Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах Страница 9

И никогда прежде в такие, как утром, моменты (радостного труда) о пепельнице не думалось, и никогда больше не подумается, ведь нужно последний раз в жизни описать пепельницу, но делать это дважды было бы слишком обременительной для восточных славян данью постмодернизму. Как больно, милая! Как странно! Осознавать это. Сейчас я пишу и думаю только о тебе, и так не бывало прежде, не будет и впредь. А прикинь, как непросто, хотя и весело, писать о какой-нибудь ебучей пепельнице, думая только о тебе. Я не врал тогда в письме, я первый и последний раз писал тебе о тебе чернилами, может быть, я ещё напишу кровью, но хотелось бы, чтобы нет. Но сейчас есть.

И совершенно неважно, какую пепельницу описать, какими бы смазливыми или, напротив, викториански сухопарыми они ни были, это всё-таки одно, как вода с разных бортов одной лодки. Понятно, моя пепельница особенная — ей приходится труднее многих, — так с меня больше и спросится.

Зло! Предательство!! Фальшь!!! Мерзкие хоббитцы, глупые докторишки, грошовые любомудры. Эти твари берутся судить о времени, не спросив меня, как. Меня, человека, который сейчас владеет временем не хуже, чем когда-то Петров владел женщиной. Эти создания твердили, что время ни на миг не остановишь, что нет жалкого настоящего, всё — мёртвое прошлое или нерождённое будущее, а сейчас — ускользающий от сознания миг, ускользающий, да, но смотря от чьего. Я же знаю, что никогда не описывал твоей пепельницы прежде, не займусь ею впредь, и всё время, пока я этим занят — оно, настоящее, жалкое! И в моей воле растягивать его до бесконечности, по крайней мере, пока руку не сведёт судорога. Мне нельзя лишь остановиться, ведь продолжить после остановки — значит, перенести процесс в будущее, а это совершенно противу правил, это — снова попасть в общечеловеческое время. Да, времени до сих пор нет, но сейчас я снова запущу его, в результате чего когда-нибудь и издохну под забором козырька, опять ставши смертным, ну да и хер со мной.

Но хоть теперь-то вы поняли, почему так заклинал Чехов описывать именно пепельницу, и ничего, кроме пепельницы? Чехов говорил о том, что времени больше не будет, а жалкие хоббитцы полагают, будто речь шла о литературном мастерстве. О технике, слышите ли, братья луддиты!

Ну-с, обратно Петров.

И начнёт к ней ходить. Под окнами торчит, например, часа четыре или пять, а летом — и все двенадцать. Был такой случай — двенадцать часов от звонка до звонка. В девять утра на месте, — а это был другой конец города, это был, грубо говоря, так называемый Пионерский посёлок, улица имени доктора Сулимова, если кто знает. Аккурат возле Основинского парка. И ещё слава богу, что возле парка, потому что он сидел на скамеечке возле бабушек и всё это время потягивал пивчик, так вот и слава богу, что возле парка, там прямо через дорогу ходил в кусты мочиться, а то бы где? Милиция, брат. Двенадцать часов! Сразу видно, что Петров бездельник, а ведь он бездельник. А барышня, оказывается, вышли из дому в восемь утра и весь день проходили инструктаж, а потом скакали с парашютной вышки, если ещё не с самолёта. И вернулись поздно, когда Петров поспешно уехал, ибо очень-очень захотел уже какать, а это дело более как бы серьёзное. Отдельно отметим, что все эти двенадцать часов Петров читал журнал «Урал», замусолив его до последней степени и дважды облив пивом. Что делает ему честь, а вот кому или чему — Петрову, «Уралу» или пиву, — попробуйте угадать хотя бы с четырёх раз.

Но то двенадцать. А вот если два или три, зимой, то он потопчется, попрыгает, и пойдёт звонить к ней в квартиру. Он жмёт кнопку и втайне надеется, что дома никого. Она, легко догадаться, дома. В трёхкомнатной квартире одна. И хотя его губы от мороза ещё плохо артикулируют, он сразу начинает произносить «обмокни» вместо «Евдокия», то есть сам зубами стучит, а сам разговоры разговаривает. Она держится холодно и, кажется, терпит гостя только из политкорректности, а минут через десять, когда он чуть согреется, попросит ему выйти вон. У того скребут на душе кошки, крепнет убеждение, что барышня не просто запущена, а окончательно потеряна для общечеловеческих ценностей. Надежда оставляет Петрова, и он поворачивается и уходит, и только тут она неожиданно начинает целоваться, и вкус её слюны прекрасен, а запах от ноздрей её, как от яблоков. Надежда возвращается, Петров радуется, как впервые в жизни, но недолго, потому что барышня как-то очень быстро не стоит на ногах. Другой бы оставил её на полу в прихожей, там и совсем неплохое ковровое покрытие, но до других нам нет дела, а Петров никогда так не поступит. Очевидно, барышня в обмороке, и надобно уложить её на кушетку, но надобно ещё долго искать эту несуществующую в квартире кушетку, переходя из комнаты в комнату с хрупкой, но всё же взрослой барышней на руках. Нужно открывать лбом стеклянные двери, не кантовать, не нужно, но так получается — стукаться о косяки её головой и лодыжками, внутренне обмирая, оттого что сделал ей больно, хотя ей вовсе и не больно, она вообще гораздо выносливее, чем воображает Петров, и уложить на диван. Расстегнуть ворот и приподнять ноги для притока крови к голове. И — вот торжество массовых санитарных знаний! — она точно немедленно приходит в себя, одёргивает подол, но не сердится, и не порывается вставать с несуществующей кушетки, и готова любить ушами.

