Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца Страница 9

Я бы взял и написал ему все сам, лишь бы избавиться от желания писать самому.

Я просмотрел этот бледный, ничтожный фрагмент, где герой сидит в шкафу в квартире этих пацанов и через щелку наблюдает за происходящим. Усмехнулся идиотским деталям: «Ее сиськи пышно выпирали наверх из бюстгальтера». Представил, как феерически это бы выглядело в моем исполнении. Упаси Боже!

Текст венчала фраза:

Хочешь прочесть полную версию, кликни здесь.

Если бы я был романтиком, склонным вести дневник, то делал бы записи в таком роде: «3 марта. Сегодня ночью ясно видели яркие огни какого–то судна, прошедшего на северо–восток приблизительно в 1,5 милях от нас. Провизия и вода кончились. Течь в лодке устранить не удается. Осени нас благодать, высокая, как брамсель!»

Или: «Кругом, сколько хватает взора — пески. Если направление выбрано верно, то до Аль — Ферани 5 дней пути. Да будет с нами милость Аллаха».

Ф. стриг ногти на ногах и слушал 9 симфонию Мендельсона для струнного оркестра. Одновременно по видео шел без звука фильм Эндрю Блейка «Pin — Ups» с Данилей Грей, Катей Кин, Региной Холл и прочими недосягаемыми красавицами.

«Все–таки когда дирижирует женщина, это чувствуется, правда?»

«Что ты имеешь в виду?» — спросил я, глядя на беззвучные ласки двух сногсшибательных лесбиянок на экране.

«Я имею в виду Лиану Исакадзе, — кивнул он на проигрыватель, — дирижера камерного оркестра Грузии».

Было понятно, что если я в пяти днях пути от ближайшей лужи, то Ф. давно под сенью струй своего Бахчисарая. Но этот оазис рассчитан на одного. Он астроном, не различающий ничего ближе Луны. А я прохожий с комьями глины на солдатских ботинках, постучавшийся спросить дорогу на базар.

За все это иногда хотелось по–простому, по–дружески, перерезать ему горло.

Потом он включил сборник церковных хоров: Бортнянский, Архангельский, Чесноков. «Вот еще одна женщина–дирижер Элита Соколовская. Обрати внимание на акустику, запись сделана в кафедральном соборе Смоленска».

«Да, — сказал я и спросил, глядя на кошачьи движения красавиц, — тебе не кажется кощунственным такое… совмещение?»

«Кощунственным? Ну, уж никак не больше чем весь наш мир, в котором сосуществуют голуби и змеи, Третьяковская галерея и Чеченская война. Бог, наблюдая землю, видит ту же картину, что и ты сейчас. Только экран у него побольше. И как ты относишься к словам: «и возляжет волк рядом с агнцем?» Разве здесь не о том же речь?»

«Я понимаю так, что волк больше не будет алкать крови».

«Ну, тогда это уже не волк. Понимать Библию следует прямо, т. е. буквально! Это тебе всякий богослов скажет».

Что вы цените в человеке выше всего?

Выше всего в человеке я ценю целомудрие. Без него нет сладости падения.

Жду ее, все как положено, цветы, вино, фрукты, свечи (контрацептивные).

Это был обычный день, т. е. то, что у меня больше всего напоминает психоз. Но под вечер, начиная приходить в себя, словно отголосок, перелив, мгновение; записал в подъезде, пристроив блокнот на перилах:

Кого–то я напомнил сам себе

Сейчас, случайно, на пороге, в расстегнутом пальто…

Ах, да! Я самого себя себе напомнил,

Взволнованного сладко, и моложе

На две недели, чем сейчас,

И в городе другом. Провинциальный…

Она стояла и с улыбкой

Смотрела в сторону,

Но я‑то знал…

Достаточно, пожалуй…

Бард. Или как их называли раньше, поэт–песенник, впрочем, в те годы это было несколько иное. Ну, ладно… В общем, эдакой рок–менестрель, растрепанный и оборванный по моде, принятой в кругу таких же несчастных, как он. И рядом с ним — скуластая, недокормленная, с вплетенными в немытые волосы бусиками, жарко–черноглазая, трогательная в своей замухрыжности и преданности девочка. Такой бесполезно объяснять, что рок–н–ролл мертв, и что этот гитарист с немытыми руками доведет ее на сквозняках подземных переходов до воспаления придатков и туберкулеза. Клетчатая юбка, черные колготки и кроссовки.

Кусая заусеницу на большом пальце с лиловым (дверью прищемил?) ногтем, он читает с листочков либретто рок–оперы собственного производства. Нечто вроде новой русской версии «Иисус Христос — суперзвезда». Порой напевая и подбрякивая себе на гитаре с пластиковыми струнами.

