Антон Клюшев - Гитлер капут Страница 9

Что говорить в таком случае о Гитлере, у которого погибли трое? В тот день он и его папаша Жорик стали для меня просто находкой… Сочувствие к их мародерским “подвигам” угасло, ведь сохранись оно, как бы я радовался их беде?

Поглощенный своими мыслями, я не сразу обратил внимание на казачий патруль. Во дворе они появились вместе с тележкой мародеров. Поверх награбленного по-прежнему лежал наш сверток. Я сразу позабыл о Гитлере – нашлись отцовы вещи, их следовало продать и накупить продуктов! У дома можно и не опасаться казаков – любой сосед мог подтвердить, кто мы такие.

Довольный, я ринулся к матери. Пытаясь меня остановить, она делала страшные глаза, но я думал только о вещах.

“А вот и пацан, – встретили мое появление казаки. – Оформляй акт, командир”.

Их старший поставил на бумаге размашистую подпись. Не понимая, что происходит, я подошел к матери и зарылся лицом в ее платье. Прижимая меня к себе, она исступленно твердила: “Вы не имеете права…” – в точности, как та расстрелянная, только без акцента.

“Ты же на кладбище собралась!” – хмыкнул один из них, и остальные ответили хохотом.

До меня начало доходить – готовится самое страшное.

Никто из соседей не проявлял к нам и тени сочувствия. Они вели себя, в точности как те люди, которые собрались на казнь снайперши. Одни молча, но осуждающе смотрели на нас во все глаза, другие не скрывали злорадной ухмылки, третьи и вовсе поддакивали казакам что-то вроде: “Антелигенция хренова…” О непростых отношениях с “дворней” мать говорила и раньше, но я не предполагал, что их чувства близки к ненависти. Даже мальчишки и те кривлялись, словно попали на цирковое представление…

“У нас квартира разрушена…” – взывала мать к командиру, указывая на руины.

“У всех разрушена!” – перебил ее сосед по лестничной клетке, который уже крепко напился вместе с отцом Гитлера.

“У меня муж погиб! – пыталась достучаться до них мать. – Герой войны, заслуженный человек!”

“Он-то заслуженный, – вторил другой выпивоха. – А ты кто такая?”

“Через губу не переплюнет! – поддакивал третий. – Моему Ваське прохода не давала – весь в двойках. А почему? Потому что крещеный!”

Васька согласно кивнул: “Ага, заставила меня десять раз повторить перед классом: “Бога нет!”

“Как же нет? – возник, как из воздуха, поп. – Все радости наши и беды – от него!” Толпа одобрительно загалдела, и многие как по команде начали креститься. Оглядывая “дворню”, поп сиял, точно начищенный пятак.

Самый вредный из казаков тут же вспомнил, как мать сетовала насчет похорон без отпевания, и ехидно добавил: “А сама-то – неверующая!” После этого возмущение в толпе достигло апогея. Перебивая друг друга, мужчины выкрикивали проклятия в адрес “румын”. Можно подумать, мы имели к ним какое-то отношение; женщины голосили по поводу утраты жилья, как будто мы с матерью виноваты в пуске ракет; а мальчишки – и даже кое-кто из девчонок! – вовсю потешались над моими успехами в музыке, словно речь шла о чем-то постыдном.

Больше всех возмущался Жорик, а его сынок так и вовсе припомнил, как в прошлом году я разучивал “Молдавский танец”. И угораздило же меня похвастать во дворе очередными успехами!

Мать к тому времени впала в оцепенение – казалось, до происходящего ей нет дела. Да и что мы могли предпринять, если против нас были все? Сплоченные ненавистью, они позабыли о собственном горе – о погибших и раненых, о разрушенном доме. “Дворня” жаждала крови, и никакая другая кровь, кроме нашей, ее не устраивала. Глотая слезы, я, как мог, защищался, но мои слова тонули в пакостном хохоте и улюлюканье пьяной толпы…

Спасти нас могло только чудо, и в самый последний момент оно явилось в лице невольных очевидцев мародерства. Возглавлял их вооруженный двустволкой бородач. Кто-то подсказал ему, где припрятана тележка с добром, и помощь подоспела как нельзя кстати. Жаль, собирались они слишком долго, – к моменту их появления мы находились в полуобморочном состоянии.

По одежде наши спасители живо опознали настоящих преступников, а мы, естественно, все подтвердили. Бородач рассказал, как мать приняла его за грабителя и добровольно рассталась со своим узелком. Его мы не интересовали – он спешил к мародерам, которые орудовали в том месте, где под завалами осталось какое-то его добро. Стрелять на поражение он не решился, лишь пару раз для острастки выпалил в воздух, после чего преступники бежали.

Пока бородач рассказывал, мать окончательно распрощалась со своими страхами, и теперь ее трясло от негодования. Казалось, она вот-вот бросится с кулаками на командира эскадрона. Я и не подозревал, что лучший педагог города, учитель русского языка и литературы, способен так материться!

