Феликс Кандель - Смерть геронтолога Страница 9

В пустой квартире над Ициком слышится по вечерам шевеление. Возможно‚ это ему чудится‚ а может‚ старики подобрали ключ к тому месту‚ где некогда помогали отчаявшимся и укрепляли расслабленных. Геронтолог Сасон разгадал причину стариковского беспокойства. Сасон завёл сейф‚ мощный‚ несгораемый‚ динамитом непрошибаемый‚ куда клиенты складывали свои богатства‚ накопленные за жизнь. Письма юности. Записочки от подруг. Фотографии сгинувших друзей. Поздравления к праздникам и благодарности за успешную работу. Всё то – памятное‚ дорогое‚ обласканное вниманием‚ что внуки выкинут потом за ненадобностью. Пришел немощный старик на костыле‚ преодолев с натугой непокорные ступени‚ принес ордена‚ много наработанных орденов из разных стран и эпох‚ которые перебирал‚ радовался‚ дышал на них‚ протирал замшевой тряпочкой. Передохнув‚ сказал: "Их на рынке продают. За копейки..." И прослезился с благодарностью‚ когда дверь сейфа закрылась‚ упрятав надежно его боевое прошлое. "А что будет‚ если сейф переполнится?" – спрашивали недоверчивые. Сасон отвечал: "Когда сейф переполнится‚ мы отвезем его в горы и закопаем. Чтобы через сотни лет обнаружили этот сейф дотошные археологи‚ узнали про нас с вами". И старики почувствовали себя бессмертными. Снится пустой квартире‚ что она ковчег‚ а в нем спасаются потерпевшие крушение. Телефон на полу. Книги раскиданы. Ломаные стулья. Пыльно-мусорно‚ и на кухне – остатки еды.

Подкатывает на машине Авива‚ глушит мотор‚ а сил нет – вылезти и пошагать по лестнице. Были бои на подходе к ее столу. Были бои у стола. День закончился‚ но очередь еще стояла: инженеры с музыкантами‚ учителя с врачами‚ бывший полковник КГБ‚ бывший следователь МВД‚ три преподавателя марксизма-ленинизма. Седой‚ благообразный старец в блузе с бабочкой‚ с проработанным актерским лицом‚ возглашал в открытую дверь‚ задыхаясь от гнева и бессилия: "Знайте! Вы все! Меня смешат ваши гордые заявления: "Я – седьмое поколение на этой земле‚ а я – десятое!" Чем вы гордитесь? Вы же ничего не выбирали. Ваши родители не выбирали. Вы родились здесь по случаю‚ и это не заслуга. Заслуга – выбрать эту землю сознательно. А я ее выбрал..." – "Моя мама тоже выбрала‚ – ответила Авива. – В свой срок". Но ее не поняли без переводчика. Авива слышит возле дома резкие‚ пронзительные крики. Любимый ее попугай мечется в вышине от дерева к дереву‚ а голуби яростно гоняют его‚ перепуганное цветное создание. Завидев Авиву‚ Сумсум кидается к ней на грудь: хвост ободран‚ глаз выпучен‚ рот разодран в безумном крике. Авива ходит по комнате от стены к стене‚ кот Хумус сидит в кресле‚ будто не его проказы‚ а у Сумсума от страха прорезался голос‚ Сумсум жалобно кричит с жердочки: "Закрой клетку... Закрой клетку‚ дур-рак!.." Ветерок с гор надувает занавеску у окна‚ словно за ней кто-то стоит‚ большой‚ желанный‚ с буграми мужской силы. Авива говорит занавеске: "Моти мне больше не родственный. Хватит! Звонить не стану. Писать. Унижаться..." Занавеска нехотя опадает‚ и кто этот Моти‚ где этот Моти – неизвестно. Подступает ночь. Во сне к Авиве приходит отец‚ неслышно и неспешно. Берет дочку за руку‚ и они отправляются в путь. Всю ночь вместе. Всю ночь в пути. Куда-то идут‚ едут‚ торопятся. Их ждут. Их кто-то ждет. А они торопятся‚ идут‚ едут. Мама стоит возле дома: это они спешат к маме. Они шагают втроем‚ взявшись за руки‚ как ходили когда-то – Авива посредине‚ и заполнено одиночество; отец говорит‚ смущенно улыбаясь: "Это дерево посадил я". А дерево – под облака. "И это посадил я. И то". Они подходят к могиле отца. Саженец в руках у Авивы. Тут‚ на этой земле‚ быстро растут деревья.

