Раймон Кено - Вдали от Рюэйля Страница 9

— Ничего себе, — сказал Гораций.

— А в семинарии, — спросил Жак у Дядюшки, у вас были паразиты?

— Никогда!

— Хотя иногда встречаются удивительно неопрятные семинаристы, — сказал официант.

— Это правда, — сказала хозяйка.

— Теперь уже меньше, — сказал хозяин, — потому что сейчас они начинают заниматься спортом.

— Я никогда вам об этом не рассказывал, — сказал Жак, — но я чуть не постригся в монахи.

— Безумие! — воскликнул Дядюшка. — Безумие! Извращение!

— А почему бы и нет? Я мог бы стать епископом и — кто знает — возможно, кардиналом. Или даже Папой Римским.

— А вот мне бы совсем не хотелось стать Папой, — сказал официант.

— А вы сами, — спросил Жак у Дядюшки, — вы сами как долго были кюре?

— Десять лет, сын мой. Не считая семинарии.

— Расскажи ему, как это закончилось.

— Это, наверное, нескромный вопрос, — сказал Жак.

— В моей жизни секретов нет. Как это закончилось? Ну конечно же из-за женщины.

— Готов поспорить, что из-за наездницы.

— Конечно. В то время я был викарием в Сен-Усрале-да-Запомете[63]. Однажды приехал цирк. По улицам города проскакала кавалькада. Я увидел наездницу — и все, втюрился, старина, и втюрился крепко. В тот же вечер я пришел на представление в гражданской одежде и уселся в первом ряду, чтобы любоваться своей возлюбленной. Естественно, все меня узнали.

— Для этого надо иметь редкостное нахальство, — сказал официант.

— А оно у меня было. Потом цирк уехал. Через две недели я его нагнал и устроился в нем клоуном. У меня оказался талант клоуна, а я об этом даже не подозревал.

— Как он нас смешит, когда пародирует мессу, — сказала мадам Дюсей.

— А наездница?

— Естественно, я ею овладел. Бог ты мой, до чего ж красива была, зараза. Я ни о чем не жалел: она стоила краха любой карьеры.

— Траха? — переспросил Гораций.

— Только без пошлостей, — сказала хозяйка.

— Когда вы еще были священником, вам никогда не приходило в голову, что вы можете стать Папой?

— Возможно. Я уже не помню. Зато знаю точно, что когда я был клоуном, то думал, что когда-нибудь выступлю на арене «Медрано»[64], что, впрочем, так и не произошло.

Так, за разговором, они покончили с жареным тунцом, кроликом в горчице и спаржей. Время от времени Сюзанна или Гораций вставали, чтобы обслужить клиентов. Проходя мимо, Сюзанна всякий раз задевала Жака. В итоге он обратил внимание на упругость ее грудей и ягодиц. От нее исходил приятный запах слегка надушенной и чуть запотевающей брюнетки. Он стал посматривать на нее с интересом. Она была совсем даже ничего, волоокая и сочногубая. Когда Сюзанна принесла кофе, он эксперимента ради ущипнул ее за ягодицу. Ему понравилось. Она промолчала.

— Вы будете ужинать здесь? — спросил мсье Дюсэй.

— Сегодня — нет.

— Свидание с подружкой, да? — спросил Дядюшка.

Жак удивился, что после стольких лет тот по-прежнему сохраняет свои кюрешные замашки, и поздравил себя с тем, что не выбрал эту профессию, которая накладывает на людей столь неприятный отпечаток. Впрочем, его не интересовала никакая профессия. Он чувствовал отвращение к специализации и долгим карьерам, от которых всегда остается отпечаток и морщины.

— Ну вот, опять размечтался, — умилилась мадам Дюсей.

— Дядюшка задал вам вопрос, — добавил, посмеиваясь, хозяин.

— Конечно, — ответил Жак. — Свидание с подружкой.

— Я так и знал, — сказал Дядюшка с деланым удовлетворением, так как ему было в общем-то по фигу. — Вы идете в сторону Сент-Женевьев[65]?

— Нет, — сказал Жак. — Я поеду на метро.

— На какой станции сядете?

— Да тебе-то какое дело, — сказала хозяйка, — мсье Жак не обязан перед тобой отчитываться.

— Я еду к великому поэту Луи-Филиппу де Цикаде, — сказал Жак. — Он живет в Рюэйле.

— Не знаю такого, — сказал официант.

Жак встал и выразил желание увидеть всех присутствующих на следующий день.

— До завтра, мсье Жак, — ответили все присутствующие.

