Брет Эллис - Ампирные спальни Страница 9

Опускаю взгляд на телефон на столе.

На экране светится: «Я за тобой слежу».

Вместо того чтобы проигнорировать и отвернуться, выстукиваю: «Ну и где я?»

Отправив, иду на кухню, наливаю водки в бокал. Потом возвращаюсь в кабинет, беру со стола телефон и цепенею.

«Дома».

Отвожу руку с телефоном в сторону и выглядываю в окно.

Пишу: «А вот и нет».

Проходит минута, прежде чем экран загорается и гаснет, оповещая об ответе.

«Я тебя вижу — читаю. — В кабинете стоишь».

Еще раз выглядываю в окно, но тут же непроизвольно отшатываюсь, вжимаюсь в стену. Внезапно квартира кажется необитаемой, хотя это не так (в ней остаются голоса, я их по-прежнему слышу); гашу свет и крадучись приближаюсь к балкону; ветер колышет кроны пальм, и под одной из них на углу Э левад о стоит синий джип; снова включаю свет, иду к входной двери, распахиваю ее, вглядываясь в пустой коридор, а затем направляюсь к лифтам.

Миновав ночного консьержа, толкаю двери холла, затем быстро прохожу мимо охранника и легкой трусцой бегу в сторону Элевадо, но едва выныриваю из-за угла, как на джипе вспыхивают фары дальнего света, мгновенно ослепляя меня. Джип отделяется от тротуара, чудом не сталкиваясь с движущимся по Дохини фургоном (фургон вынужден резко вильнуть в сторону), и мчится в сторону бульвара Сансет, и, задрав голову на том месте, где стоял джип, я вижу шелестящие листья пальмы, а в просветах — освещенные окна своей квартиры, и за вычетом редких машин, проносящихся по Элевадо, ничто не нарушает воцарившегося безмолвия. На обратном пути не свожу глаз с окон пустого кабинета на пятнадцатом этаже, через которые еще недавно кто-то следил за мной из синего джипа, и, только поравнявшись с охранником, понимаю, что запыхался, поэтому притормаживаю, переводя дыхание и улыбаясь ему, а когда собираюсь двинуться дальше, подкатывает зеленый «БМВ».

— Клево у тебя здесь, — говорит Рейн, стоя с рюмкой текилы в руке на балконе с видом на город.

Смотрю мимо нее, вниз, на пустынную Элевадо, туда, откуда умчался джип и уже три утра; подшагиваю почти вплотную; под нами ветер нежно парусит кроны пальм над рябью подсвеченного бассейна; в квартире темно, только поблескивают рождественские огоньки елки, и фоном Counting Crows поют «А Long December» [46].

— Неужели у тебя никого нет? — спрашиваю. — В смысле, постоянного парня… Ровесника.

— Все мои ровесники — идиоты, — говорит она, оборачиваясь. — Ходячий кошмар, а не ровесники.

— Должен тебя огорчить, — говорю, почти касаясь ее губ, — мои ровесники не лучше.

— Но ты молодо выглядишь, — говорит она, гладя меня по щеке. — Лет на десять моложе своих лет. Подтяжечка, да?

Пальцы одной руки ерошат покрашенные на прошлой неделе волосы. Пальцы другой ласкают плечо под майкой с логотипом в виде скейтборда. В спальне мы начинаем с куннилингуса, я довожу ее до оргазма, и потом она позволяет мне проскользнуть внутрь.

Всю последнюю неделю декабря мы либо в постели, либо в кино, либо смотрим DVD фильмов, присланных Академией [47], и Рейн послушно кивает, когда, закончив очередной просмотр, я перечисляю недостатки картины. «А по-моему, клево», — только и бросает в ответ, не вникая в мои слова, даже не пытаясь спорить; губы призывно разомкнуты, в глазах выражение полнейшего безразличия, словно ей незнакомы ни вызов, ни отрицание. Она из тех, кто старается не взрослеть, понимая, что мужчину проще всего завлечь юным обликом. Чтобы нравиться, надо быть юной и свежей, делать акцент на внешности, и пусть внешность изнашивается, пусть рано или поздно стареет — что мешает пользоваться ею, пока срок годности не истек? Рейн знает, что я выбрал ее за внешность, но поскольку красоток в Лос-Анджелесе как грязи, хочет понять, почему выбрал именно ее, а не другую.

— Я у тебя одна такая? — спрашивает. — Или есть еще кандидаты? В смысле, на роль?

Обвожу взглядом спальню, где мы лежим, смотрю ей в глаза.

— Одна.

— Почему? — Дразнящая улыбка. — Почему я?

