Витольд Гомбрович - Транс-Атлантик Страница 9

Иду, значит, а так бы всем морды и поразбивал! Ну а как только до стены я дошел, то снова обернулся и обратно к двери пошел, потому что подумал: лучше не бить. Когда же до двери почти дошел, снова повернулся (потому что Хожденье мое в прогулку какую-то по этой гостиной превращалось) и снова я через зал иду… Всеобщее, стало быть, изумление, все рты пораззявили, смотрят и, может, меня придурком считают, да только черти, черти разбирают, и я плюю на все и Хожу, как будто один я здесь и никого, кроме меня, нет! А хожденье мое все сильнее становится, все Мощнее… и так уж черти, черти разобрали, что Хожу и Хожу и Хожу, да все Хожу, и Хожу…

А вот так и Хожу! Смотрят тревожно, потому что, небось, никто никогда ни на одном приеме так не ходил… да к стенам трусы поприжались, а кой-кто и под мебель залез или мебелью отгородился… а я Хожу себе, Хожу и не просто так Хожу, а так Хожу, что Хожденье мое как черт знает что, что все, кажись, поразнесу… О, Боже ты мой! И уж мои-то — не мои: тише воды, ниже травы, хвосты поджали, смотрят, а я Хожу и Хожу все, Хожу и уже Хожденье мое как по мосту огрохотало, черти, черти, а я не знаю, что мне теперь с этим Хожденьем делать, потому что Хожу, Хожу, и уж как под гору, Хожу, Хожу и тяжело, тяжело, под гору, под гору, что ж это за Хожденье такое, что ж это я делаю, и уж видать как Безумец какой Хожу и Хожу и Хожу, а ведь того гляди и за Сумасшедшего меня примут… но я Хожу, Хожу… и черти, черти, Хожу, Хожу…

Вдруг вижу: какой-то там около печки тоже ходить начал и Ходит и Ходит, и уж так Ходит, Ходит, что когда я Хожу, то и он тоже Ходит. Только я от стены к стене, а он поперек — от печки к окну… и когда я хожу, то и он тож — Ходит… Меня бес разбирает: чего он привязался, чего хочет, может дразнит?., чего он за мной Ходит? Хожденья своего, однако, я прервать не мог.

Им бы с одного только страху и его и меня — за шкирку да за дверь!.. Но они, хоть и боятся, и гневаются, да только гневом и страхом своими пренебрегают, а потому все у них как вода сквозь пальцы… и хоть один побледнел, второй бровь насупил, третий даже кулак показал, но все они пирожные, булки с ветчиной едят и друг с дружкой разговор ведут: «Вышла ль та Ревиста?» — «А я себе Кафель приличненький справил»… — «Я новый том Поэзии издаю…» И говорят, говорят, хоть и сердятся, может даже и пужаются, но я-то вижу, что надсмехаются, и пусть их там — кто с булкой, а кто, может, с рюмкой да на табуретках, под табуретками — сердятся, разговаривают, пужаются, да ведь надсмехаются небось… а я Хожу, Хожу и он тоже рядом Ходит, Ходит, а черти, черти!..

Думаю я, значит, что такое, как так, почему человек этот ко мне прицепился?., и повнимательней к нему пригляделся… Пригляделся и вижу: росту он солидного, Брюнет жгучий, и виду совсем нетупого, а даже довольно благородного виду… Вот только губы — красные! Губы-то у него, говорю я вам, Красные, Раскрасневшиеся, Карминовые! И вот так с Губами с Красными он ходит, Ходит, Ходит! А это все равно, как кто бы меня по лицу ударил! И сделался я тогда красный, как рак! И, тогда, как ошпаренный, красный весь, я Хожденье мое, черти, черти, к двери направил и через дверь ту уже не хожу-Хожу, а лишь Ухожу… Ухожу, как будто меня черти, бесы гонят!

*

О, эта проклятая Человеческая извращенность! И эта проклятая свинья наша, в помоях извалявшаяся! И грязь наша проклятая! И тот, что там Ходил-ходил, с которым я Ходил; не Быком он был, а коровою!

Того мужчину, который, будучи мужчиной, мужчиною быть не желает, а за мужчинами волочится и летает за ними, обожает их, любит, ими увлекается, их жаждет, на них зарится, с ними заигрывает, кокетничает, перед ними заискивает, местный народ презренным награждает прозвищем — «путо». Губы эти увидевши, что румяной женскою — хоть они и Мужские — сочились, ни тени сомнения больше не мог я в себе оставить: судьба моя такого вот Путо мне подсунула. Это с ним я перед всеми Ходил, Ходил, словно в пару какую с ним навсегда спаренный!

Поэтому ничего удивительного, что я как Шальной по лестнице со стыда моего побежал. Но когда я бежал через улицу, то бег чей-то за спиной услышал и, убегая, слышу, что Кто-то бежит за мной; а был им не кто иной, как Путо, который за рукав меня и схватил. «О! — сказал он. — Известно мне презренье твое и знаю, что ты тайну мою открыл (а губы его краснеют), но знай, что в моем лице ты Друга получаешь и Почитателя, потому что хожденьем своим ты всех одолел, все превозмог… Вот и я вместе с тобою там Ходить принялся, чтобы тебе какую-никакую помощь оказать и чтоб ты один на один против всех не остался… Ну, пойдем, Пойдем, говорю!» (И говоря все это, под руку меня берет и дыханием своим мужским, а все ж женским, обжигает). Я из рук его вырвался, ибо не знал я, растерянный, в замешательстве моем, чего он хочет от меня и чего жаждет, а может вожделеньем горит, от чего мне перед людьми (хоть и пуста улица) стыдно стало. А он как засмеется и словно женщина, тоненько, пискливо говорит: «Не бойся, ты уже слишком старый для меня, я с Молодыми только Мальчиками вожусь!» Я же, отвергнутый, гневно оттолкнул его, а он нежно так ластится: «Пойдем, пойдем, пойдем же со мною вместе немножко Походим!..» Я — молчу. А поскольку вместе мы по улице шли, он мне свою историю рассказывать начал.

