Серж Жонкур - Где ж это видано?! Страница 9

Ну а бабуля видела во всем происходящем яркое подтверждение своих мрачных пророчеств, доказательство верности ее тревожных предчувствий, потому что, наслушавшись историй о звездах, искусственных спутниках и прочих агрегатах, летающих над нашими головами, она уже давно пророчила, что какой-нибудь из них обязательно свалится нам на голову.

Также слегка в стороне оставался и Тотор, который был слишком занят, все записывая и собирая вырезки из газет даже с самыми коротенькими нашими интервью. Каждый вечер, собрав все в кучу — фотографии, статьи и прочие бумажки, посвященные нашей семье, он садился в конце стола и вместо того, чтобы взять тюбик клея и вклеить все это в тетрадку, вместо того, чтобы сделать для нас красивый альбом с картинками, начинал писать. Можно подумать, при виде всего этого к нему приходило вдохновение, как к художнику, рассматривающему свою модель, или поэту, созерцающему свою душу. А что уж он там корябал, никого не интересовало. Как бы там ни было, это его занимало и даже отвлекало от телевизора. Сделав свое дело, все источники вдохновения Тотор бросал в огонь — картинки, статьи, фотографии, как будто получил приказ поскорее от них избавиться или же сохранять их значило навлечь на себя проклятие. А мы никогда не смели спорить с братишкой, ему все сходило с рук.

Так что от всех этих событий на память у нас не осталось ничего, ни одной фотографии, ни одной статьи — вообще ничего. И, поскольку видеомагнитофона у нас тогда еще не было, а Тотор никому не разрешал совать нос в его тетрадки, мы теперь не можем предъявить ни одного свидетельства нашего часа славы.

Возомнив себя семейным летописцем, он рассчитывал изучить фотографию машины тех немцев и написать новую главу, тем более что тема авиации была уже порядком избита, но едва газету прочитали, как она сразу куда-то пропала.

Дело в том, что бедный «опель» уже валялся на раковине, весь смятый и придавленный шеренгой страдальчески осклабившихся селедок.

Правда, это не помешало братцу после ужина старательно расправить тевтонцев, достать письменные приборы и тетрадку и провести весь вечер, изливая в нее свои мысли. Закончив писать, Тотор швырнул «опель» в камин, даже не поинтересовавшись, хочет ли кто-нибудь поместить его в рамочку.

Неудивительно, что разыгрывающийся здесь спектакль не производил на мать ни малейшего впечатления, не пробуждал в ней никаких великих помыслов. То что у нее не было никаких амбиций, лишний раз свидетельствовало о сухости нашего генеалогического древа, где среди прочих ветвей нашей изначально отводились второстепенные роли, — все это было понятно, ведь бедняге было чем заняться по дому. Муж, которого даже на бирже труда больше не хотели видеть, милейший человек, которому регулярно отказывают в каком бы то ни было пособии, в качестве бесплатного приложения свекровь, не получающая даже пенсии за умершего супруга, да три сорванца, которые никогда не ходят в школу, потому что нет времени и портфели тяжеловаты, — а тут еще эти следы на полу и столько ненасытных ртов, не говоря уже о вечно голодной скотине на заднем дворе, — словом, то еще богатство. А постоянная беготня по магазинам, она ведь изматывает, даже если у вас есть деньги, а без гроша в кармане задачка получается посложнее. Иногда, просто чтобы сэкономить, мы ничего не ели. И хотя у отца была собственная стратегия в этой области и вместо того, чтобы деньги зарабатывать, он предпочитал их не тратить — правда, все это в конечном счете ведет к одному и тому же, — все равно, даже если сидеть в четырех стенах и не выходить из дома, есть вещи, за которые приходится платить.

Хорошо еще, что на свете существовали всякие викторины и розыгрыши призов, — если бы их не было, мы бы так все время и наблюдали, как мама выходит из супермаркета в сопровождении двух охранников. И потом, нам уже осточертело есть рыбное филе в брикетах. Замороженное филе хека она приносила домой каждый день, объясняя это тем, что его куски лучше помещаются в карманы, чем говядина, и от рыбы не бывает кровяных пятен. Поэтому учитывая, что на черный день у нас ничего отложено не было, а также не было средств играть в лото, под конец месяца мы переключались на конкурсы. Среди камамберов и йогуртов, газировки и консервированных овощей мы выбирали только те продукты, которые могли принести крупный выигрыш. Нашим спасением были упаковки с отрывными пунктирными линиями, продукты с викторинами, и благодаря тщательным поискам в словарях, благодаря накопленным правильным ответам и талонам на скидку в конечном счете всегда оказывалось, что кассирши в магазине нам еще и должны. Чем больше мы набирали товара, тем больше убытков терпел «Мускетер»[2]. Настоящая рента. Конкурсы не только показывали, что Тотор не зря когда-то научился писать, но и позволяли сводить концы с концами.