Он спустился к Сене, которую пересек благодаря предусмотренному для этой цели мосту. Чуть дальше находилась станция метро, куда он зашел. Он никогда не садился в вагоны второго класса, которые — как ему казалось — не обещали никаких встреч, вот и сейчас, сразу же устроился в первом, хотя должен был избегать любых увлечений и приключений, если хотел приехать на встречу вовремя, а он этого хотел. Итак, дабы скоротать время в этом подземном путешествии, он принялся проверять свои познания в метрологии, уточняя, находится ли выход на той или иной остановке у первого или последнего вагона, повторяя названия всех следующих в нужном порядке станций на разных линиях, разрабатывая самые короткие маршруты, короче, перебирая в голове все сведения, которые могут иметь серьезное значение, когда в силу разных обстоятельств ритм твоей жизни оказывается достаточно напряженным.

На станции Порт-Майо он вышел и поднялся на поверхность. Пересек площадь, чтобы сесть на трамвай, который шел до Рюэйля. Перед луна-парком идущая ему навстречу девушка улыбнулась. Он убавил шаг. Она остановилась. Он остановился. Он ее не узнал.

— Здравствуй, Жак, ты меня не узнаешь?

Она тут же покраснела из-за обращения на «ты». В следующих фразах она перейдет на «вы».

— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал он. — А, Камилла. Чем вы теперь занимаетесь?

— Учусь в консерватории. По классу вокала.

— Здорово.

Они посмотрели друг на друга.

— Как дела у ваших родителей?

— О, очень хорошо. А у ваших?

— Спасибо, тоже очень хорошо.

Они посмотрели друг на друга. Они отдаленно и смутно предвидели, куда может завести глупость человеческого языка.

— Я как раз еду в Рюэйль, — сказал Жак. — Извините. Я могу опоздать на трамвай.

Он побежал, чтобы успеть.

Он вошел в трамвай, но не стал садиться. Заплатил за проезд. В мыслительных каналах движение замерло. Минуты отупения.

Внезапно он ощутил неимоверный интерес к кондукторше, статной женщине, которая не отличалась уродством. У нее на голове задорно топорщился маленький служебный головной убор, и она, похоже, прочно стояла на своих ногах, мощных, но гармонично вылепленных колоннах, героически поддерживающих дерзко выпирающие надстройки.

Жак решается с ней заговорить.

И спрашивает у нее: «Вы меня не узнаете?»

А она отвечает: «Нет».

Будешь тут обращать внимание на всех пассажиров, которые прихватывают тебя за задницу и предлагают как-нибудь встретиться.

Он говорит с нежностью: «Доминика».

Она смотрит на него.

Он представляется.

И произносит: «Принц де Цикада».

А она удивляется: «Вы? Принц?»

А он опять спрашивает: «Теперь узнаете?»

А она и говорит: «О да, принц».

— А Камилла? Как у нее дела?

— У нее нормально, она хочет стать певицей, учится в консерватории.

— А как дела у ваших родителей?

— Благодарю вас, принц, хорошо.

— А вы сами, Доминика, как же так случилось, что вы стали трамвайной кондукторшей? Доминика! Доминика?

Она опускает голову.

И отвечает: «У меня были неприятности».

— Какие?

— Давайте не будем об этом, — говорит она.

И вот, в тот же вечер, в час, когда на отдых встают[66] трамваи до Рюэйля, он приглашает ее поужинать «У Максима»[67]. И вот почему: юный принц де Цикада, более известный в мире изящных искусств и словесности под псевдонимом Жак Сердоболь, в детстве, — проведенном в замке Блуа[68], выкупленном у государства его родителями, как известно, мультимиллиардерами, — в детстве, примечательном во многих отношениях, а именно дарованиями, которые юный принц довольно рано продемонстрировал в таких областях, как лирическая поэзия, акварель, фехтование, конный спорт, а также ощущением счастья вкупе с осознанием крупного состояния, коим это детство было полностью пропитано, — итак, в детстве юный принц дружил с двумя девочками по имени Камилла и Доминика, дочерьми управляющего. Камилла его любила, а он питал слабость к Доминике, той, которую только что встретил под видом трамвайной кондукторши и с которой ужинал сейчас «У Максима». Она рассказала ему про свои невзгоды. Какие? Какая разница! Он — принц; она, может (вполне) быть, — трамвайная кондукторша. Она так хотела стать балериной. Но почему нет, Доминика? Он покупает ей маленькую современно комфортабельную и чисто-белую студию с хромированной террасой, он оплачивает ее уроки хореографии, ее платья, ее украшения. Но из уважения даже не прикасается к ней. И вот однажды — сольный спектакль в зале «Плейель»[69], огромный успех, изумление публики, восторженные крики, и в тот же вечер она ему отдается.