Алипио Ривера - На носу у каймана. Воспоминания сельского врача Страница 9

Свежий ветер доносил в комнату запах моря.

Шелестящие на ветру листья кокосовых пальм, освещенные уличным фонарем, отбрасывали на стену танцующие тени. Непрерывно и однообразно шумели волны, разбиваясь о мол и скалы возле набережной.

— О чем ты задумался? — спрашивает меня Сесилия.

— Сама понимаешь, какая ответственность падает теперь на нас, — отвечаю я.

— И тебе кажется, что вы не сумеете справиться со всем лучше, чем этот бездельник директор? — Тон у Сесилии такой, точно хочет убедить меня в чем-то или затеять спор.

— Да ты представь, как все будет тяжело и трудно… Ведь для Баркеса и остальных врачей мы станем врагами, а фармацевт, техники и сестры, привыкшие работать спустя рукава, объявят нам «холодную войну» и будут чинить всяческие препятствия… Но не это меня беспокоит…

— А что же тогда? — живо откликнулась Сесилия.

— У меня впечатление, что труднее всего нам придется с нашими же товарищами. Еще на собрании я заметил, что, хотя они со всеми соглашались, особого интереса не проявили, словно им все равно, что будет с больницей… По-моему, только Педро, ортопед, станет бороться, а педиатр и гинеколог предпочитают ни во что не вмешиваться, не создавать себе проблем. Труднее всего будет с Перой, анестезиологом, который, как я понял, имел связи с людьми Грау[8] и Прио[9], а его жена, лаборантка, все делает по указке мужа, к тому же Рамос сегодня заявил мне, что ассистировал Баркесу, что многому у него научился, что Баркес вообще прекрасный хирург и еще что-то в этом роде, да и говорил каким-то странным тоном. Словно готовился защищать директора. Эти трое настроены весьма реакционно и поехали с нами только под давлением обстоятельств, подчиняясь решению курса.

— Да, — согласилась Сесилия, — мне кажется, люди они не очень хорошие…

— Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, с ними и будут связаны самые большие трудности…

За окном неустанно и гулко волны ударялись о мол.

Придя сегодня в больницу, я почувствовал, что обстановка там напряженная. Лица нахмурены. Наверное, Пера и Рамос уже обо всем рассказали — скорее всего, так оно и есть, но, может, мне только кажется, и все же я ощущаю какие-то странные перемены.

Примерно в девять тридцать пять приехали представители отделения ИНРА. И вместе с ними Родилес, который принял наше дело близко к сердцу. Мы поднялись на верхний этаж и сказали директору, что надо собрать совещание. Он злобно посмотрел на нас. Мы прошли в комнату, смежную с операционной. Слово взяли районные руководители, они сказали, что руководство ИНРА решило сместить нашего директора с должности, и один из них прочел соответствующий документ.

От ярости лицо Баркеса сначала стало красным, а потом мертвенно-бледным.

— Я не согласен с этим! — почти крикнул он, когда чтение закончилось.

— Вам придется согласиться, — сказал Родилес. — По тому, как вы развалили больницу, с вами еще мягко обошлись.

— Сместить меня может только министр! Это незаконно!

— Не надо кричать, доктор, — сказал я ему, — не поможет. Вы ничего не сделали для больницы, почему же вы так хотите руководить ею?

Он с ненавистью посмотрел на меня.

— Больше вам нечего сказать мне?

— Нечего, — ответил один из руководителей ИНРА.

— Тогда я ухожу.

— Только после того, как передадите дела доктору Родригесу, — сказал Родилес.

Следует добавить, что ничего он мне не передал, и вовсе не из-за упрямства, просто дела в больнице велись таким образом, что передавать было нечего. Документацией и наличностью ведал служащий по имени Сесар, так как в больнице не было администратора.

— Это незаконно. Я буду жаловаться министру, и вам придется отвечать, — угрожал он, уходя из кабинета.

Через несколько минут собрался новый совет больницы. Составили акт, по которому я назначался директором, а секретарем — наш ортопед.

Потом было созвано общее собрание персонала, на котором мы сообщили о смене руководства. Когда присутствующих попросили высказать свое мнение, никто не захотел взять слова.

После собрания остались только члены совета. Я сообщил о проблемах, стоящих перед нами: одни не терпели отлагательства, другие могли подождать. Мы решили в тот же день составить документ, содержащий меры, необходимые, чтобы поднять неимоверно низкий уровень работы в больнице.

Во время обеда мы очень удивились, услышав по местному радио об увольнении нашего директора и о том, что «наконец-то Революция пришла в больницу Баракоа», — словом, наши действия получили поддержку.