Естественно, от государства нам тоже полагались кое-какие крохи, набор усмиряющих средств, удерживающих в обществе, суммы, конечно, чепуховые, зато выдавались в мэрии за просто так. В общем, помощь такая, что не зажируешь, ее и хватало-то лишь на печенье к аперитиву да на бензин, чтобы съездить его купить.

Так что нашей отважной матушке, располагая такими дополнительными средствами, — хотя и не скажешь, что это было пределом ее мечтаний, — все же жаловаться было не на что. К тому же именно она говорила, что у нас есть все что нужно, избегая любых притязаний с нашей стороны, заранее исключая какие бы то ни было поползновения и амбиции.

Нет сомнений, что если бы мы слушали только ее, если бы придерживались ее взглядов на жизнь, то были бы до такой степени довольны нашим жалким существованием, что считали бы его недалеким от идеала. Детишки, рождающиеся по весне, подгузники из «Ашана», баночки с детским питанием, чтобы выращивать людей, — так бы мы и продолжали до бесконечности эту убогую схему, вплоть до нас терпевшую неудачи, замкнутый круг без намека на движение вперед, без всякого прогресса. Если бы все зависело только от матери, ни одно из чудес не случилось бы с нами, никогда бы мы не повисли на шее у президента Республики и народный избранник никогда не стал бы благодарить нас, превозносить нас, называя нашу семью дерзким примером уничтожения социального неравенства. Эй, мамуля, какого черта, побольше величия, если уж входить в третье тысячелетие, так с высоко поднятой головой.

Эпоха Просвещения сменилась веком электричества, а вскоре настало время экономии свечных огарков. В доме частенько вставал вопрос о еде, никогда не находивший вразумительного ответа и всегда приводивший к одному и тому же. С того случая с дядюшкой никто не осмеливался вновь заговорить о поросенке, как будто на этом лежало некое проклятие и даже думать об этом было опасно. Для скотинки хоть что-то да выиграл — своего рода отсрочка смертного приговора. Короче говоря, чтобы не слишком долго ходить в проигравших и несмотря на боль утраты близкого человека, мы должны были взять реванш.

Однако «червячок», которого мы собирались заморить, был, мягко говоря, к этому не готов, словно тот эпизод стал для него откровением: он наконец понял, ради чего его всю жизнь холили-лелеяли. И дабы лишить наши задние мысли реальной жизненной перспективы, мерзкое животное твердо решило больше ничего не жрать, так что при взгляде на него возникало лишь чувство жалости и никакое другое. Тяжело было видеть, как наш поросенок чахнет на глазах, превращается из упитанного в худосочного, и несмотря на то, что обычно голод символизируют тощие коровы, истощенный поросенок сам по себе не менее красноречив. Напрасно мы пытались давать ему допинг в виде разных сортов муки, чтобы добавить ему жизненных сил, все равно видны были только кожа да кости, что предвещало непрожевываемые отбивные и плохо режущийся рубец. Вот уже месяц как животное воротило нос даже от объедков с нашего стола, не притрагиваясь к ним, и если раньше они были для него настоящим лакомством, то сейчас он гнушался это есть, оскорбительно неблагодарная тварь. К тому же скотина больше не вылезала из своего убежища, даже носа наружу не казала, а когда мы открывали настежь дверь ее загона, окапывалась в дальнем углу, затаившись, как фазан при виде охотника. Выманить ее оттуда не удавалось даже ласковыми уговорами, игра на чувствах тоже не проходила.

Пристрелить зверя прямо в его логове было решительно невозможно, потому что потолок слишком низкий, чтобы выпрямиться во весь рост, а пол — слишком скользкий, чтобы удержать равновесие. А раз уж отцу не удалось попасть в поросенка, когда мы держали его впятером, то точно прицелиться в толстокожее животное, залегшее в двух кубометрах навоза, ему также наверняка не удастся. Оставалось срезать тонкие ломтики с еще живого окорока, но, хотя идея какое-то время имела хождение среди нас, никто в действительности ее не поддерживал.