Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов Страница 9

Вселенная, как женщина, — у каждой свой аромат.

В другом моём детище, Слепонии, упразднили знания. «Наш бог — неведение!» — стало там заповедью, предписывавшей во всём уповать на создателя. «Ему виднее!» — уверяли её обитатели, не зная толком, кому они поклоняются. Но я не успевал за всем уследить — едва отворачивался, как слепонийцы попадали в беду. «У меня только два глаза, и на затылке их нет!» — оправдывался я. Но им было наплевать. Их бесконечные жалобы грозили свести с ума! И, в конце концов, устроив всё по земным канонам, я пустил дело на самотёк, а сам устранился.

Микола Желтопряд. «Если бы Богом был я…» (1988)

ЛЮБОВЬ

Он был женат, когда встретил её — как лань, гордую, с миндалевидными глазами. Он был привязан к жене и раздирался, как паром между речными берегами, метался, как ветвь чинары на ветру, когда бьёт в крышу сакли.

— О, дервиш! Я сгораю, как засушливая степь, как искра над костром дымчатым, как снежные горы, объятые солнцем! Кровь переполняет мои жилы, но кровь не знает, куда бежать! Что делать? Уходить? Убить её? Умереть? Во имя Аллаха, скажи, о, мудрейший! О-о-о!!!

И я сказал:

— Уходи! Чувство — не пёс сторожевой, страсть — барс клыкастый, с вздыбленной лунной шерстью — на цепи не удержать!

— А грех? Грех же, о, дервиш!

— Грех? Грех — оборотная сторона любого поступка. Как тёмную сторону у луны, кто увидит?

И послушался он, и опять был женат, когда встретил её — ясноокую, трепещущую, с лебединой шеей.

— О, дервиш! Её руки, как облака молочные, и я делаюсь, как луна, когда обнимают они — пьяным, дрожащим, беспомощным… Её губы — кумыс дурманящий, голос — масло кунжутное, а речь — песни ангельские! Сердце моё, как небо, вспоротое молнией! Как быть? Вырвать из груди сердце? Разъять, разрезать, разделить себя кинжалом остро отточенным? Уходить? Остаться? О, помоги, воплощение мудрости! О-о-о…

И я сказал:

— Уходи! Чувство — не арык на поле хлопковом, не пересохнет летом засушливым, жарким, выжженным! Страсть — река горная, пенистая, бурная, как её остановишь? Сделаешь запруду — прорвёт, плотину выстроишь — уничтожит, разобьёт, разметав камни булыжные!

— А долг? Клятвы? Обещал же я, о, дервиш!

— Обеты ветхие — что посудина в море бушующем, не эта волна перевернёт, так следующая.

И послушался он, и в третий раз был женат, когда встретил её — лёгкую, как ветерок на лугу весеннем, с голосом, как родник горный, и волосами, как ночь.

— О, дервиш, дервиш! Нет мне места среди людей! Цветы полевые не милы мне! Птицы небесные не милы мне! Звери лесные не страшны мне! Меня поразили стрелы огненные, и умираю я, как стяг, врагами разодранный, как лепёшка разделённая, разломанная! Волосы, волосы, умытые кислым молоком, смоляные, струящиеся, не дают покоя! Манят, манят, как хмель! Опять уходить? Нет? Нет! Закрой мне глаза перстами морщинистыми, потому что я уже умер! Ибо жизнь без любви — полжизни, треть жизни, миг один! Она, что кобылица без кумыса, что трава порыжевшая, примятая, сорная. Будто после кибитки вольной, резвой, скачущей, отобедал в чайхане, и остались на столе крошки да пятна мутные в кувшине опорожнённом! О!..О!..О!..

И тронул я ему веки.

И пробудился он — точно халат сбросил.

И увидел на ложе свою жену — с миндалевидными глазами, шеей лебединой и волосами, как ночь.

И подумал: ай, сон, сон! Жужжит, как пчела в день полуденный, а мёд собирает в сотах далёких, неведомых.

И рад был несказанно, и любил жену свою столько раз, сколько во сне являлась.

Тимур-Зульфикар. «Золотые притчи дервиша» (1410)

ЧТО ВРЕМЯ, ЧТО ПРОСТРАНСТВО

Один человек вышел из родного селения. Он шёл уверенной поступью, его провожали знакомые, желавшие доброго пути. Он отвечал шутками и всюду встречал улыбки. Вслед ему махали платками, о которых он быстро забывал за разговорами с попутчиками. Просыпаясь, он видел рядом с собой счастливых женщин, а перед сном любовался новым пейзажем и солнцем, плывущим за далёкие горизонты. Но постепенно места делались глуше, стол и кров попадались не на каждом шагу, и редко встречались те, кто понимал его речь. А дорога уводила всё дальше. Он уже и сам не знал, зачем ступил на неё, но продолжал стаптывать сандалии, упрямо идя вперёд, точно его подталкивали в спину невидимые ладони. Редкий путник теперь кивал в ответ, а чаще — разводил руками, выслушивая жалобы, которых не понимал. И человеку всё стало чуждо: и горизонты, и странники, и слова. Он подумал, что где-то ошибся поворотом, выбрав не тот путь. Наконец, его окружила пустыня. Он плакал от одиночества, разговаривая с собой на забытом языке, и воспоминания становились старше его самого. Он вспоминал родное селение, отцов, покинувших свои дома, чтобы стать гостями в чужих, видел дедов, говоривших на одном им понятном языке, ушедших в пустыню и оказавшихся один на один с её великим безмолвием. Человек попытался объяснить себе цель путешествия, уверяя себя в его необходимости, слушал слова, от которых давно отвык, и уже не понимал себя.