Выйдя из столовой, я отправился на поиски ортопеда и наконец обнаружил его в кабинете дежурного врача, где он вместе с хирургом накладывал гипс.

— Послушайте, доктор, — обратился я к нему официально, словно не был в нем уверен, — когда освободитесь, зайдите ко мне по срочному делу…

Оба врача с интересом посмотрели на меня, и ортопед, кончая делать гипсовую повязку, ответил:

— Конечно, если это по моей специальности…

— Вот именно, по специальности, — шутливо подхватил я.

Рамос стал объяснять больному, как ему следует себя вести, а Педро сказал:

— Я свободен. Так в чем дело?

— Сначала пойдем к твоей машине, сейчас мне от тебя нужно только одно — транспорт.

Мы вышли из больницы, слева от входа стоял голубой «понтиак» ортопеда. Педро сгорал от любопытства, ведь до сих пор я ему ничего не сказал.

— Поехали в город. — Я захлопнул дверцу машины.

Через несколько минут мы были в Баракоа.

— Сразу за скобяной лавкой поверни за угол, налево.

Когда он свернул, я попросил остановить возле насосной мастерской.

Толстый пятидесятилетний мужчина за прилавком разговаривал со своим помощником. Увидев нас, он вышел на улицу.

— Это вы, доктор! А я думал, сегодня не появитесь. Ну что, поехали?

— Да, садитесь, пожалуйста. — Я открывал заднюю дверцу.

Педро, лукаво улыбаясь, посмотрел на меня.

— Ну, приятель, ты не откладываешь дела в долгий ящик!

— Еще бы! Ты-то вон чистенький, а полежал бы недельку без мытья! — ответил я ему смеясь.

В больнице мастер осмотрел мотор.

— Трансформатор никуда не годится, доктор, — сказал он. — Мотор не сгорел, но, видно, перегревался — обмотка немного обгорела. Думаю, что и двигатель тоже надо подправить, чтобы уж дело было сделано как следует.

— Сколько это будет стоить?

— Значит, так — собрать и разобрать двигатель и сделать две перемотки… в общем, шестьдесят пять песо.

— А когда будет готово? — спросил я.

— Раз это для больницы, заезжайте за мной завтра в это же время. Привезем его и запустим.

— Так за работу!

Мы отвезли мастера и мотор в мастерскую, и, когда возвращались, Педро сказал:

— Представляешь, что будет завтра, когда мотор заработает! Вот радость-то! — Он был очень возбужден, но вдруг, посерьезнев, взглянул на меня: — Ну что, с водой на сегодня покончено? Тогда поедешь со мной, теперь мне кое-что от тебя нужно.

Я весело кивнул, и он поехал по главной улице мимо парка, тут я понял, что он везет меня в ИНРА.

— Послушай, — обращаюсь я к нему, — в ИНРА нам есть о чем поговорить, без их помощи мы не обойдемся, но сначала надо составить план.

— То, за чем мы едем, не нуждается ни в каком планировании. Догадываешься, о чем я говорю?

— Кто тебя знает…

— Не прикидывайся! Скамейки для приемного покоя!

— Да ведь надо измерить помещение, определить количество скамеек, их длину… Нельзя же так, с бухты-барахты!

— А как по-твоему, чем я занимался сегодня после приема? Видно, странное я производил впечатление — служащие приемного покоя и аптеки глаз с меня не сводили, пока я занимался измерениями! Ну и лица у них были!

Мы зашли к Клинтону и объяснили ему, в чем дело. Он заверил нас, что это можно быстро уладить, позвал столяра, которому мы записали на листке нужное нам количество скамеек и размеры. Всего нам требовалось десять скамеек.

— Когда будет готово? — спросили мы его.

— Если погода не испортится, дня через три-четыре.

— Вы сможете доставить их в больницу?

— Поговорите об этом с товарищами из отдела перевозок, доктор. Думаю, для больницы они найдут способ доставить скамейки, как только они будут готовы.

— Я сам займусь этим, — сказал Клинтон.

Клинтон Адлум, высокий сухощавый негр с тонкими чертами лица, лет двадцати четырех — двадцати семи, был заместителем Чаина. У него открытый приветливый характер, и при решении даже самых сложных вопросов он сохраняет спокойствие. Он из тех, кто и после атомного взрыва не утратит присутствия духа.

Эта его невозмутимость сбивает с толку, многие считают Клинтона размазней, человеком равнодушным. На самом деле он очень восприимчив, способен на сильные эмоции, иной раз бывает даже резок, в общем, это замечательный товарищ.