Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви Страница 9

Бартл всегда старался работать не за страх, а за совесть. Он был примерным священнослужителем, хотя служба никогда его особенно не привлекала. Ему бы не проповеди читать, а сидеть в каком-нибудь архиве, где редко появляется какая живая душа. Вместо того чтобы вселять веру в своих прихожан, он, наоборот, отпугивал их своим неприкаянным видом. К тому же Бартл Лонгворт стал частенько прикладываться к бутылке, приходил на службу всклокоченный, небритый, невыспавшийся. Прихожане клевали носом и уходили в другие церкви. Денег на жизнь не хватало. Из епископата слали гневные письма. Винить, кроме себя, было некого. Наступил кризис веры. Стефани Мосс возникла в этом беспроглядстве, как солнечный лучик.

Он по-прежнему верил в Бога, но верил как-то отстраненно. Он вдруг задумался, что означают для него слова молитв. И его вдруг осенило, что Бога-то он любит меньше, чем Стефани. Он попробовал объяснить это ей, пока они ели чудесную лапшу в полюбившемся обоим китайском ресторане «Добрые друзья». Она только улыбалась и поглаживала его руку. С чего он взял, что она его поймет? Стеф была еврейкой и не верила ни во что, кроме человеческого милосердия и желания быть счастливым. Странно? Возможно. Но почему бы и нет?

Все обошлось без скандала. Бартл Лонгворт был слишком аморфной личностью, чтобы из-за него могло разгореться нечто бурное. Какой-то не в меру ретивый прихожанин нажаловался епископу, отправив ему по почте живописание свидетельств нерадивости пастора, его несостоятельности как лица, принявшего сан, и прочая, и прочая, и прочая. Бартл не подозревал, что за ним водится столько провинностей, но отпираться не стал. «Паства разбегается. Пастырь живет во грехе. Замечен — свят-свят-свят! — каждый вечер в китайском ресторане в обществе молодой женщины. Без веры читает молитвы, путается в Священном писании, давеча на вечерней службе вместо положенного текста отбубнил „Освети нам тьму“, которую принято читать в десять утра…» Покаянно выслушав епископа, Бартл почел за лучшее подать в отставку. «ПРОЧЬ СВЯЩЕННИКА-ГРЕХОВОДНИКА!» — писали местные газеты.

По странному совпадению именно в этот момент Мадж Круден вдруг неожиданно состарилась. Старение — процесс не постепенный. Мы можем сколь угодно долго не замечать на себе дыхание времени, как вдруг начинается резкий спад или скачок в другую реальность. Молодая женщина однажды обнаруживает, что волосы потеряли блеск и наметился второй подбородок. Неумолимые метаморфозы происходят со зрелой матроной, полной жизни и энергии, — ее косит болезнь, а когда болезнь отступает, она выздоравливает старухой.

Сей прискорбный факт случился и с матерью Ричелдис, известной лондонской издательницей. Долгие годы она возглавляла небольшую фирму в Блумсбери. Среди ее авторов попадались весьма известные личности. Она была властной, энергичной, порой деспотичной личностью. Как и большинство известных фирм, «Розен и Стармер» обанкротилась и вынуждена была свернуть дело. Мадж демонстративно игнорировала современные методы ведения бизнеса. Ее интересы крутились вокруг книг — слушая ее, можно было подумать, что это она сама все написала. Любимыми авторами были те, кто позволял себя безжалостно кромсать и править. «Я учу их писать, разве вы не видите?» — с видом триумфатора говорила она о каком-нибудь средненьком прозаике. Издательство было для нее всем, она не мыслила своей жизни без него. Вокруг нее крутились и маститые писатели, и подающие надежды юные гении. Ее дом в Патни был как бы придатком к офису. Воскресные посиделки плавно переходили в редколлегии, на которых царила Мадж. Она вещала, наставляла, учила… Это было незабываемое время! Мадж, с сигаретой в одной руке и стаканом виски в другой, вдохновенно рассказывала о последних литературных новостях и открытиях, а гости — агенты, авторы, издатели, журналисты — упивались бодрящим духом свободы и либерализма. Упрямство и непримиримость уживались в Мадж с невероятной терпимостью. Она была фанатично предана своему делу. Но увы! Издательство неумолимо превращалось в придаток обновленного и разросшегося издательского концерна. Силас Розен, ее мягкосердечный босс, не найдя в себе сил бороться, ушел в отставку и переехал в графство Кент. Она осталась один на один с вновь пришедшими сотрудниками, хваткими, цепкими, возглавляемыми «засланным» управляющим — креатурой главной компании. Выпестованных ею авторов теснили те, кто помоложе, более коммерчески выгодные, но не удостоенные чести быть приглашенными на ее вечера.

— Я издаю хорошие книги, которые чи-та-ют. Читают интеллигентные, приличные люди. А если собрать толпу юных гениев, будь они хоть семи пядей во лбу, и предоставить им полную свободу, они начнут гнать чернуху, литература умрет, погибнет. Неужели непонятно?

