Михаил Ишков - Супервольф Страница 9

[17] — или радостно-пугающее — «рот фронт!» И в первом и во втором случае господин Цельмейстер сразу прятал бумажник. Купе после случая в Гамбурге, где революционные матросы прикладами вышибли дверь, он не запирал. Начальник патруля посоветовал моему импресарио в дальнейшем оставлять дверь открытой, чтобы красногвардейцы не заподозрили чего-нибудь дурного.

— А то ведь знаете, как бывает, герр артист, — обратился он к Цельмейстеру. — Взбредет кому-нибудь в голову, что в купе контра, и начнет стрелять. У нас тоже дураков хватает.

— Конечно… Обязательно, герр матрос, — закивал Цельмейстер.

Меня тогда поразила глубина бессмыслицы, заключенной в этом совете, ведь после того, как революционные матросы расколошматили дверь, закрыть ее не представлялось возможным.

Так мы въехали в революцию, с восемнадцатого года сотрясавшую Германию. То, о чем писали мировые газеты, не давало даже приблизительного представления о том, в какой сумасшедший дом превратилась приютившая меня когда-то, а теперь поникшая, побежденная страна. На подъезде к Северному вокзалу меня напрочь сразило зрелище стоявших на летном поле сотен новеньких аэропланов. По полю ходили самодовольные французы и кувалдами крушили самолеты — отбивали хвосты, ломали моторы. Этот пир победителей едва не вогнал меня в каталептическое состояние, ведь взращенный на берлинских мостовых и здесь вышедший в люди я был уверен, что все германское — лучшее в мире, и крушить кувалдами самые быстрые и самые надежные аппараты граничило со средневековым варварством.

Берлин встретил нас выстрелами, Северный вокзал — грязью и валявшими на полу обрывками газет, (что вообще было немыслимо для аккуратных берлинцев), улицы — редкими прохожими. Сгинули портреты «любимого кайзера», нигде не слышно военных оркестров. Фонари стали редкостью, и с наступлением темноты улицы буквально омертвечились. Пока мы добирались до гостиницы, до нас изредка доносились вопли запоздавших граждан и вой одичавших собак. Ужин в гостинице оказался более чем скромный — бутерброд с сыром в ресторане стоил столько же, сколько бутылка самого дорогого шампанского, так что спать мы легли на голодный желудок.

На следующий день, когда мы с господином Цельмейстером вышли из гостиницы, нам навстречу проехал грузовик, из кузова которого, словно из спины ежа, во все стороны торчали винтовочные штыки и красные знамена. Один из ротфронтовцев, заметив, что я, открыв рот, наблюдаю за ним, вскинул сжатый кулак.

Я как производное еврейского народа, склонного ко всякого рода исступлениям и подражаниям, в ответ тоже поднял руку, при этом пальцы как-то сами собой неловко сжались в кулак. Господин Цельмейстер буквально онемел и до самого цирка пытался разъяснить что, «марка упала настолько, что господам солдатам и господам рабочим нечем платить за билеты на мои выступления», посему мне следует держаться от них подальше. Затем он произнес историческую фразу — «скоро наступит голод и на улицах будут стрелять».

Я едва не сорвался — остро захотелось напомнить, что в городе уже три года стреляют, но промолчал. Господин Цельмейстер настолько надоел мне, что вступать с ним в спор, тем более, указывать ему на очевидное, значило, терять уважение к себе. Если бы не контракт и сомнения в верности Ханы, я давно расстался с ним.

Ханна, моя Ханни! Я надеялся на нее как соломинку! Я верил, что вернувшись к истокам, на дорогие моему сердцу берлинские мостовые, мне наконец удастся избавиться от непомерно располневшего господина Цельмейстера. Все мои надежды были связаны с Ханной, с ее редким здравомыслием и деловитостью. Только ей я мог доверить себя. Она занялась бы ангажементом, Вольф подготовил бы новую программу, и уже через несколько лет мы добились бы финансовой независимости, а следовательно и свободы.

Мое имя и фамилия аршинными буквами печаталось на первых полосах самых известных газет. Обо мне судачило радио в самых разных частях земного шарика, в примитивной шаровидности и миниатюрности которого я убедился на собственном опыте. Меня не беспокоили судебные издержки из-за разрыва контракта с господином Цельмейстером. Вольфу казалось, что, умея находить предметы в карманах состоятельных граждан, он сможет запросто извлечь оттуда и звонкую монету. Мы с Ханной накопили бы деньги и по-настоящему взялись за учебу.

С высоты четырнадцатого этажа хочу заметить, что эти меркантильные расчеты были густо приправлены воспоминаниями о прелестях любимой женщины. Мечтая о ней, я буквально таял.