И любит. Потому что пиздёночка. Она совсем одна. Барышня бегает по травке, читает стихи и бренчит на фортепьянах, а она совсем одна всегда взаперти. Барышня защищает дипломы и диссертации, живёт в Паутине, квасит в Болгарии сухое винишко с жареной рыбкой, поедает в Испании осьминогов в компании прогрессивных журналистов, гуляет по Елисейским полям и различным землям Германии, а она забронирована джинсами, трусами и ещё стальной прокладкой на каждый день. Ей душно. Барышня пишет маслом по стеклу, печёт шарлотки, часами болтает по телефону (нет, по телеграфу!), читает лекции брутальным студенткам — а она томится в кромешной тьме мучительных лунных циклов. Барышню поздравляют с праздниками, вручают цветы, взятки, премии и стипендии, упоминают в продажной прессе. До барышни дотрагиваются мужчины, даже обнимают и целуют, и только она горько плачет в своей темнице, а барышня ведь добрая. Жалеет всяких дурацких щенят и котят, барышня не станет её больше обижать, её забывать, нет, а слёзки мы ей вытрем, да, прямо вот так и вытрем, нет, теперь она плачет от радости. Любить и быть любимой? Да нет, от радости прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно, а больно немучительно, и не было, а будет, и не прожить, а только родиться для жизни, потому что нельзя. Потому что нельзя льзя, потому что сейчас ас, потому что когда да. Оп, и… Кам. Ка. Да, Ка. Ка? Да это какой-то бог типа египетский, что ли, не помню. Болван Велес. Или болван Волос? Сам ты болван волос. Без волос! Тебе вот всё хиханьки, а таракан не ропщет.

Женщины бывают довольно разными, но не очень. Потому что либо красивы, либо не очень; либо умны, либо ещё ничего; либо хорошие люди, и их большинство, либо наоборот. Петров был убеждён, что любое из этих качеств в наше время заслуживает только жалости. Все их мечты несбыточны, все стремления тщетны. И когда он в очередной раз убеждался в этом на конкретном примере, он прямо не мог членораздельно разговаривать, хотя, на минуточку, и так-то заикался.

И однако Петров был всё же самый человечный, в смысле нормальный человек, эгоизму не чуждый. Плевал он, Петров! Ишь!

Решил с ними не разговаривать. Вот сидит, демонстративно молчит, порою мрачно усмехаясь и почёсываясь. Так им это, уважаемые россияне, понимаешь, любопытно. А вот кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся. Напротив как раз сидела подруга — красавица, глаз не отвести. Петров отвёл. Она тогда стала ёрзать на стуле, задавать вопросики, дальше больше — дошло до подкладывания Петрову салата «зимнего», который он терпеть не может, отчего пришлось вступить с нею в вербальный контакт, чтобы хватит накладывать, спасибо, конечно. Ну и не ешьте, а вот горячее, и ещё трогательно подтирать салфетками, а если их не подано, то собственным носовым платком, а коли его засморкала, то ладошками, содержимое опрокинутых Петровым мимо рта рюмок, стаканов и кубков, а опрокидывал он их, чуть подопьёт, — страшное дело!

Вообще, что не касаемо до тела, руки у него были как крюки и неправильно приросли. Он научился завязывать шнурки в восемь лет, да и то развязывать приходится шпилькой, на уроках труда получал тройки в основном за сопение и шибкую испарину. Страшно подумать, что получилось бы, стань он дровосеком, слесарем или белошвейкой. А также поваром. Потому что он ранил себе руки шариковыми ручками, глубоко резал книжными страницами, или вот один раз посреди пустой комнаты к стене была прислонена дранка с гвоздиком, и через какое-то время он намертво к ней прислонился задницей своей безобразной! Он как минимум трижды разбивал себе голову об угол открытой форточки, притом всегда в трезвом естестве, и скальп, как водится, обильно кровоточил. Тут с ним поспорил бы только Сан Саныч.