я, впуская Маркела в дом; мой враг прошел на кухню, сел у окна на табурет и стал вытирать нос моим полотенцем, а я тем временем запер дверь на два замка и щеколду из чугуна.

– Ну так вот, – продолжал Маркел, – подходят и говорят: «Ты чего, старый козел, позоришь наш знаменитый город...» – и сразу каким-то тяжелым предметом по голове! Потом зачем-то штаны с меня сняли, еще минут пять били по чем ни попадя, и ушли. Интересно: откуда у них этот локальный патриотизм?..

Он помолчал некоторое время, потом потупился и сказал:

– Послушайте: нет ли у вас запасных штанов?

Штаны у меня были единственные, из «чертовой кожи», несносимые, тем не менее я долго рылся в платяном шкафу и, на счастье, обнаружил какие-то бежевые рейтузы с дырами на коленях, которые, должно быть, завалялись от моей отставной жены. Пока Маркел натягивал их на себя, я приготовил чай.

Усевшись друг против друга за кухонным столом, мы долго молчали, как бы думая о своем. Маркел обеими ладонями обхватил свою чашку, сделал несколько осторожных глотков, порозовел от блаженства и произнес:

– Вы знаете – страшно жить! Скучно, противно, одиноко – это все определения из второго десятка, а самое-то главное, что страшно, – как в заводи, где водится крокодил. И даже, поверите ли, не столько за себя страшно, как вообще. Ведь то, что сегодня вытворяют наши соотечественники, особенно молодежь, ведь это еще цветочки, – ягодки впереди!

– Я такой перспективы не исключаю, – легко согласился я. – Чего же вы хотите... Ведь это все потомки сидельцев москательных лавок, которые всем видам искусств предпочитали мордобой на Москве-реке. Видите ли, потомство присяжных поверенных и выпускников Пажеского корпуса в силу разных обстоятельств развеялось по пути...

– Так что же делать?! – ужаснувшись, спросил Маркел.

– Ну, во-первых, как можно реже выходить из дома. Во-вторых, хорошо бы придумать себе занятие, отвлекающее от российской действительности, пристраститься к какой-нибудь захватывающей затее, изымающей из объективной реальности, как, например, водка и преферанс. Я, например, время от времени переписываюсь с выдающимися людьми.

– Интересно... – сказал Маркел.

– Еще как интересно-то! – сказал я. – Тут я недавно вычитал у апостола Павла такое, что третий день никак не приду в себя! Разумеется, хотелось бы как-то обмозговать это дело на бумаге, соотнести апостольское откровение с текущим моментом и письменно ужаснуться на результат...

Слово за слово, мы с Маркелом договорились тут же сочинить коллективное послание апостолу Павлу и принялись за дело так азартно, как если бы это были именно водка и преферанс. Я вслух формулировал соображения и записывал их вчерне, Мар-кел вносил поправки, спорил и капризничал, при этом постоянно дергая коленями, которые, как намасленные, лоснились из-под рейтуз.

Вот что у нас вышло в конце концов:

«Святой отец! Нужно отдать Вам должное: нельзя было острее поставить вопрос о том, что есть человек как метафизическое, духовное существо. Да еще в «Первом послании к коринфянам» Вы сразу этот вопрос и открыли, и закрыли на вековечные времена. Но вот какая незадача: впоследствии оказалось, что человечество, на беду, таит в себе значительную энергию развития и деградирует либо прогрессирует в зависимости от состояния производительных сил, или от характера политических режимов, или от изменений рельефа местности, или неведомо от чего. То есть качество и направление движения слишком подвержены случайным влияниям, и, разумеется, было бы идеально, если бы хомо сапиенс застыл бы в определенной точке нравственного роста, а лучше всего – в положении христианина первого призыва, однако же на такие фокусы, как известно, был способен только Иисус Навин.