Исаак Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея Страница 9

— Вульф-Бер, где ты? Почему ты сидишь в темноте? Ты куришь сигару?

— Русский подарил в поезде.

— У меня от этого запаха голова кружится. Мы, наверное, скупили всю лавку. Погоди. Я зажгу свет.

— Ты не знаешь, где мой янтарный мундштук?

— Нет.

Девочки прыгали вокруг него со свертками в руках. Сначала Циля зажгла настольную лампу, потом ту, что свисала с потолка на бронзовых цепях. К подвесной лампе была приделана бутылочка из тыквы, набитая свинцовыми шариками, — грузик, удерживающий лампу в равновесии. Чего только Циля не накупила: и шелк, и шерсть, и бархат. Более того, она уже договорилась с портным Лазарем, что тот сошьет ей несколько платьев до Песаха. Теперь с хозяйской сноровкой она принялась готовить ужин. Обычно дети ложились спать рано, но возвращение отца — праздник! Циля уже пообещала им, что завтра они могут пропустить гимназию.

Сидя за столом, Вульф-Бер нахваливал Цилины кушанья, но сердце у него было не на месте. Он торопливо поужинал, время от времени бросая на Цилю пристальные взгляды. Сразу же после чая с вареньем и коврижкой он велел девочкам идти спать. Они закричали, что это нечестно, ведь они еще не показали ему свои книги, карты, рисунки. Но Вульф-Бер был непреклонен: все это может подождать и до завтра; ночью дети должны спать.

Попрепиравшись еще немного, девочки ушли в свою комнату. Циля была на его стороне и посылала ему понимающие улыбки. Наверное, ему не терпелось поскорее остаться с ней наедине. Тебе хочется, да? — казалось, спрашивал ее взгляд. Вульф-Бер пошел в спальню, разделся и сел на свежезастланную кровать. Его сапоги с жесткими мысками стояли рядом, как в армии. По обыкновению, перед тем, как прийти к мужу, Циля вышла на кухню помыться и расчесать волосы. Она надела новую ночную сорочку, побрызгалась духами и почистила зубы пастой, как в больших городах. Да, пожалуй, он мной не отравится, решила она, поглядевшись в зеркало. Циля думала, что Вульф-Бер сразу же потушит лампу и займется с ней любовью, но он продолжал неподвижно сидеть на постели, глядя на нее исподлобья.

— Будь добра, закрой дверь.

— Что-то случилось?

— Закрой дверь.

— Она закрыта.

Вульф-Бер вытащил из-под подушки брошку:

— Откуда у нас эта вещь?

Когда Циля увидела брошку, ее лицо изменилось — стало растерянным и мрачным.

— Она у нас уже очень давно.

— Что значит «давно»?

— Несколько лет.

— Как она к тебе попала?

Циля помолчала, потом подняла брови и сказала тоном человека, который сам не надеется, что ему поверят:

— Я ее нашла.

— Нашла? Где?

— На женской половине синагоги.

— Ты часто ходишь в синагогу?

— Это было на Рош-Хашана.[5]

— И ты не спросила, кто ее потерял?

— Нет.

— Почему ты мне ничего не сказала?

Циля пожала плечами:

— А разве я обязана тебе все рассказывать?

Муж с женой говорили тихими голосами, потому что дети в соседней комнате еще не спали Вульф-Бер помолчал немного.

— Здесь выгравированы две буквы: алеф и гимел.

— Да.

— Чья эта брошка?

Циля, не отвечая, подошла к двери и проверила, хорошо ли она закрыта. Было видно, что ей очень не хочется, чтобы девочки слышали их разговор. Впервые в жизни Вульф-Бер различил вызов в ее глазах.

— Ты что, следователь?

— Чья она? — повысил голос Вульф-Бер.

— Не кричи! Альты-Гитл.

В ту же секунду Вульф-Бер все вспомнил. Ну конечно! Все только об этом и говорили.

— Но ведь брошка Альты-Гитл пропала на Хануку,[6] а не на Рош-Хашана.

— Ну и что?

— Как она попала к тебе?

— Я ее нашла. На улице.

— Только что ты сказала, что нашла ее в синагоге.

— Какая разница?

— Брошка Альты-Гитл пропала на свадьбе Доры-Лии, — сказал Вульф-Бер не то Циле, не то сам себе. — Ты была там… И даже рассказывала мне потом, что всех обыскивали. Я помню, И где же ты ее спрятала?

Циля усмехнулась:

— Смотрите, как он меня допрашивает. Тоже мне, праведник нашелся.

— В общем, ты ее украла?

— А почему тебе можно, а мне нельзя? — Циля заговорила быстрым шепотом. — Чего ты так расшумелся? Весь город знает, чем ты занимаешься. Нашим детям проходу не дают. Учителя и те над ними издеваются. Когда в гимназии что-нибудь пропадает, все сразу думают на Машу и Анку. Я тебе не говорила, потому что не хотела тебя расстраивать. А мне самой приходится краснеть десять раз на дню. И вот теперь ты разыгрываешь передо мной святого. Если бы я была святой, никогда бы за тебя не вышла. Разве не ясно?