Очередной сердечный приступ уложил Мадж в клинику. А когда ее выписали, стало ясно, что с работой придется расстаться.

Ричелдис была в ужасе от произошедшей с матерью перемены. Ее характер стремительно менялся, и, как водится, не в лучшую сторону. Мадж стала обидчивой, беспомощной, истеричной — всего не перечесть. Всех друзей-приятелей-прихлебателей как ветром сдуло. Стоило прекратить устраивать вечера и водить авторов по ресторанам, как круг знакомых начал неумолимо сужаться. Когда кризис миновал, Мадж никто даже не удосужился навестить. Она не умела создавать уют, была совершенно недомашней, ее имя ассоциировалось у всех только с работой. Кроме того, она была из тех, о ком говорят «солдат в юбке», а такие остаются одни в самые трудные моменты жизни.

Отца Ричелдис не помнила. Запойный пьяница, он умер почти сразу после рождения дочери. Ричелдис было трудно представить мать замужней дамой. Об этом периоде своей жизни Мадж говорить не любила, а когда приходилось, рассказы больше походили на анекдоты, щедро пересыпанные громкими именами: например, где Эрик пьянствовал с Рональдом Ботралом и художником Майклом Айртоном, у кого в гостях подрался с Роем Кэмпбеллом и все в таком духе.

Во время войны у Мадж дома образовалось нечто вроде литературного салона, куда захаживали ее друг и приятель Чарльз Уильямс, Кристофер Фрай, преподобный Хью Росс Уильямсон, Джон Бетжемен и многие другие. Бывал у нее и Элиот.[16] Не только поэт, но и издатель, он даже как-то написал предисловие к книге одного из ее авторов. «Том — он такой славный!»

Мадж никогда нельзя было назвать примерной христианкой, но во время беременности она зачастила в церковь в компании Лилиан Бейлис,[17] своей хорошей приятельницы. Тогда у всех на устах был Уолсингем и Хоуп-Паттен.[18] Многие потешались над ним, многие — восхищались. Ходила легенда, что Георг V, посетив Уолсингем, увидев Черную Мадонну, упал перед ней на колени. С потолка свисали лампы, плавились восковые свечи. Король благоговейно прошептал: «Неужели это моя церковь?» Эта история очень нравилась друзьям Мадж, мнящим себя примерными католиками. О чем бы ни заходила речь, они воспринимали все с напускной насмешливостью, под которой, однако, таился чуть ли не истовый фанатизм. Церковь Богоматери Уолсингемской была возведена в 1061 году по образу и подобию Назаретской святыни на средства некоей вдовы по имени Ричелдис. Предание гласит, что вдове было откровение самой Девы Марии. «Пресвятая Богоматерь», — весело воскликнула беременная Мадж, подпустив ирландский акцент. Как — то в издательстве коллеги, разговорившись «о высоком», пришли к выводу, что среди приверженцев римско-католической церкви распространено имя Бернадетт, а сторонники англиканской церкви не слишком жалуют имя Ричелдис, несмотря на его благозвучность.

— Если родится девочка, назову ее Ричелдис, — заявила Мадж.

— Шутишь? — усомнился кто-то.

— Ни в коем случае.

После войны посещения церкви потихоньку сошли на нет, хотя девочка помнила, как ее возили в зеленом, дышащем на ладан автомобильчике Роуз Макалей[19] в Нэшдом поучаствовать в процессии по случаю праздника Тела Христова. Правда, в сам храм они так и не попали. Сама Ричелдис была убежденной атеисткой. Мадж на дух не выносила современные переводы Библии и литургии. Кто бы мог подумать, что по иронии судьбы доживать жизнь ей придется в компании пастора, пусть даже такого непутевого, как Бартл.

Итак, Бартл проснулся часа в четыре дня. И почувствовал, что совершенно не выспался. После обеда Мадж обычно ложилась отдохнуть, а он либо читал, либо возился по хозяйству. Но несколько страниц переписки Литлтона с Харт-Дэвисом оказались настолько снотворными, что он снова уснул. Книга так и лежала у него на груди, зрелище очень напоминало картину «Святыня, сохраненная в бою».

Вообще-то, вряд ли кому пришло бы в голову сравнивать Бартла Лонгворта с ратником. Драные носки, серые кальсоны, пузырящиеся на коленях, анемичный вид не наводили на мысль о полях сражений. По пятнам на брюках Шерлок Холмс определил бы в нем рассеянного велосипедиста, постоянно забывающего о специальных прищепках. Белый живот, виднеющийся из-под фуфайки, литлвудская рубашка. Полицейский галстук, скорее всего, выуженный из груды тряпья на блошином рынке, хотя Бартл вряд ли догадывался о его происхождении. Плохо выбритое невыразительное лицо (пора менять батарейки в электробритве!) не наводило на мысли о пассионарных персонажах великого Данте. Бартл был весь какой-то бесцветный: тонкогубый, почти безбровый; жалкая растительность у него на голове явно нуждалась в шампуне и расческе.