Ему стало невыносимо. Он протёр кулаком глаза, оглянулся и вдруг увидел, что никуда не выходил, что всё время прожил в родном селении, в котором уже не осталось тех, с кем можно услышать одинаковую тишину.

Человек состарился: теперь кусок хлеба в чужом рту казался ему лёгким, а собственная шляпа — тяжёлой…

Ермолай Нибальсин. «Притча притчей» (1890)

ДЕЛО В ПОДХОДЕ

Два профессора с философского факультета едут в поезде.

— Христос первый подошёл к религии диалектически.

— А Гегель первый диалектически подошел к христианству.

— А, знаете, мой студент Миша диалектически подошёл к Гегелю.

— Знаю. А вы в курсе, что моя студентка Маша подошла к Мише?

— Он подошёл ей как муж?

— Да, но смотрите, поезд уже подошёл к станции.

— Отлично! Подошло время обеда…

И разговор подошёл к концу.

Лев и Николетта Шестяевы. «Фольклор московского университета» (1912)

ЛЕГЕНДА ОБ ОТВЕРЖЕННОМ АПОСТОЛЕ

Раз заявился в Мещеру проповедник. Он был сыном деревенского башмачника, и многие помнили его ребёнком. В церковно-приходской школе он слыл смышлёным. «Цитировать — значит корчевать пни, не рубя леса», — как-то заметил он. А после исчез. «Проматывать деньги покойного батюшки», — судачили злые языки. И вот он вновь объявился, помыкавшись по свету, нахватавшись потасканных истин. С воспалёнными от бессонницы глазницами он бродил по городу, стучал посохом в дома, уверяя, что проникает в души их владельцев всевидящим оком. «Спасителя распяли на кресте времени, — озадачивал он обывателей. — И Он попрал его!» «Да-да, — учил он, — символ креста — это перекладина, перечёркивающая столб времени». Но мещерцы не опускались до полемики, крутя пальцем у виска. «Мир висит на нитке, а думает о прибытке!» — опрокидывая мясные лавки и расталкивая покупателей, пугал он баб на базаре. Но те лишь зевали, едва не сворачивая скулы, да крестили перекошенные рты. Власти терпели безобразные выходки, не желая связываться. «Едва от одного избавились, а тут…» — шептались по углам, вспоминая пророка из скита. Тот сидел в яме и каркал на весь свет, что не выходит наружу из страха ослепить мещерцев своим божественным ликом. «Вы увидите в нём, как в зеркале, свои грехи, которые застят глаза!» — грозил он, требуя женщин и вина. Его слушали, как раскаты грома, которые грохочут вдалеке. «Ваши мерзкие глаза не в силах увидеть моего дивного сияния!» — истошно вопил старец, когда его за уши вытаскивали из ямы. В разоблачённом мошеннике все узнали скотника с конюшен местного помещика. Тот по жалости заступился за старика, сунул кому надо, и дело замяли. И вот теперь ни полицмейстер, ни городской голова не хотели опять сесть в лужу.

А в это же самое время в Мещере объявился и антихрист.

— Людвиг Циммерманович Фер, — представился он хозяину гостиницы, заняв скромные апартаменты купцов средней руки.

— Вы что же, из немцев? — спросил его тот, недоверчиво косясь на раздвоенный, как копыто, подбородок.

— Из немцев, из немцев, — рассеянно кивнул падший ангел, доставая из нагрудного кармана визитку. — Из поволжских…

На клочке бумаги чёрным по белому значилось: «Лю. Ци. Фер». Сатана, надув щёки, ходил по городу, как по музею, ко всему присматривался, но ничего не трогал. «Будущее зыбко, прошлое размыто, — бормотал он, подавая на паперти пустой кошелёк, в котором вдруг оказывалось куриное яйцо. — Один затевает игру, где оказывается пешкой, другой ставит спектакль в театре теней». Когда один нищий, безногий и горбатый, попытался разбить яйцо, оттуда внезапно вылупилась карлица с огромным, перевешивающим тело бюстом и стала похотливо таращиться. «Встань и иди!» — проворковала она, маня калеку ручкой, но тот лишь пялился на неё, как баран на новые ворота. «Раб привычек, — сокрушённо вздохнула карлица, и улыбка её сделалась пресной, как маца, — привык глазами совокупляться». Увечный застыл, как пришпиленный. Карлица приблизилась на локоть и заорала, как иерихонская труба: «Хватит дармоедничать, работать пора!» Ног у нищего так и не выросло, зато, когда его от испуга хватила кондрашка, у души выросли крылья.