Ирина Богатырева - Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант. Страница 9

Решила сделать шаг, чтобы разом все разрешить. Шаг этот мог убить двух зайцев сразу: показать Грану мою замечательность и приоткрыть мне хотя бы что-то про НЕЕ. Я пошла на хитрость; от страха, что проницательный Гран меня раскусит, ощущала свой шаг как омут, в который кидаюсь от отчаяния, но любопытство было сильнее.

– Мне сегодня снилось, что мы доехали, – сказала я и выждала паузу, глядя на Грана искоса. Мы завтракали в палатке, снаружи было пасмурно. Он молчал, зная, что я продолжу. Я продолжила.

– Нас встретила девушка, – сказала, не спуская с него глаз. Гран ел.

– Она подошла ко мне и протянула руку, знакомясь, – закончила с угрозой. Гран доел бутерброд и спросил:

– И как она выглядела?

Мне не хотелось говорить правду: дылда во сне никак не могла быть

ЕЮ, и я это знала. Принялась сочинять, следя за его лицом:

– Ну, она была высокая… Может, не такая высокая, как ты, не знаю, но выше меня – точно. Еще – не очень худая. Но не полная. Средняя.

Волосы такие… длинные… темные… или русые… Не помню. И очки! – отрезала враз: пусть точная деталь не совпадет, зато я это сразу пойму и как-то себе ее представлю. Пусть хоть засмеется и скажет:

“Нет, очков она не носит, и глаза у нее голубые, а волосы светлые, и вообще – собирайся, пойдем, все это лажа”.

В глазах Грана действительно что-то вспыхнуло, но было неуловимо, и он сказал:

– А что еще ты помнишь?

– Да… ничего.

– Может, она сказала что-нибудь? Может, представилась?

– Мда, – протянула я загадочно. – Кажется, представилась. Да, теперь вспоминаю, точно: она сказала, как ее зовут.

– И как?

Я уже была уверена, что он меня раскусил и я давно играю по его правилам. Хотела было замять, но почувствовала, что мне плевать.

– Настя, – брякнула я, и лицо Грана как-то еле заметно поменялось.

Выглядело это так, будто полоса прошла по экрану телевизора: изображение осталось прежним, но что-то все-таки изменилось. Мне стало понятно, что я ничего не добьюсь.

– Ну да, точно помню: она подошла, протянула руку и сказала:

“Здравствуй, меня зовут Настя”.

Гран поставил кружку и вылез из палатки. С досады хотелось плакать.

Но через двое суток я узнала, что ему просто нечего было добавить к моим словам: ее действительно звали Настя.

Ее действительно звали Настя. Она была высокая, не худая, не толстая, в небольших очках на тонкой оправе, которые придавали ее лицу выражение лаборантки с кафедры точных наук. Волосы длинные, но такого для нашей страны обычного цвета, что и названия ему нет, – темные, вот и все. Лицо с тонкими, будто бы заостренными, чертами – скулы, брови, разрез глаз, нос, губы; они лежали одинаковыми тонкими ленточками и от улыбки растягивались, не изменяясь в форме. В первые дни меня поражало, что ее мимика почти не отражает эмоций: лицо всегда оставалось для меня непроницаемо, как, говорят, непроницаемо для европейца лицо азиата.

Разогнанные до запрещенной скорости, глядя на мир, как на вечный нам подарок, мы ворвались в тот город – а он оказался неприветлив и хмур.

– Здесь живет одна ведьма, – сказал Гран. – Она талантлива, но я думаю, ты сможешь ей кое в чем помочь.

– Если бы ты сказал заранее, мне было бы легче. Что мне надо будет делать?

– Ничего. Просто быть такой, какая ты есть.

Какая я есть. Я – Мелкая, за спиной моей рюкзак, а на ногах – рваные кеды. Я иду по новому городу, заглядываю в лица прохожих, я несу на себе переменчивую, безумную трассовую улыбку – и что, что могу я открыть твоей ведьме, приятель, кроме того, как правильно заварить над костром чай – заварить его так, как это любишь ты?

Мы стояли напротив Московского вокзала под козырьком большой гостиницы с темными, отражающими нас стенами. Было жарко, и людная, машинная улица текла рядом горячей массой, а мы стояли в тени, и ни один человек не прошел мимо в этом приятном, прохладном месте, все огибали нас – пыльных, странных.

Мы ворвались в этот город, и наши сердца колотились в ритм с нашим темпом – почти четыре тысячи километров за четыре дня, – мы ворвались в город, внося с собой все то, что дарили в каждой машине

– жизнерадостность, беззаботность и огромную улыбку, – но вдруг остановились, вдруг оказалось, что надо ждать. Мы ждали, отдыхали, а мое волнение, возросшее до истерического сердцебиения, сжалось и вышло, как выходит воздух при глубоком выдохе, – тогда остаешься пустым и готов принять новое. Так говорил Гран, когда учил меня понимать суть дыхания, и вот я это поняла.