Этот вопрос и следующий за ним неответ провоцируют ее на то, чтобы поделиться такими сведениями о себе, которые в спальне на пятнадцатом этаже комплекса «Дохини-Плаза» явно неуместны. На кой мне знать, почему в свои семнадцать она сбежала из Лансинга [48], и про домогательства родного дяди (деталь, бьющая на жалость, но чреватая потерей эрекции), и почему не доучилась в Мичиганском университете (не факт, что она вообще там училась), и зачем моталась в Нью-Йорк и Майами, прежде чем переехать в Лос-Анджелес, и чем пришлось расплачиваться с фотографом, заметившим ее, когда она работала официанткой в кафе на Мелроуз, и как стала моделью в отделе женского нижнего белья, что в девятнадцать сулило огромные перспективы и привело в рекламу, которая, в свою очередь, открыла дорогу в кино, где она сыграла две маленькие роли и получила одну побольше (в римейке известного триллера, хотя его потом так и не сняли, но она почти не расстроилась), и как потом пошли эпизоды в сериалах с незнакомыми мне названиями, и снятый пилот, который так и не показали, и все это — параллельно с чередой унижений, связанных с получением выгодных подработок в барах и набором вполне конкретных услуг в обмен на постоянное место в «Откровении»? Продравшись сквозь всю эту мешанину, прихожу к выводу, что агент Рейн не занимается. И фирма, которая ее представляет, судя по некоторым проскочившим деталям, потеряла к ней интерес. Потребность во мне столь велика, что груз ответственности поневоле начинает давить на плечи. Однако чем больше потребность, тем проще манипулировать ситуацией — уж я-то знаю, проделывал это не раз.

Сидим голые в моем кабинете, пьем шампанское, оба слегка подшофе, Рейн показывает мне свои фото с демонстрации новой коллекции Кельвина Кляйна, и демо-ролики, снятые подругой, и модельное портфолио, и снимки, сделанные папарацци на заштатных светских тусовках (на открытии обувного магазина на авеню Кэнон; на благотворительной акции в частном доме в Брентвуде; с группой девушек в особняке «Плейбой» на вечеринке «Сон в летнюю ночь» [49]), — но потом неизменно мы снова оказываемся в спальне.

— Что ты хочешь на Рождество? — спрашивает она.

— Это. Тебя, — улыбаюсь. — А ты что хочешь?

— Роль в твоем фильме, — говорит. — Сам знаешь.

— Да? — говорю, и ладонь скользит вдоль ее бедра. — В моем фильме? Какую изволите?

— Мартины.

Она целует меня, нащупывает рукой член, стискивает его, отпускает, снова стискивает.

— Постараюсь, чтобы ты ее получила.

Она почти отдергивает руку, но быстро справляется с замешательством.

— Постараешься?

Если мы не в постели и не в кино, значит, затариваемся шампанским в магазине «Бристол фармз» [50] на углу Беверли и Дохини или торчим в «Эппл-стор» в молле Уэстфилд в Сенчури-Сити, потому что ей нужен компьютер, и еще она хочет айфон («Рождество же», — мурлычет, будто это имеет значение), и, передавая ключи от «БМВ» парковщику, я ловлю на себе взгляды парней, работающих на стоянке, и взгляды сотен других мужчин, бродящих по моллу, и она тоже их замечает и ускоряет шаг, увлекая меня за собой и одновременно изображая, будто трепется по мобильнику, хотя ей никто не звонит, просто это способ самозащиты — отражать взгляды, подчеркнуто игнорируя их. В Лос-Анджелесе эти взгляды, как серийные маньяки, следуют по пятам за каждой стройной блондинкой, но если другие женщины с горечью примирились с тем, что их красоте, о которой они так пекутся, ежеминутно грозит грязное покушение, то Рейн, похоже, отказывалась становиться безропотной жертвой. В один из наших последних совместных вечеров того декабря мы направляемся в «Эппл-стор», изрядно накачанные шампанским, Рейн жмется ко мне в своих огромных темных ивсенлорановских очках, отражающих тучи над башнями Сенчури-Сити, повсюду звон колокольчиков из рождественских гимнов, и она сияет от счастья, поскольку мы только что посмотрели ее демо-ролик, на котором среди прочего оказалось два коротких фрагмента с ней из последнего фильма с Джимом Керри — психологической драмы, с треском провалившейся в прокате. (Я старательно всматривался в экран, отпустил ей пару восторженных комплиментов, а потом спросил, почему она не включила фильм в свое резюме; оказалось, что оба фрагмента вырезали.) По дороге в «Эппл-стор» Рейн продолжает допытываться, правда ли мне понравилось, и я повторяю, что да, хотя, откровенно говоря, играет она ужасно. Эпизоды настолько слабые, что заслуживали кастрации: их нельзя было оставлять. (Запрещаю себе думать о том, почему ее вообще сняли: в этот лабиринт только ступи — и уже не выберешься.) Куда больше меня занимает другое (впрочем, как и всегда): может ли она быть плохой актрисой в кино и хорошей — в жизни? Вот загадка, лежащая в основе сюжета. И чуть позже впервые после Меган Рейнольдс (лежа в постели, поднося бокал с шампанским к губам, над которыми нависает ее лицо) я впервые готов допустить, что со мной она не играет.