Александра Созонова - Полдень Брамы Страница 9

Маленькая девчушка полутора-двух лет. Теплая щека, краешек прозрачного — как у Марьям — круглого глаза, лепет… Впрочем, в два года уже не лепечут, уже вполне прилично говорят. «Мы друзья с тобой?» — это я ее спрашиваю. Такой у нас ритуал. «Друзья». — «Друзья до гроба?» — «До гроба», — радостно подтверждает она. «Нет, лучше так: друзья до гроба и после гроба. Верно?» — «Друзья до гроба и после гроба!» Вот так вот!

Вот так вот, Нина. Не знаю, как там вы с вашим сыном, а я ни с кем не собираюсь разбегаться навсегда на миллиарды световых лет. Особенно со своей дочкой. Которой, правда, не существует на свете.

Но, черт возьми, с кем же я тогда разговариваю и кого вижу?..

Перечитывал с утра послания апостолов. Никогда раньше не вдумывался в них, пробегал по диагонали, сегодня же — углубился, открыв для себя неожиданные вещи.

Загадка Георгия, так долго мучившая меня, разрешилась. Как сочетает в себе Георгий любовь к Богу и тщеславие? А очень просто. Как апостол Павел. Георгий очень чтит Павла, цитирует его постоянно и в экуменическую молитву, придуманную им, включил многое из его посланий. («Святой Дух да ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными…») Неужели прав Даниил Андреев, считавший, что Павел принес христианству не меньше вреда, чем пользы? Кажется, я готов согласиться с ним.

Глубочайшая мудрость, жертвенность, белый огонь веры — и тут же: «Если враг голоден — накорми его, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья»… «Умоляю вас: подражайте мне, как я Христу»… «С жезлом прийти к вам или с любовью?»… «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах».

Слова о себе, призыв уподобляться себе — почти в каждом послании. И наставления рабам повиноваться господам своим — словно в оправдание земной власти, незыблемости властолюбия.

Да, Георгий не виноват: он всего лишь последовательный ученик. Ни у Петра, ни у Иоанна, ни у Иакова нет ничего подобного.

Георгий, Георгий… Все время мысленно беседую с ним. Вспомнил, как мы спорили когда-то о переселении душ. Георгий как истинный христианин не мог принять это даже в качестве предположения, душа его не соглашалась, отвращалась от мысли, что ей предстоит странствовать, меняя тела и личности, словно изнашиваемую одежду. Что же тогда такое «я»? Где его границы, где кончается его пространство? И в каких телах все воскреснут в конце концов? («Я — ведь это и мое лицо в том числе, и мои руки, и цвет глаз, и порок сердца, и привычки, и…») Да, что-то близкое к отвращению, к дрожи вдоль позвоночника вызывало у него слово «реинкарнация». На меня же, наоборот, такую же дрожь и тоску нагоняет мысль об аде и рае. Что за дикая, больная фантазия выдумала и закрепила в догматах — бесконечное, розово-голубое блаженство и столь же протяженные в вечности средневековые пытки? Где тут любовь, простая, элементарная, где космическая гармония и мелодия? Моя христианская суть не могла проглотить и переварить эту колом встающую поперек души догму.

Мы спорили. С Георгием трудно спорить, ибо он всегда немного снисходителен, кто бы ни находился перед ним. Но дело не в этом. Сегодня утром я вдруг взглянул на предмет нашего разногласия по-другому. Нина вчерашним своим выступлением словно подула мне на мозги, приморозила их. Бесконечная жизнь в аду или раю — это дикость. Но это теплая дикость, живая, человечная. Ибо мы имеем надежду встретить там, в аду или раю — не суть важно, — тех, кого любим. А бесконечные странствия в космосе, одинокое парение среди свернувшихся спиралью галактик — это справедливо, это красиво и гармонично, но как стынет и ноет от этой красоты сердце. Или сердце уже вовсе не нужно будет там? Холодно-холодно. Иглисто-светло. Звонко.

Жалко, что с Георгием больше не поговоришь, не поспоришь. Он умный. Хоть и не насыщали меня никогда наши споры (все равно, что пьешь кислородный коктейль — и вкусно, и пузырьки красивые, но сытости никакой), но все-таки был диалог. Был собеседник.

Всю жизнь меня мучает тоска по умному собеседнику — спутнику, партнеру, брату на высоком и не слишком-то греющем ментальном пути.

Впрочем, неужели в Школе я не обрету таких? Полностью выросших из догм, свободных и зрячих? Я просто еще не осмотрелся там как следует, не разговорился.

Еще не прижился, не осмотрелся, но… Школа уже творит со мной чудеса, будь она благословенна! Она лепит меня и выстраивает. Две точки в неделю: в субботу лекция Н.Т. и семинар и в четверг занятия на группе — организуют мое время, до этого плывшее без берегов и русла. Две точки порядка в неделю и две каждый день: утренняя и вечерняя медитации. Я не узнаю себя. Я и болеть стал реже. Все чаще ощущаю себя струной — натянутой, блестящей, готовой к прекрасной вибрации и звонкой мантре.

Но главное изменение в своей психике я отмечаю вечером, включив телевизор и развернув свежий номер «Огонька».

«Мне невозможно быть собой, мне хочется сойти с ума». Наверное, многие мои соплеменники чувствуют то же, уютно устроившись перед экраном или шурша свежими страницами.

