Андрей Геласимов - Атамановка ( Рассказы ) Страница 9

“К обеду должны были выйти на них, – продолжал человек. – А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто!

Командиры, ети иху мать!”

Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего – один пустой лес и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.

Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:

“Осади! Стоять всем! Застрелю!”

От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.

“Чо там? – спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. – Ну чо там такое? А, дяденька?”

Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.

“Пристрели его, – раздался впереди чей-то голос. – Пошто будет мучиться? И сыми карабин”.

От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув

Митькиного коня навзничь.

Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежали всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз.

Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол.

Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.

“А чо, дяденька, – сказал Митька, догоняя замыкающую отряд пару всадников, – на медведя, что ли, яму китаёзы вырыли?”

“Может, на медведя, – мрачно откликнулся один из них. – А может, и нет”.

“Медведи, паря, верхом не ездят, – прибавил второй. – А яма эта на верховых копана. Сильно глубокая”.

“Ну и чо?”

“Да ничо. Ждут нас”.

На ночь Водяников приказал усилить караулы. В секретах на этот раз сидело уже не по одному, а по два человека. Митьке выдали карабин, и он долго пытался счистить с ремня снегом чужую кровь. Не сумел.

“Чтобы сегодня у меня без приключений, – предупредил его Водяников, проверяя место, куда тот согнал лошадей. – Если что…”

“Вы меня шлепнете”, – договорил за него Митька.

Водяников на секунду удивился и чуть внимательнее посмотрел ему в лицо, но, впрочем, тут же потерял интерес. Уходя к расположившемуся на ночь отряду, он неловко проваливался в глубокий снег, матерился и уже грозил кулаком куда-то в другую сторону, где, вероятно, заметил непорядок.

Митька, умудрившийся подремать днем в седле, теперь смог бороться со сном дольше, чем в предыдущую ночь. Реальность он перестал воспринимать только под утро, когда из темно-синего лес превратился в серый, а потом – уже где-то во сне – в ярко-красный, как кровь, которая растекалась огромной лужей вокруг простреленной лошадиной головы. Митька не хотел видеть в своем сне эту голову, но она никак не исчезала. Кровь становилась то снова кровью, то вдруг огнем, и

Митька все ждал, когда из этого пламени начнут выпрыгивать девки и парни, которые не захотели слушать на танцах его частушки, а потом свалились в кучу рядом с крыльцом бабки Верки.

Неожиданно его что-то начало беспокоить. Какие-то тени мелькали вокруг лошадей, и он никак не мог сообразить – во сне они мелькают или на самом деле.

От этой тяжелой и какой-то напрасной неразберихи он, наконец, проснулся, подхватил карабин и начал стрелять куда попало.

Днем Митька снова оказался в одной паре с тем мужиком, который свисал в Архиповке из окошка. Часов до десяти утра они не обменялись ни словом, настороженно прислушиваясь только к лесу вокруг и ходу своих коней. Потом первым заговорил мужик.

“Слышь, паря, ну ты чо? Ты как?” – спросил он.

“Да я нормально, – ответил Митька. – А чо?”

“Не заладилося у нас”.

Митька промолчал, поняв, что речь идет не о ночной стрельбе, и рассчитывая, что мужик от него отстанет.

“Сегодня ведь эту Романовку тоже не найдем, – продолжал тот. -

Кружим и кружим, как кобель вокруг сучки. Дороги толком, на хрен, не знает никто. На эту сторону лет десять уже, наверное, не ходили.

Елки какие-то повырастали везде”.

Митька молчал, глядя прямо перед собой.

“А ты, паря, чего молчишь?”

“Я не молчу”.

“А чо ты тогда делаешь?”

“Еду”.

“А-а, ну едь-едь. Вчера один тоже так ехал. Лежит теперь с колом в горле, и ничо ему уже не надо”.

Кони, высоко взбрасывая копытами снег, прошли еще с полкилометра, и мужик заговорил опять:

“Ты сам-то чего домой повезешь?”

“Откуда?” – удивился Митька.

