Александр Хургин - Целующиеся с куклой Страница 9

Бориска говорит им:

— А сейчас, значит, не совсем серьёзная авария?

— Сейчас, — они говорят, — не совсем. Серьёзная, тут никаких сомнений, но не совсем.

— Спасибо за объяснения, — говорит Бориска, — но я бы хотел, чтоб похороны состоялись как можно раньше, вернее, в самое ближайшее время. У меня отец больной мучается — муж покойной — и билет на автобус дальнего следования пропадает.

А они, начав уже терять терпение, говорят Бориске:

— Вы что, хотите, чтоб мы назначили день церемонии, чтоб все родные по вашему перечню пришли, а погребать было нечего?

— Нет, я этого не хочу, — Бориска им отвечает.

— Тогда, — они говорят, — надо подождать. Тем более что процедуру самого кремирования, если хотите, мы можем осуществить без вашего участия и присутствия, собственными силами нашего института. Вам останется только получить готовый, герметически закрытый, прах и принять пассивное участие в его захоронении. Место захоронения уже подготовлено.

Тут Бориска начинает подозревать, что эти ребята просто хотят денег. Ну, он же прекрасно помнил, что дома, на родине, если лица, от которых ты как-нибудь зависел, говорили «надо ждать», понимать это следовало как «надо ж дать». И Бориска сказал в телефонную трубку:

— А если в виде исключения? — и добавил: — Я заплачу. В смысле, отблагодарю.

Из каких таких доходов он собирался благодарить, только он знает. Но не в этом суть. А суть в том, что на том конце провода его призрачных намёков искренне не поняли и заверили, что ничуть не сомневаются в его платёжеспособности, а также в твёрдом намерении оплатить их услуги. И:

— Мы, — говорят, — понимаем, что вам хочется побыстрее, этого всем хочется, но войдите в наше положение, как мы вошли в положение работников крематория. Вам же всего один раз надо войти, а мы, между тем, регулярно входим. — и добавили: — Ничего не поделаешь, нас много, а крематорий один.

Понятно, что Бориска оказался припёртым к стенке, и ему ничего не оставалось делать, как войти в это безвыходное положение, сдать свой билет на автобус и ждать больше двух недель. Ждать и ежедневно отвечать на один и тот же вопиющий вопрос своего отца. Каждое утро отец звонил Бориске (а точнее, его новой сожительнице, которой он уже объявил о своём уходе) и кричал в трубку:

— Ну, когда похороны?

— Я же тебе сто раз говорил, — старался не раздражаться Бориска. — Восемнадцатого.

— А где они её держат? — кричал отец.

— В холодильнике.

— Небось, в морозилке.

— Ну, папа, — стыдил Бориска Йосифа. — Ну что ты такое говоришь?

— Что говорю, — кричал Йосиф. — Да такого даже в Советском Союзе не было, при тоталитаризме. Чтоб человека месяцами не хоронили — да где ж это видано?

— Ну какими месяцами? — злился Бориска. — Какими месяцами?

— Такими! — кричал отец и бросал трубку.

Этими звонками отец таки вынудил Бориску сходить в крематорий, чтобы убедиться — не врут ли ему институтские. Но лучше бы он туда не ходил.

Ну, и, короче говоря, Йосиф и Бориска своего часа дождались. В конечном счёте. Кремация и захоронение состоялись. Бориске как заказчику поднесли подписать бумагу о том, что «принадлежащий ему прах» захоронен на двадцать пять лет в таком-то месте захоронения — вплоть до восемнадцатого сентября две тысячи тридцать первого года.

— А потом? — спросил Бориска.

— А потом нужно будет всего лишь опять заплатить за место.

— Сколько? — спросил Бориска.

— Ну кто же может предвидеть состояние валютного рынка на четверть века вперёд? — мило улыбнулись ему.

Бориска тоже им улыбнулся мягко, как только мог, и сказал:

— А если через двадцать пять лет никто не заплатит? Мало ли что будет через двадцать пять лет.

— Тогда останки будут утилизированы вместе с другими прахами, за которые вовремя не заплачено.

— Как утилизированы?

— Со всеми полагающимися почестями. Это мы вам гарантируем уже сегодня.

— Чего они от нас хотят? — крикнул Йосиф и подставил Бориске ухо, поскольку его слуховой аппарат стал отчего-то фонить.

— Ничего не хотят, — сказал Бориска. — Всё в порядке.