Первое, на что сделал ставку господин Цельмейстер, был цирк Буша, однако в тот день нам так и не удалось встретиться с герром директором. За три года здесь практически забыли о цирковых представлениях. Хозяин за хорошие деньги[18] сдавал громадное помещение митингующим самых разных политических окрасов. Нам повезло попасть на митинг правых, сорвать который левые посчитали делом чести. Драчка получилась немалая, с револьверной пальбой, воем полицейских сирен, наездом солдат, пытавшихся перегородить улицу заграждениями и направить особо отчаянных головорезов в предместья.

Воспользовавшись моментом, я сбежал от господина Цельмейстера и отправился на поиски Ханны. Шагал как-то отрешенно. Классовая драка возле цирка ввергла меня в задумчивое состояние. Не надо быть Мессингом, чтобы догадаться, какое будущее ждало такого человека, как я, в стране, где сначала выламывают двери, потом вежливо предлагают их не закрывать.

Дверь в доме для рабочих, куда до войны я приходил заниматься немецким, открыл инвалид на костылях, в котором я сразу признал отца Ханны. На мой вопрос он ответил, что Ханна здесь больше не живет, назвал адрес и захлопнул дверь. От дальнейших расспросов я отказался. Инвалид с порога плеснул в меня таким пучком остро заточенных мыслей, что я едва успел увернуться. А может, просто смелости не хватило узнать правду? Хотя, если перебрать его мысли по одной, в них и намека не было на род деятельности, который был особенно популярен в Берлине среди молодых женщин. Его помыслами владела приводившая в отчаяние загадка — как прокормить семью?[19] В последний перед захлопыванием двери момент меня, вслед за неразрешимым ребусом, окатили проклятья, в котором отчетливо читались обида, зависть, ненависть к «безродному плутократу», одному из тех, кто сосет кровь из пострадавших на войне.

Не доверяя отчаянию, я направился по указанному адресу. Между тем предстартовое волнение все сильнее овладевало мной. Скоро я потерял ориентацию, ноги переставлял механически, пока не обнаружил, что очутился в сквере, в котором когда-то малолетний тщедушный Вольф Мессинг прятался от здоровяка Вайскруфта.

Здесь Вольф впал в столбнячное состояние.

Ошибается тот, кто полагает, что ясновидение — это что-то вроде дважды два четыре. Присев на скамейку, сквозь призму действительности, преломлявшую ровно беленые стволы деревьев, маленьких господ с бабочками под подбородком, матросиков, сопровождаемых потертыми нянями, — Вольф наблюдал мельтешение чуждых этой действительности лиц, перемежаемый вихрем странных нарядов, обрезанных до колен юбок, коротких стрижек, сапог с собранными гармошкой голенищами. Бесы наседали со всех сторон, хохотали в лицо, строили рожи, звали за собой, в неясность, где угадывались марширующие колонны, факельные шествия, вереницы странных дымящих машин, громадные корабли, на которые падали причудливо оглаженные аэропланы. Знамена, под которыми топали бесы, были самые разнообразные — со звездами, с сельскохозяйственными орудиями, с крючковатыми крестами, а также полосатые, как матрас, с рядами мелких звездочек, с коронами и без оных. Все зримые единицы наползали одна на другую. Разобраться в подобном калейдоскопе было не под силу и десяти Мессингам. В какой из колонн искать любимую женщину? Под каким флагом? Кто во главе колонны? Почему он вытянул вперед руку? А это кто, в инвалидной коляске, торгующийся о чем-то с мордастым, среднего роста дядькой с сигарой во рту? Где зрители? Ага, вот и они — собрались на тротуаре. Граждане вытирают слезы и изредка взмахивают платками, как бы приветствуя прокатывающиеся по брусчатой мостовой рычащие и пыхающие дымом машины. Чьи машины? Куда они движутся? Зачем люди одновременно вытирают слезы и активно машут платками? Единственно родным показалось мертвенно бледное лицо Ханни, но никому, даже самому отъявленному Мессингу, невозможно было разобрать, каким ремеслом в эти трудные дни занялась любимая женщина.

Вот еще какая сцена на прощание — мое утопление в водах странной, с низкими лесистыми берегами реки. Лихорадочно работая веслами я пытался пересечь поток. В меня стреляют, пуля пробила борт лодки. Я оцепенело наблюдаю, как суденышко наполняется водой. Далее бред — я в воде, трепыхаюсь, меня ловит за шиворот человек с винтовкой в руке и в сапогах с голенищами, собранными гармошкой.