Я оказалась пуста, обернулась – и тут же увидела ЕЕ. Гран еще не увидел, стоял, рассеянно пялясь перед собой, хотя она уже вышла из-за угла, она подходила, но он не видел или не узнавал, а я поняла, что это идет ОНА, – и поднялась с рюкзаков. Она приближалась жесткой, почти деловой походкой, и спокойствие мое становилось все более ровным и твердым с каждым ее шагом. Ибо в ней не было ничего, ради чего стоило бы мучиться все эти дни. И в ней не было ничего, чего мне стоило бы бояться.

За миг до того, как она приблизилась ко мне, протягивая руку, я знала, что она скажет:

– Здравствуй, меня зовут Настя.

А потом повернется к Грану и сделает вид, что меня больше нет.

Как тяжело было сначала карабкаться! Тяжело было с непривычки мне, отставала. Настя шла впереди, Гран за нею, Сорокин где-то поодаль тропы. Настя смотрела с чувством преимущества. Я ощущала каждую мозоль на ногах, и на остальное было плевать.

Потом все как-то изменилось. Открытые холмы, скосы лугов перетекли в тайгу, из-под мха стали выглядывать камни, большие, причудливые, лес темный, сосны, лиственницы, кедр. Настя принялась отставать, я – убегать с Сорокиным. Мы с Сашкой шагали весело, и тропа казалось воскресной прогулкой.

А на третий день стало ясно, что мы заблудились. Об этом не говорили, но понимали все. Шли дальше, хотя настроение упало. Гран тоже никому ничего не говорил, только начал экономить запасы.

– А чего, всегда стрельнуть у кого-нибудь можем, – говорит беззаботный Сорокин, но мы ему не отвечаем: за все дни на тропе не встретили ни души.

Сашка превращается в лесовичка, на его лице рассеянная улыбка, он копошится в траве и причмокивает губами от удовольствия, а глаза за очками видят то, что не видим мы: клубнику и альпийский лук, в тенистой глубинке – бруснику, на кустах – жимолость, иногда – крыжовник, разнообразные грибы. Он появляется в стороне, то впереди нас, то догоняет, он обвешан веточками и листиками, дары леса несет перед собою в пакете. На привалах готовит витаминные чаи и тушит в крышке от котелка грибы в собственном их соку.

Настя смотрит так, будто говорит: именно этого я ожидала, ничего другого у вас не могло получиться, теперь посмотрим, как вы будете это расхлебывать. Она не ест наши грибы. Говорит: если мы будем останавливаться у каждого куста, то никогда никуда не дойдем. Гран становится все мрачней и молчаливей. Он всерьез начинает рассчитывать, насколько эти лесные дары – альтернатива и подспорье нашим запасам. Верит нашему чутью на незнакомые грибы, но некоторые сам разрезает ножом – вдруг не потемнеют? Мы с Сорокиным ни о чем не думаем, собираем жимолость, ее вкусно класть в овсянку на сухом молоке.

– Как по-твоему, Сашка, мы вообще куда-нибудь придем?

– А неважно, Мелкая. Смотри, какой кайф.

Грызем белые, волокнистые альпийские луковки. Они сладкие, а с солью и сухарями – просто объедение.

Лесистые горы, разноцветные валуны среди мшистых стволов.

Неожиданные просторы – то вылезем к обрыву и задохнемся от высоты и шума – так ревет в ущелье река, – то поляна, поросшая клубникой.

Снова лес, ручьи, отпечатки конских неподкованных копыт на их берегах. И каждый раз, когда заглядываю вперед, жду, что где-то там блеснет наше зеркало-Озеро.

– Гран, скажи, куда мы идем?

– Есть только одно направление, достойное движения, – в бесконечность.

Гран – экспериментатор. Он разыгрывает партии, будто составляет шахматные задачи. Он выставляет на поле фигуры и смотрит, как они будут себя вести. Меняет комбинацию и смотрит снова. Добавляет новые фигуры и опять приглядывается, оценивает, будто ищет идеальное развитие – или просто ему нравятся эксперименты?

Только сейчас он запутался. Что-то в его партии не срабатывает, он не понимает что, но комбинацию уже не поменять, и уже кажется, что больше не он, а кто-то другой расставляет фигуры. Кто-то другой, чьи расчеты всегда верны, пускай они и не совпадают с расчетами Грана.

Он в растерянности. Он не знает, что теперь делать, и не замечает, что сам уже оказался на поле среди нас, своих шахматных фигур.

Ты водил меня по ночной Челябе и учил смотреть только на тени. Тени от деревьев, от ветвей с листьями, тонкие, узловатые, легкие, послушные воздуху, они становились живыми и говорили о городе, о теплой ночи и о пыльном воздухе. Тени от оград, скамеек, столбов – они были рисунками на асфальте, монументальной памятью города. Тени от редких прохожих размывались и исчезали. Все они обладали звуком, цветом, настроением. Тени раскрывали мне мир.