12

Словом, подписал он эту бумажку. А дожидаться ещё и ответа из госорганов — оплатят они счёт, выставленный этим чёртовым институтом, или не оплатят — Бориска уже не стал. Послал по почте фрау Фюрер копии документов с оригиналами переводов и, понадеявшись на пресловутый немецкий порядок, уехал. По большому счёту всё от той же тоски и от той же скуки. Хотя и не только от них, а и оттого, что чувствовал он себя тут плохо. Морально и в духовном смысле. Это во-первых.

А что нужно эмигранту для счастья и чтобы было ему хорошо? Ему нужна Родина, с которой он с такой радостью сбежал. Человеку, испорченному жизнью в России, плохо везде. В России плохо, потому что там действительно нехорошо, а вне России плохо, потому что плохо. Потому что как же можно жить без России?

Наверно, Бориска был таки космополитом. Космополит ведь — не обязательно человек, которому в любой стране живётся одинаково хорошо, но и человек, которому в любой стране живётся одинаково плохо. Это турки какие-нибудь прекрасно живут где угодно без своей Турции из поколения в поколение, а русские не могут. И самые большие, самые ярые русские патриоты — это уехавшие из России на ПМЖ евреи. Вот уж кто любит родину до самозабвения и помрачения ума. Так может любить Россию только еврей и только издалека. Хотя немцы, уехавшие из Казахстана, любят свой родной Казахстан чуть ли не как сам Назарбаев его любит. И любовь к оставленной родине присуща казахским немцам и русским евреям в равной степени. Что в чём-то их роднит, но всё равно не сближает.

Ну, и «во-вторых» сыграло в отъезде Бориски одну из главных решающих ролей. Речь о банальных материальных причинах. Они возникли, когда Раиса стала не таясь музыкой зарабатывать, и его автоматом пособия лишили — как мужа, которого она, имея постоянные высокие доходы, обязана содержать. Такие вот у немцев идиотские немецкие законы.

Он же не заявил своевременно властям о перемене спутницы жизни на другую. У нас же как-то не принято о таких вещах властям заявлять, да ещё своевременно. А у них совершенно наоборот, принято. Потому что власти строго следят за тем, чтоб в связи со сменой бабы у человека не поменялось в лучшую сторону материальное положение и сумма налогов, которую он своему государству отдать обязан. Можно было, конечно, и заявить, но Бориска слишком быстро понял, что его уход от Раисы был ошибкой. А исправить эту его роковую ошибку Раиса на сей раз не согласилась. И что ему оставалось? Только ехать обратно.

«Разрешение моё, — думал, — на постоянное место жительства тут, в Европе, пускай остается за мной, а я поеду на родину. Имею право. И органы учёта безработных иностранцев не буду даже оповещать. Раз по их сведениям меня Раиса содержит, а не их педантическое государство. И раз у меня там сын неизлечимо больной проживает».

И взял Бориска у Раисы денег для сына брошенного и его первоочередных нужд, сел в комфортабельный автобус и поехал через все границы домой. То есть дома — в понимании жилья — на родине у него, конечно, не осталось, жильё он разменял и продал перед отъездом с родины навсегда. Но у сына же квартира какая-никакая была. На Бориску, кстати сказать, записанная. На неё он и рассчитывал, как на место своего предстоящего жительства. Тем более сыну необходима его помощь и его защита от агрессивной окружающей среды.

Работу и бабу какую-нибудь моложавую дома он себе найдёт. Дома с этим проще — и с бабами моложавыми проще, и с работой. А пока, на первое время, деньги у него были — те, что Раиса дала на сына Шизофреника.

Она понимала, что не сможет проверить, куда Бориска её деньги пристроит и как ими воспользуется, но не дать не могла. Сказала только:

— Я очень надеюсь на твою совесть, хотя совести у тебя нет и не было, — и дала.

Потому что оставленный на произвол судьбы Шизофреник был постоянной её, можно сказать, болью сердца. И она отважилась на отъезд и на то, чтобы оставить его одного без присмотра лишь потому, что помочь Шизофренику ничем уже нельзя было — медицина перед шизофрениками пасует. А второму её сыну, Горбуну, можно было ещё помочь, хотя бы теоретически, и она собиралась сделать для этого всё, что в её силах и средствах. Ведь если кто-то и мог уговорить его пойти на операцию по выпрямлению позвоночника, так это она.

Там, на родине, она побоялась его уговаривать, съездив на приём к начмеду в институт ортопедии и с ним по душам побеседовав. Начмед говорил, что такие операции давно проводятся их специалистами мирового класса с учёными степенями.

— И в восьмидесяти случаях из ста, — говорил, — успешно.

— А в остальных как? — спрашивала у начмеда Раиса.