Командир слушал ее молча и хмуро. Когда она выговорилась, он приказал связать мародеров, и мне сразу припомнилась снайперша. Поднявшись на цыпочки, я шепнул матери: “Не волнуйся, мамочка, сейчас их расстреляют”.

На удивление, Гитлер вел себя очень спокойно, чего нельзя сказать о его папаше. Жорик отчаянно сопротивлялся, последними словами клял ополченцев, а матери бросил: “Из-за таких сук войны и начинаются”. Войдя в раж, он даже признался в своих симпатиях “румынам”!

Папашины выходки, казалось, совсем не волновали Гитлера. В его глазах по-прежнему блестели слезы, а синие, как у покойника, губы узкой полоской выделялись на мертвенно-бледном лице. Он смотрел на меня с ненавистью, но былой робости у меня и в помине не было. Я небрежно бросил: “Песец котенку!” – и принялся насвистывать мелодию похоронного марша, но мать довольно резко меня одернула – она терпеть не могла свистунов. Я не обиделся, а, наоборот, обрадовался – если обращает внимание на такие мелочи, значит, самообладание к ней вернулось окончательно.

Соседи были целиком и полностью на стороне мародеров. Еще бы! Мамаша Гитлера работала в домовом комитете и большую часть дня просиживала у подъезда в обществе дворовых сплетниц, грызя семечки и перемывая жильцам кости. Я слышал, как они осуждали мою мать: “Куда нам до такой антелигенции – мы же быдло!” А ее муженек однажды выдал моему отцу за кружкой пива: “Не повезло тебе с бабой, Колян!” Отец, ясное дело, вспылил и врезал умнику по физиономии. Состоялся товарищеский суд – хотя какие они нам товарищи? – и на нем все как один сочувствовали пострадавшему.

Теперешний суд соседи и вовсе воспринимали как “румынский трибунал”, которым денно и нощно нас стращало радио. “Дворня” просто не находила себе места! “Надо еще разобраться, – орали самые ретивые, – откуда этих свидетелей принесло! Небось, ихние дети у Любки в отличниках ходют!”

Дальше последовали еще более пакостные предположения, и бородатый вынужден был пальнуть в воздух. Дрожа от гнева, он рассказал, что его дочь от первого брака давно окончила школу, причем не здесь, а в Кишиневе, во втором браке детей у него нет, жена погибла во время предыдущего обстрела, а нас он сегодня увидел первый раз в жизни. Когда наш спаситель закончил, волнение немного утихло. Я посмотрел на мать. Мне показалось, она о чем-то мучительно размышляет, но никак не решится сказать. Ее лицо пылало, и я еще сильнее возненавидел “дворню”.

Пытаясь выиграть время, Жорик потребовал, чтобы казаки проверили, кто такой бородач, почему его дочь живет в Кишиневе, не является ли он Любкиным “хахалем”, а она – агентом “румынской” разведки.

К счастью, командир ополченцев не клюнул на Жорину хитрость. “У меня сестра в Кишиневе живет, – заявил он толпе. – У кого из вас нет родственников в Молдове?”

Бородатый не стал ничего доказывать, он лишь заметил Жорику: “И что же тебе не нравится, гнида? Ты же румынский приспешник! Сам в этом признался, никто тебя за язык не тянул!”

Едва он закончил, подала голос мать. Она говорила холодно и бесстрастно, едва шевеля искусанными губами, – похоже, у нее совсем не осталось сил. Она сообщила, что папаша Гитлера и его сынок нас ограбили. Случилось это, когда, напуганные выстрелами, они бежали с места первого преступления. В подтверждение мать предложила проверить у взрослого мародера карманы – в них должны находиться наши пятнадцать рублей! Рассказывая небылицу, она слегка придавила мое плечо.

Мародеры чуть не лопнули от возмущения, а я восхищенно посмотрел на мать. Какая же она молодец, что в своем горе не пропустила мимо ушей пьяные жалобы Жорика! Справедливость вершилась у меня на глазах. Зря мать беспокоилась на мой счет – я охотно все подтвердил, и мы понимающе глянули друг на друга.

Мне показалось, казакам не очень понравился такой оборот, но поделать они ничего не могли – пришлось обшарить карманы Жорика. Обнаруженные пятнадцать рублей вручили матери. Она приняла их с таким видом, будто и впрямь стала жертвой разбоя. Я мать не осуждал – Жорику-то уже все равно, а нам деньги еще пригодятся…

“Дворня” жаждала нас разорвать, а поп, размахивая крестом, городил какую-то ахинею о “суде скором и праведном”. Я не понимал, кого он желает судить, и со страхом поглядывал в его сторону. К счастью, казаки не обращали на него внимания. У некоторых из них руки чесались скорее кого-нибудь “шлепнуть” – они говорили об этом открыто! – ведь день клонился к закату, а схваченных мародеров раз-два и обчелся.