“Из Романовки, ети ее! Откуда еще? Если найдем, конечно. Или ты просто так поехал? Староверок помять?”

“Я?.. Нет… Мне на эту сторону надо было…”

Мужик покосился на него и обмахнул рукавицей иней с усов.

“Поцапался с кем?”

“Но!” – Митька с неохотой кивнул.

“Понятно. А когда вернешься – чо тогда будет?”

“Не знаю. Убьют, наверное”.

“Во! Крепко поцапался”.

“Ну да”.

“Дак не возвращайся”.

“А как?”

Мужик на мгновение задумался и потом кивнул.

“Тоже верно. Никак не выходит”.

Минут пять ехали молча.

“Слышь, паря, – снова заговорил мужик. – Я тут соображаю. Дак если тебе самому ничо в этой Романовке не надо… Или все-таки надо?”

“Нет, не надо”.

“Ну вот видишь. Если тебе ничо не надо, дак, может, ты мне поможешь кое-чего найти. А то там, знашь, стрельба, беготня начнется. Ребята баб ихних будут мять”.

“Ну?”

“Чего ну? Поможешь или нет?”

“Так чо помогать-то?”

“Вот бестолковый! Уходить мы оттуда быстро будем. Второпях. У япошек

Квантунская армия тут под боком. А мне надо кое-чего присмотреть. Я один не успею”.

“Ну хорошо, помогу. А чего надо?”

Мужик оживился.

“Значит так. Тесть просил…”

Когда он дошел в своем списке до пчелиных ульев, Митька удивился, как он все это собирается увезти на одной лошади.

“Дак и на твою, паря, нагрузим. Ты же обещал вроде помочь”.

“Не, дядя. Я обещал поискать”.

“Чо, не повезешь, что ли?”

“Нет”.

Мужик замолчал, насупился, а потом зло буркнул:

“Правильно тебе командир этой ночью расквасил морду. Мало еще, гаду.

Казенную лошадь, ети ее, пожалел”.

Когда Водяников под утро бил Митьку за то, что своей внезапной и неоправданной стрельбой он мог выдать расположение отряда, сам

Митька закрывал руками голову и удивлялся непонятной ему бестолковости командира. На его месте он лично наградил бы себя,

Митьку, именным оружием или, на худой конец, часами за внимательность на боевом посту, а вовсе бы не колотил зоркого часового почем зря.

Потому что тени в лесу, из-за которых поднялся переполох, действительно были. В этом Митька мог поклясться на чем угодно.

Просто ему не повезло, и он не попал в них, но наутро, до выступления, он все же полез в сугробы и нашел на том месте, где что-то мелькало, следы. И следы эти были совсем не волчьи. Теперь

Митька знал, что их отряд тут, действительно, ждут.

Но Водяников не стал его слушать.

“Пошел вон! Еще раз сунешься ко мне – пристрелю”.

Митька понял, что ему нужны доказательства, и на следующую ночь, как только вокруг лошадей опять закружилось что-то невнятное, он не стал открывать пальбу, а постарался тихонько подкрасться поближе.

Не удалось.

Когда он очнулся, голова у него раскалывалась от боли, а на затылке, по которому сзади, очевидно, ударили чем-то тяжелым, проступила липкая кровь. Но самое страшное было не это.

Не поднимаясь на ноги, Митька тупо вертел во все стороны головой и просто не мог поверить тому, что он видел. Вернее, тому, чего он как раз не видел. В первую секунду его мозг вообще отказался соображать.

На поляне, от края до края залитой голубым лунным светом, никого не было. Ни своих, ни посторонних, ни каких-то теней. Все исчезло.

Остались одни кусты, за ними деревья, и везде снег. Над снегом осталось черное небо. А между ними – то есть между небом и снегом – не было ничего.

Ни одной лошади.

Весь лес и эта поляна были погружены в изумительную, абсолютную тишину. Ни шорохов, ни всхрапываний. Никаких переступаний на месте.

Митька со стоном поднялся, без всякой мысли побродил по изрытому парой сотен копыт снегу и подождал.

Лошади не появились.