Галина Щербакова - Спартанки Страница 9

Сказать это Никоновой? Глупость несусветная. Где поп - где приход… Она говорит другое.

- Такие как Элизабет из окон не выпрыгивают. Они ведь победительницы по жизни. - Она чуть не добавила: «Не нам чета». - У нее есть, то есть было чему поучиться.

- О чем все-таки вы с ней говорили? Я понимаю, что вторгаюсь во врачебную тайну… У вас проблемы? Или у вас отношения другого рода? Старые знакомые, то да се…

- Я пришла по нужде. У меня тонус на минусе. Мне посоветовали Элизабет.

- Почему вы так ее называете?

- Потому что это ее творческое имя - Элизабет Смелянская. У нее так и на визитке. Никаких Елизавет Николаевн. Это ж теперь модно. Искажение сути на иностранный манер.

- Она вам помогла?

- Сказала, чтобы я сменила прическу и выкинула эту юбку. Вот хотела сегодня пойти в парикмахерскую, да вы помешали.

- Прическа и юбка - это то, что вы хотел от нее услышать?

- Я не знаю, что хотела от нее услышать. Но то, что она сказала, - мимо. Про прическу я сама знаю. И даже сама умею ее делать, если понадобится. Юбку не выброшу. Я ее люблю. У меня есть свойство срастаться с вещами. Это, конечно, поперек моды. Но я, как это теперь говорят, себя с нею не позиционирую. Мы живем как-то врозь.

- Тут вы не одна…

- Это для меня не важно. Я могу быть и одна.

«Сейчас я ей выдам, - решает про себя Марина. - Я человек гордый и самодостаточный». И говорит:

- Самодостаточные не должны тупо следить за модой и ходить по пустякам к психотерапевтам. Это была моя глупость.

- Откуда вы ее узнали?

- По цепочке. Элизабет мне порекомендовала наша бухгалтерша. У нее проблемы с внучкой. Типа: «Ты, бабуля, отстой!» - «А ты соплячка!»

- Ну и что, помогло бухгалтерше?

- Как же! Бабка лежит с инсультом, а только-только вышла на пенсию. А внучка гуляет по кладбищам - она гот.

- Кто? - не поняла Никонова.

- Вот, вот! Такая новая субкультура. Ходить по кладбищам, носить черепа, выбеливать лицо и поклоняться Мэнсону. Его вы тоже не знаете?

- А надо? - спросила Никонова, чувствуя, что треп свидетельницы увел ее куда-то в сторону, она непрофессионально прибалдела, а это неслучайно. Ее запутывают, сбивают с толку… А все ведь может быть очень просто. Кроме прически и юбки, был дан еще какой-то совет…

Марина знает, что эта женщина с фингалом изучает ее. Сказать, что ли, что она сейчас пуста, как банка, что ей нечего больше сказать? И то! Разговорилась о бедняге-бухгалтерше, приплела этих придурков-готов.

У Никоновой же свое смятение. Почему-то не оставляет память о детстве, об отце. Маленькая, она любили этого идиота. Она бежала навстречу алкоголику, как восторженные барышни к Гагарину. Она целовала его и обнимала. Она подставляла попу для «уроков по марксизму». Никонова с детства знала, что замуж не выйдет никогда, что возьмет из детдома кроху-девочку - и не надо ей другого.

Но одно дело точно знать, что ветка не обломится, совсем другое - воздух в лицо и в спину, слово в ухо и тычок в бок, все то несущественное и даже, можно сказать, глупое, но из этого и состоит жизнь. Она, вопреки внутреннему знанию, вышла замуж за соседа по площадке. Он помогал хоронить ей родителей, больше было некому. Тихий такой человек, на двадцать лет старше, не имевший никакой мужской силы. Ну ладно, ей это не надо, но все равно было почему-то обидно. А кроху из детдома он не захотел. «Зачем? - удивился он. - Нам ведь так хорошо вместе». Еще бы не хорошо! Все куплено. Все помыто. Уколы ей сам делает, он медбрат на «скорой». И никогда никаких синяков, а тут пошла в больницу, и нате вам - фингал.

Почему пошла в больницу? Да потому что тихий, незаметный муж умер в постели. И она проспала полночи с трупом. Более того, встала - ей ко времени, а ему в ночную смену, - укрыла его одеялом и ушла на работу. И только вечером обнаружила уже вконец окоченевшего. Испытала странное чувство - облегченное сожаление. Конечно, быт был на нем, но и скрипу, и сопенья, и кряхтения было под завязку. Мечтал о пенсии. «Буду солить помидоры. Эти уксусные - ужас. Я лично их не могу…». Светлое помидорное счастье не состоялось.

Она отпускает Марину. Связь той с гибелью Смелянской, конечно, есть, но не прямая. Скажем - изобарическая, придавленная.

К ней сегодня придет Мария Смелянская, дочь погибшей. Она уже орала в милиции, что мать убили психи, которые у нее лечились. На вопрос, кто именно, она с высокой ноты упала на низкую и жалобно сказала: «А хер их знает. Но психов сейчас ведь больше, чем нормальных, разве нет?»