Мне интересно узнать, что он сделает, если я сейчас, не говоря ни слова, разобью эту гитару об его голову. Он — ничего, а вот девчонка выцарапает мне глаза.

Но тут он выстреливает строкой на мотив известной когда–то песенки «У дороги чибис»:

Ты не бойся, Jesus, ты не бойся, Jesus, мы твоих, твоих не тронем джизесят!

Я падаю (буквально!) с табуретки…

Утром я сидел дома один и, наслаждаясь тишиной, читал «Демона». Точнее, держал в руках раскрытую книгу, текст я знал наизусть, и приятно было сверять внутреннее звучание с «партитурой», отпечатанной Книгоиздательским Товариществом «Просвещение» в 1909 году.

Эти романтические пейзажи, которыми никак не может насытиться автор, наслаиваются один на другой для того, чтобы обрываться последовательно восходящими нотами презрительного отречения от I до V главы. Беспамятство, скука, безразличие и презрение с ненавистью, оттененные баснословным богатством и красотой картины. Чудесное вступление. Зло пока еще скучающее, пассивное, не находящее повода к реализации. Это, в сущности, не демон, а некий экзистенциалист сартровского толка летает по орбите.

И что же требуется для того, чтобы он начал действовать, какие провода замкнуть? Любовь, конечно же…

Как прав Бодлер: «Попробуем любить, не потревожив зла». У Лермонтова именно любовь потревожила зло, «включила» его. Вдохновила на зло. Ах, как все сходится! Вдохновению не нужны — ни правда, ни правота.

И дальше, как виртуозно, пальцем не шевельнув, он устраняет со своего пути соперника — жениха Тамары. Внушая всего лишь нетерпение, такое естественное. Особенно, учитывая южный темперамент молодого князя. Не помолился второпях у часовни, и вот тебе пуля. Но прежде мы еще полюбуемся ружьем с насечкой вырезной, уздой с кистями, оправой сабли и кинжала, конем «бесценной масти золотой», тем, как сверкнул в княжеской руке турецкий ствол. И после недолгого боя «на трупы всадников порой // Верблюды с ужасом глядели». Чудесно.

Я дошел до сцены объяснения. Блестящая по технике любовная горячка. Демон явно спятил. Ну, то, что барышня томится и проливает слезы — это понятно. Но влюбленный демон, да еще прожигающий слезой камень — это просто дисквалификация обоих: и автора, и демона. Демон не может лить слезы от любви — это «непрофессионально». Автор не может писать такое. Представьте на секунду, что это не написано, а нарисовано — жуткая пошлость, сюжет для коврика в мещанской спальне. Но сделано. Сделано так, что автор перепрыгивает через эту пошлость. Парит не хуже демона.

А потом клятва демона по 22 пунктам — Лермонтов явно неравнодушен к перебору! И какая перспектива перед девчонкой — только подумайте! Сатана валяется у нее в ногах и обещает исправиться. Да перед нашей дурехой шанс изменить всю историю с эсхатологией. Кто бы не дерзнул попробовать? Она — нет. Ей и в голову не приходит такой поворот. Она — милая девочка — видит перед собой лишь охмурялу в опереточной черкеске с газырями. «Кто б ни был ты, мой друг случайный…» Она требует клятв и получает 22 штуки. Правда, после клятв, в порыве страсти, наш друг–демон входит в такой раж, что проговаривается, очевидно, уже не ведая, что болтает. После всех заверений в полном отречении от зла, выпаливает: «Твоей любви я жду как дара // И вечность дам тебе за миг // В любви, как в злобе, верь, Тамара, // Я неизменен и велик». И ничего… Сошло… Она уже не замечает, она уже не слушает. Она уже ждет… Ну и он, понятное дело, приступает…

Я тут живу как Овидий среди диких племен…

Погруженный в белесый раствор этого выходного, я лежу, отвернувшись к стене, готовый к тому, что в любую минуту кто–нибудь ворвется ко мне с неотложным пустяком, просто уронит табуретку в коридоре; и, слушая плебейскую истерику хип–хопа в соседней квартире, медленно превращаюсь в Иосифа Виссарионовича и Лаврентия Павловича одновременно; заклинаю их тени — грузить, грузить и эшелонами слать этих рэпперов на Колыму. А заодно и всех, кто перенял криминальные ужимки этих обезьян.

Вот она — чертова реальность.

Во всем XX веке только двое — Генри Миллер и Ярослав Гашек принимали её. Окружающее устраивало только маргинального ебаря Генри и идиота Швейка.

Чтобы заглушить дегенератов, долдонящих единственную фразу, я включаю лондонский симфонический оркестр, третью симфонию Бетховена и, ей–богу, понимаю изувера Алекса из «Заводного апельсина» Берджеса.