Этажом выше затаился Нюма Трахтенберг‚ который тоскует по вечерам. Горы за окном‚ розоватые к закату. Монастырь на склоне с тяжелыми крепостными стенами. Небо обсыпано непривычными созвездиями. Большая Медведица завалилась к горизонту. Араб едет на осле по невидной тропке. Гонят неспеша овец – малое стадо. Орут ишаки в деревне. Архитектура домов непривычна до изумления‚ будто декорация на киностудии. Всё непривычно: в цвете-облике-запахе. И из этой декорации‚ под этими созвездиями‚ под аккомпанемент ишаков нездешние волны разносят по окрестностям: "Валенки‚ валенки‚ да не подшиты стареньки..." Или – плач ребенка‚ горький плач из окна: а дети везде плачут одинаково‚ на понятном каждому языке‚ – и голос ласковый‚ голос материнский: "Баю-баюшки-баю..." Не кажется ли это Нюме? Нюме кажется порой‚ что прежде жил не он. Не он на фото‚ не он в памяти‚ не он в мыслях и пространстве. Где те вопросы‚ что когда-то волновали? На них не стоит нынче искать ответа. Где те проблемы‚ что с трудом разрешались? Ему бы теперь те проблемы. Вот он пожил здесь‚ вот помолчал в одиночестве‚ и пришло к Нюме понимание: ты бежишь от несправедливости‚ пересекая границы с государствами‚ а несправедливость поджидает на другой земле‚ в ином обличье. И если ты это понимаешь‚ если принимаешь‚ значит пришла к тебе мудрость. Временами Нюма натягивает на ноги резиновые сапоги‚ берет в руки лукошко для грибов‚ ходит по квартире вдоль и поперек‚ но от этого она не становится его собственностью. Раз в год приходит хозяин‚ жалуется на тяжелые времена‚ повышает плату за помещение. Нюма с ним не спорит. Нюма ни с кем не спорит‚ потому что всех понимает и всякому готов улыбнуться. Кто же улыбнется ему‚ Нюме Трахтенбергу?

Нюме грустно‚ и Нюме одиноко. Нюма Трахтенберг не спит заполночь – голова на подушке‚ наушники на голове. Ночная программа: позвони и выговорись. Он бы и позвонил‚ он бы выговорился от души‚ но как это сделать – с невозможным акцентом и постыдными его ошибками? "Не спрашивайте меня... – нашептывают под музыку в тиши ночи. – Не спрашивайте‚ почему я не пою для вас... Всё‚ что было мне дорого‚ осталось в прежнем моем доме. Скрипки остались в прошлом. Слова любви в прошлом. Даже те песни‚ которые поют люди‚ когда пьют вино и хмелеют‚ – они в прошлом..." У Нюмы нет слуха‚ нет у него и голоса‚ но петь хочется‚ очень хочется – до щекотания в горле‚ и он подпевает с опаской‚ почти беззвучно. Для Нюмы было открытием‚ что жители этой земли поют много‚ громко и с удовольствием. В прежней жизни он сталкивался с такими единоверцами‚ которые пели не часто‚ во всяком случае‚ не слишком громко. Причины этого ему не вполне ясны‚ и дотошный ученый мог бы заняться подобной темой: в каких условиях люди поют‚ когда‚ где и сколько. Про птиц‚ к примеру‚ всё известно: кто поет на воле‚ а кто молчит в клетке‚ – с людьми тоже можно разобраться.

Нюма слушает с провалами‚ задрёмывая и вновь пробуждаясь‚ а ему говорят негромко‚ в самое ухо: "Мой дед знал‚ как утолять жажду в пустыне‚ когда нет воды‚ как определять по полету орла‚ сколько людей на тропе‚ в какую сторону они идут‚ на каком от тебя расстоянии. Мой отец многого уже не умел‚ но он хотя бы знал‚ чего он не знает‚ и печалился оттого со смыслом. А я даже не знаю‚ чего я не знаю; печаль моя пуста и нелепа. Мне не разглядеть складку на стебле травинки‚ не услышать голос цветка и шепот дерева‚ не угадать‚ что думает камень о человеке‚ который прошел мимо него‚ и что он делал‚ этот человек‚ прошедший мимо‚ и почему‚ и как". – "Поясни"‚ – просит ведущий. Он поясняет: "Если посторонний пройдет по песку и поднимет камень‚ плюнет на него и положит на место‚ житель пустыни распознает это через двести лет. Он увидит на камне след того плевка‚ пойдет за человеком‚ найдет его могилу‚ ударит по гробнице и скажет: "Зачем ты плюнул на камень‚ скотина?.."

Нюма задремывает на мгновение‚ видит мимолетный сон‚ а в наушниках новый теперь голос. Глуховатый. Тревожащий. Неясноразличимый. Как прорывающийся с натугой через незнакомый язык: "Там‚ в Африке‚ все вокруг были черными‚ и я полагал‚ что Мессия‚ которого мы ожидаем‚ будет чернокожим. Каким же ему еще быть? Но здесь я увидел белых людей; целая страна белых людей‚ и я решил‚ что Мессия будет‚ наверное‚ белокожим. Прошло время. Я освоился. И думаю теперь так: какая‚ в конце концов‚ разница? Белый или черный: пусть он поскорее придет. Пусть придет избавитель..." Нюма радуется каждому его слову‚ повторяет с расстановкой‚ словно вывешивает для обозрения‚ знатоком отходит на пару шагов‚ смакуя детали‚ их речевую окраску‚ а в наушниках женский теперь голос. С поставленной речью. Без акцента‚ который сам по себе акцент: "Вот моя гитара. Вот чехол для нее. А на чехле оборваны пуговицы. Может‚ нет у меня времени‚ чтобы пришить‚ а может‚ оборваны они специально‚ чтобы побыстрее достать гитару‚ когда очень хочется петь‚ и не возиться же с этими тугими‚ неподатливыми пуговицами..." Перебор гитарный‚ на пробу строка: "Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой..." – "Иногда хочется петь‚ чтобы показать: видали‚ вот она я какая! А иногда – как поплакать. Женщине нужно порой посидеть и поплакать. Я сижу одна и пою‚ пою. Кончила петь‚ как выплакалась... "Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой! Пока земля еще вертится‚ и это ей странно самой..."