«Марина не псих, - думает Никонова. - И бухгалтерша, давшая ей адрес, которую гнобит внучка, тоже. Это тот человеческий пласт, который ломается изнутри, но сам не способен сломать то, что снаружи. Не к нему ли принадлежит и сама погибшая? Вот и она, Никонова, никогда не решилась бы сломать жизнь угревшегося возле нее слабосильного мужика. Она думала, что умрет раньше и он хорошо ее похоронит, и будет высаживать на ее могиле луковицы тюльпанов и траву-газонку, и заведет в хозяйстве детскую пластмассовую лейку и будет приходить протирать ее фотку носовым платком, а на обратной дороге, если припечет солнце, платочек уголочками завяжет на лысине от солнечного удара. Боже! Как она ясно это видела. Старик с лейкой и носовым платком на голове, умиленный проделанной работой и верностью жене. Ну, и где она, и где он?…

Машка пришла во зле. Хлопоты по смерти оказались страшней самой смерти. Денег у нее не было. У матери были, но она не знала, где они. Валявшаяся в ящике сберкнижка была обнулена, значит, где-то они существовали - бабки, баксы, рублики, тугрики. Машка не алчная, нет. Но живых денег у нее не бывает сроду. То одно, то другое сметает их в момент. А тут еще эта чертова милиция. Ну, что она может знать? Что?

Никонова смотрит на Машку как бы незаметно. Заметно нельзя - больно глазам: таким жаром злости и гнева дышит дочь покойной.

- Меня там и близко не было, - на высокой ноте говорит Машка. - Я ее вообще уже неделю не видела. Говорили по телефону - то да се. Ее всегда больше интересовал внук, чем дочь.

- У вас есть предположение, что могло заставить вашу маму пойти на это?

- На что? - спрашивает Машка. - На спрыгнуть? Ничего! Она сильная, как вол. Ее скинули и увели деньги. Денег в доме нет. Я в долгах по самое никуда в связи с похоронами, а у матери деньги были…

- В квартире ничего не тронуто.

- Значит, он знал, где что лежит. Я не знала, а он знал, - злеет Машка.

- Кого конкретно вы имеете в виду?

- Никого! Она не знакомила меня со своими любовниками. Но они у нее водились. Это мне известно.

- Вам что-нибудь говорит имя Аркадий Сенчуков?

- Это уже древнегреческая история, - отвечает Машка. - Он ее кинул сто лет тому, а она чуть не спятила. Я как раз тогда расходилась со своим. Вместе с матерью нам просто нельзя было находиться. Такой от нас шел пожар.

- Телефон Сенчукова лежал у нее на столе.

- Идиотка! Он же просто бросил ее об землю. Четыре, нет, уже почти пять лет назад. У нас с ней оказалась общая арифметика. Меня тоже тогда бросили.

- Могла ваша мама через эту тыщу лет - четыре с лишним года - позвонить Аркадию Сенчукову?

- С нее станется. Последнее время она, как говорили в старину, забросила чепец за мельницу. У нее все было схвачено, и она хорошо зарабатывала. Она была в победе. Я просто сужу по ее помощи мне и сыну. Мы с ней по жизни конфликтовали всегда, она крутая, а я негнущаяся, но в моей бедности мне без нее бы - крах. Может, на своем гребне она и решила позвонить этому козлу. Поддеть его или там унизить… Она это умела.

- Лично вы его знали?

- Никогда. Мать была чистоплотная, следов за собой не оставляла. И никаких пересечений не допускала.

- Последней у нее была Марина Крылова. Вы знаете ее?

- Без понятия. Вы должны найти убийцу, он же вор. Я перевернула все - в доме нет денег. А они были.

Никоновой было некогда, но она решила сама съездить в квартиру Смелянской. У нее внутри зачесалась некая точка и сказала ей: «Сходи сама!»

По документам следаков, в квартире после гибели Элизабет был полный ажур. Чистота, порядок, все, что надо, блестит. Что не надо - мерцает. Никонова же попала в квартиру, в которой истерически искали деньги. Она как-то очень хорошо увидела мечущуюся из угла в угол Марию, то, как она скрипит зубами от отчаяния и кидается опять и снова в одно и то же место. Секретер - сервант, сервант - секретер. Потом подушки, посуда, книги. Книги, посуда, подушки. Туалет - ванная. Ванная - туалет.

Никонова села в кресло и очень сильно захотела на минуту стать Смелянской. Женщиной в победе, как говорит дочь. Вот она сидит в кресле и смотрит на дом рук своих. Все добротно, все качественно. Кресло поглощает тело, журнальный столик манит хрустальным бокалом. Если протянуть правую руку к стеллажу с хорошими книгами, упрешься пальцами в хорошее виски или в хорошую немировскую горилку. Кстати, они одного цвета. Напитки, в смысле. Так она сидит вечерами. Одна - один бокал. И кресло возле столика - одно. Другое запячено в угол к окну. Его еще вытяни оттуда…