Шепчет о своем, шепчет, а я слушаю. Человек этот, значит, Метис, Португалец, персидской-турецкой матерью в Линии рожденный, Гонзалем назывался; очень Богатый, часов в 11 или в 12 по утрам с постели поднимается и кофе выпивает, потом на улицу выходит и там по ней ходит, да все за Мальчиками или Парнями. Как наметит себе какого, так сразу к нему подходит и об улице какой-нибудь его спрашивает и, так с ним начав, разговор заводит о том о сем, чтобы только прикинуть, можно ли Мальчика того на грех сговорить за два, пять или за 10 Песов. Чаще, однако, он от страху и волнения говорить о том не отваживался, с чем его и бросали, а он как оплеванный оставался. Тогда, стало быть, за другим Мальчиком, Юношей или даже за Парнем, какой ему приглянется… а там, сударь, снова об улице расспросы, разговоры, и снова об Играх каких, либо об Танцах разговор ведет, а все к тому, чтоб его за 5 или за 10 песов соблазнить, но Мальчик этот что-то резкое ему скажет или плюнет. И тогда он убегает, но распаленный. За новым, стало быть, Брюнетом или Блондином, опять разговаривать, выспрашивать. А когда устанет, домой отдыхать возвращается, и там, на шезлонге отдохнув, снова на улицу искать, ходить, разговаривать, выспрашивать, то Ремесленника какого, то Рабочего или Подмастерью или Мойщика или Солдата или Матроса. Однако он по большей части от страху, от робости лишь только подойдет, так сразу и Отойдет, или вот тоже, сударь, идет за каким, а тот в магазин где войдет или из виду исчезнет, на том и конец. Снова в дом свой, уставший, измотанный, но вожделеньем горящий, возвращается и, перекусив и отдохнув на шезлонге, вновь на улицу бежит, чтоб Мальчика какого поскладней чтоб был, углядеть, уговорить. Если, значит, такого подцепит и с ним на два, пять или на 10 Песов сговорится, тотчас его в квартиру свою ведет и там, на ключ дверь замкнувши, куртку, галстук, брюки свои снимает, на пол бросает, до Рубашки раздевается и свет приглушает, Духи разбрызгивает. А тут Парень как его в морду, да к шкафу белье у него забирать или деньги отымать! Ни жив ни мертв от страху ужасного, Путо кричать не решается, все тому забрать позволяет и болезненные удары его сносит. От ударов этих, Тычков, еще сильней огонь в нем! Когда ж уходит Парень, он, распаленный, восторженный, разгоряченный, но и напуганный, измученный, снова на улицу и снова за Подмастерьями, Ремесленниками молодыми, за Солдатами или Матросами, но лишь только подойдет, так сразу же и отойдет; хоть страсть велика, да страх больше страсти. А ночь-то уж поздняя и улицы все пустее; домой к себе, значит, Путо возвращается, до рубашки раздевается и кости свои уставшие на кровати одиноко устраивает, чтоб назавтра снова встать, кофе выпить и за Молодыми мальчиками бегать. И на следующий день опять встает, брюки, куртку набрасывает и снова за Молодыми мальчиками бегает. И на следующий день, с кровати своей поднявшись, снова на улицу, чтоб за Мальчиками бегать.

Говорю я тогда: «Как же это возможно, несчастный ты человек, чтобы искушению твоему Ремесленник или Подмастерье или солдат поддались, коль скоро прелестями своими в них только отвращение-омерзение вызвать можешь?» И только я это сказал, как он, очень, видать, задетый, говорит: «Ошибаешься, ибо глаза у меня большие, жгучие, а рука белая, а нога нежная!» И тут же на несколько шагов вперед выбежал, фигуру мне свою в перегибах и грации показывая и сильно семеня. А потом и говорит: «Впрочем, в нужде они, денег им надо». — «Почему же, однако, — говорю я, — почему же ты им больше денег не дашь, а лишь два, пять или 10 Песов, если ты богат и стольких трудов тебе стоит кого-нибудь зазвать?» — Он отвечает: «Взгляни-ка на мою одежду. Я как обычный Приказчик или Парикмахер какой одет, и рубашка на мне за 3 Песа, а все, чтобы Богатством своим себя не выдать, ибо меня уж раз десять, как пить дать, задушить бы успели, либо Ножом, или Башку бы раскроили; и если бы я Мальчику какому больше Песов дал, то он тотчас больше бы запросил, а там и дома местоположение, и Угрозы, Преследования, чтобы только больше выжать из меня, выудить. Потому-то я, хоть и дворец у меня есть, сам своим собственным лакеем прикидываюсь. Я сам у себя лакей во дворце моем!»