Средства массовой информации — горячие, кричащие, нервные — жесточайшие истязатели. Как жить? Зачем тянуть лямку сердцебиений дальше? Во имя чего — разве что досмотреть агонию до конца…

Нет, в девакан, скорее в девакан! Нет сил больше. Девакан — отдохновение между двумя воплощениями, колыбель, подвешенная на холодном гвоздике Полярной звезды, тот самый мечтаемый Лермонтовым сон: «Но не тем холодным сном могилы…» Чтобы вялотекущий Апокалипсис протекал где-то под, далеко и глубоко внизу. Так далеко — что ни эха от него, ни отголоска взрывов, ни запаха…

Нет, с тех пор как я обрел Школу, мне не стало менее больно от того, что творится с моей бедной страной и моей бедной планетой. Но боль стала иной: расширившись вместе с расширяющимся сознанием, стала прозрачней и тоньше. Я словно раздвоился: живу, мучаюсь изнутри, уязвленный всеми болезнями родины, и в то же время, поднявшись высоко над нею, над всей планетой — понимаю, вижу, люблю и… радуюсь. Радуюсь открывшемуся простору.

Спасибо вам — Н.Т., Школа, Нина.

Пришло письмо от Альбины.

«Удивительный сон приснился мне сегодня! В неведомой стране, в неизвестно каком веке я была доверенным лицом человека королевского ранга. Он был молод, беззаботен, небдителен и все поручил мне: огромные сокровища, просто клады Али-бабы, и я в них купалась. И был там особый сверток, и внутри — самые сокровенные сокровища, о которых хозяин не знал. С виду холстина цвета хаки, сворачивающаяся в свиток, а внутри… письмо, толстое, сильно склеенное, с вашим адресом внизу. Утром получила от вас письмо. Я думаю: может, это было в прошлой жизни, где вы были тот молодой хозяин?

Прочла письмо, и — вы себе представить не можете, какой я получила кайф от него. Не иначе, как мне вас послали добрые, светлые силы! Живите вечно! Уже много-много лет — а может, даже и никогда вообще — я не получала таких прекрасных, умных, насыщенных добротой и знанием писем. Это не комплимент! Мне все время кажется, что вы мне приснились и скоро исчезнете. Не исчезайте!»

Нет, это мне кажется, получая подобные письма, что я сплю. И что городка с названием, похожим на полуденный птичий посвист — Элиста, — не существует на свете.

«…Хочу сказать вам, что я сама не знаю, как лечу. Как это происходит. Просто посмотрю на человека — и с ним сразу что-то начинается… Один человек мне сказал, что это грани одного таланта — из ничего сделать дом, вещь, на свалке найти старье и сделать из него новое, красивое — и вылечить человека. Я тогда была потрясена. А теперь я знаю, что да, это так. Обычно целишь человека, уже отброшенного всеми, тот же брошенный материал, со свалки. Когда я это поняла, стала сама исправлять телевизор, ему тоже место на свалке, но я повожу руками — и он показывает.

…Вот месяц назад был случай. Приходит один давний знакомый, когда-то работала художником под его началом, громогласный такой, матерщинник, участник войны, и плачет: „Дочка, Шурка моя, умирает! Два раза в Москву возили, рентген головы делали уже 17 раз! И никто не знает отчего. Истаяла, лежит, не ест, не пьет, провалы сознания… Помоги, чем можешь! Ты можешь!“ Поговорила я с ним. Ладно, говорю, приду, давайте адрес. А у него на левой руке пальцы с фронта, после ранения, не шевелятся. Он пошел к калитке и вдруг в ужасе говорит: „Смотри, пальцы двигаются… Сорок пять лет не двигались… Ты ведьма, да, Альбина?..“ Ну, ведьма, говорю. А сама радуюсь: раз отцу помогло, значит, и ей поможет. Ведь помогает не всем, нет, не всем. Прихожу к ним назавтра, темная комната, окна занавешены, лежит что-то ветхое, вроде цыпленка. Села я возле нее, беру руки, а она отворачивается, не хочет видеть меня, не верит. Постепенно влезаю в душу, как умею. Говорит еле-еле, проваливается в беспамятство. Все молитвы, какие знала, прочитала над ней, сорок раз всю огладила, ноги ледяные и руки ледяные растерла, чувствую: бессильна. Не спасу, чего руками махать, как мельница, людей смешить, думаю: как бы удрать. Байки им всякие рассказываю, дошла до Блеза Паскаля, как он умер и обнаружили у него в черепе, на костях изнутри отпечатки пяти пальцев, вмятины черные, все были в шоке, и только в наше время определили, что это был рак мозга. И тут моя Шура задушенно изрекает: „Вот те же самые пальцы и у меня внутри черепа. Значит, и у меня рак мозга. Спасибо, что сказали, теперь я точно знаю, что умру“. Уж и не помню, как я выскочила из их дома, а на улице сразу же женщина ко мне: „Который час?“ Глянула на часы: „Ровно два“. Она: „Сколько?!!“ Тут еще одна женщина с часами: „Ровно четыре“, — говорит. Вот тут я задумалась. Точно помню, что пришла к ним ровно в двенадцать. Часы шли, не стояли. Я была у них четыре часа, а на часах прошло два. И все так ровно, без минут… Короче: встала Шура, сразу же. Вроде бы и не болела. Подошел срок ей ехать в Москву, отец рассказывал потом: все в шоке были, и так, и сяк снимали голову — ничего. По всем параметрам здорова. С неделю назад заходила ко мне: загорелая, крепкая, красивая, волосы распущены…