— Значит, ты действительно ее украла?

— Да, украла.

Взгляд Цили выражал насмешку и страх одновременно.

— Как ты это сделала?

— Отцепила от ее накидки, когда говорили поздравления молодым. Сама не знаю, что на меня нашло. Эта брошка лежит у нас уже несколько лет. Зачем ты рылся в моих ящиках?

— Искал мундштук.

— Твой мундштук я не брала.

Наступила тишина. Вульф-Бер сидел не шевелясь, с каменным лицом. Даже не злость, а глубокая печаль охватила его. Словно он с опозданием узнал о кончине близкого родственника. Все эти годы он считал Цилю честной женщиной и постоянно корил себя за то, что опозорил барышню из хорошего дома. Она жаловалась, что из-за его ремесла ее сторонятся соседки, и без конца напоминала ему, как важно, чтобы их дети получили хорошее образование и выросли приличными людьми. А когда несколько лет назад его арестовали и чуть не посадили в тюрьму, именно Циля примчалась в Янов и добилась его освобождения. Потом она рассказывала, как, рыдая, бросилась в ноги прокурору, умоляя его до тех пор, пока он не сказал: «Встань, моя красавица, не могу больше видеть твои слезы». Вульфу-Беру никогда прежде не приходило в голову, что у этой истории, возможно, имеется неизвестное ему продолжение. Сколько раз городские женщины пытались завлечь его в свои сети, но он всегда говорил им, что в Козлове его ждет верная жена, чудесная женщина, преданная мать их детей. Он рисковал свободой, чтобы она ни в чем не нуждалась. Даже отказывал себе в дорогих ресторанах и театрах. И вот теперь выяснилось, что все это зря. Что-то внутри него хохотало: ну и дурак же ты, Вульф-Бер, ну и дурак! Он почувствовал дурноту; ему показалось, что в эту минуту его настигла старость.

— Потушить сарт? — спросила Циля.

— Как хочешь.

Циля задула ночник и ушла на свою кровать. Какое-то время никто из них не произносил ни слова. Вульф-Бер прислушивался к тому, что творится у него внутри. Он чувствовал холод, как будто ему на грудь положили ледяной компресс.

— Ты спала с прокурором?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Прекрасно понимаешь.

— Ты с ума сошел.

Вульф-Бер закрыл глаза и вытянулся на холодной простыне. Из-за стены доносились шепот и хихиканье — девочки еще не спали. От порывов весеннего ветра дрожали ставни. Лунный свет проникал сквозь щели. Время от времени кровать Цили начинала скрипеть. Возвращаясь домой, Вульф-Бер мечтал о Циле, но теперь желание ушло. Все кончено, сказал он себе. Семь добрых лет позади. Он чувствовал, что в нем что-то умерло. Кто знает, может быть, и дети не от него? Не было больше смысла трястись в поездах, ночевать на постоялых дворах, испытывать судьбу на ярмарках.

— Если она воровка, я должен стать честным человеком, — пробормотал он. — Двух воров в одной семье быть не может.

Вульф-Бер сам поразился своей мысли. Но он чувствовал, что другого выхода у него нет. Он еще полежал немного, прислушиваясь к темноте. Потом спустил ноги на пол.

— Ты куда?

— В Люблин.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Что ты будешь там делать?

Вульф-Бер повернулся к Циле:

— Устроюсь дубильщиком.

Из сборника «СМЕРТЬ МАФУСАИЛА»

ЛОВУШКА

— Я сама пробовала писать, — призналась моя гостья, — но, во-первых, я не писательница, а во-вторых, даже если бы я была писательницей, у меня все равно бы ничего не вышло просто потому, что я все время ставлю кляксы. Печатать я так и не научилась. С техникой у меня вообще отношения не сложились: я не умею водить машину; не могу поменять пробки; даже найти нужный канал в телевизоре для меня проблема. У моей собеседницы были седые волосы и молодое лицо без единой морщины. Ее костыли я поставил в угол, а ее саму усадил в кресло, недавно приобретенное мной в антикварном магазине.

— И отец, и мать у меня из обеспеченных семей, — продолжила женщина. — А дед по материнской линии вообще был миллионером в Германии. Он все потерял во время инфляции после Первой мировой. Он умер в Берлине за много лет до прихода Гитлера к власти. Можно сказать, ему повезло. Мой отец родился в Эльзасе. Почему-то он всегда предупреждал меня, чтобы я ни в коем случае не связывалась с евреями — выходцами из России. Он говорил, что они непорядочные и все как один коммунисты. Доживи он до моего замужества, он бы сильно удивился. Более ярого противника коммунизма, чем мой Борис, я не встречала. Он Рузвельта и того обвинял в большевизме, уверял, что тот обещал Сталину пол-Европы и даже США. Отец Бориса был русским, убежденным христианином и славянофилом. Мать — венгерской еврейкой. Я ее никогда не видела. По словам Бориса, она была классической красавицей и чудачкой. В последние годы жизни супруги не разговаривали. Когда им нужно было что-то друг другу сообщить, они писали записки и передавали их через горничную. Но не буду утомлять вас ненужными подробностями. Перейду прямо к делу.